***
Руслан и Юлик вновь подъехали к изолятору. Они уверенным шагом направились к будке дежурного и обнаружили там другого полицейского. Он сидел, уставившись в одну точку, и его брови покоились над глазами, словно две прямые полосы, образующие округлую морщину на лбу. Уголки бледных, потрескавшихся губ ползли вниз, придавая дежурному вид мученика. — Здравствуйте, — не ожидая нового человека на посту, неуверенно пролепетал Онешко, и на него тут же уставились два огромных выпученных глаза блёклого серого цвета, — нам нужно увидеть Данилу Кашина. — Нельзя. — Отрезал дежурный басом, вновь отводя взгляд на привычную точку и уже не оборачиваясь к обращавшимся. — Очень нужно, — прочистил горло Руслан, кивая Юлику, и тот достал из-за пазухи конверт, повторяя вчерашнее действие. — А мне очень нужно, чтобы вы отсюда ушли. Нельзя. — Ответ прозвучал грубо, сухо, безжизненно, заставляя мурашкам пробежаться по коже. — А нам очень нужно его увидеть, — настаивал Тушенцов, доставая из внутреннего кармана куртки ещё один конверт, чуть толще, чем предыдущий. Дежурный всё же кинул беглый взгляд на друзей, а потом одним молниеносным движением сцапал два конверта с края стола. — У меня трое детей. — С той же тяжёлой интонацией проговорил он, вновь опуская взгляд. Юлик и Руслан переглянулись и, чуть нахмурившись, кивнули друг другу, после чего Онешко извлёк из кармана ещё один свёрток, протягивая его полицейскому. Тот раскрыл конверт, пересчитал купюры, слюнявя палец, и встал из-за стойки. — За мной, — процедил он, увлекая юношей в знакомый коридор. Через несколько минут в помещении появился приведённый и вновь связанный по рукам Кашин. У него был измученный вид, огромные синяки под глазами, которые друзья видели последний раз две недели назад, волосы сальными прядями ниспадали на лоб, который был усыпан складочками из-за того, что заключённый сильно хмурился. — Как ты? — спросил шатен, как только дежурный всё же оставил их, хоть и не хотел уходить на пост. — Хуёво, — коротко, но ясно ответил рыжий, с надеждой и трепетом смотря на товарищей, — вы сказали Лизе? — Да, — сглотнул Юлик, опустив взгляд, — сказали. — А она что? — Кашин оживился, изогнул светлые брови, выпрямился, и его позвоночник хрустнул. — Непонятно, — тихо произнёс Руслан, понурив голову, — будто душу вырвали. Ни слёз, ни истерик, только пустые глаза и отсутствующий взгляд. Опустошает твой бар и мало с кем говорит. — Блять… — прошипел Данила, пропуская липковатые пряди через пальцы и натягивая волосы. — К тебе завтра Юрков приедет, — перевёл тему Онешко, и Кашин вновь встрепенулся, — будет решать, что нам делать. — Надеюсь, решит. Я в тюрьме тухнуть не сильно хочу. Мне уже пригрозились набить ебало и выебать в рот, — он усмехнулся и грустно посмотрел на друзей, в глазах которых читался страх за приятеля. — Нехуй было того хрена убивать. Что он тебе сделал? — Руслан опёрся руками на стол, и его лицо вновь исказили судороги, которые стали посещать юношу всё чаще и чаще. — Продал мою Лайзку… — тихо, скорее для себя, нежели для Тушенцова, пояснил Данила, прикрывая глаза и вспоминая пшеничные волосы, беспорядочно лежащие на подушке, зеленовато-шоколадные глаза и мягкие, сладкие губы, к которым так хотелось прикоснуться кончиком большого пальца. — Мы пока не придумали, как устроить вам встречу. Сюда её приводить нельзя, это точно. Да и в ближайшее время её выпускать из дома чревато, пока она в таком состоянии. Она же может что угодно сделать, — сказал Юлик, и рыжеволосый понимающе кивнул. — Не отпускайте Лизу никуда, пусть пока будет у нас, а там решим, как она успокоится. Просто скажите, что я мечтаю о том, чтобы увидеть её, — Кашин услышал приближающиеся шаги и поднялся со стула, подходя к железной двери, ведущей в сам изолятор, — а ещё не дайте ей спиться. Он горько улыбнулся самыми краешками губ, и в голубизне его глаз засверкало небывалое раньше смешение грусти, апатии, печали, готовое вырваться наружу и заставить кричать её имя, лишь бы вдохнуть запах этого прекрасного тела, почувствовать на коже хоть на долю секунды аккуратное и невероятно нежное прикосновение небольших ладошек. Дежурный мёртвой хваткой вцепился в плечо Дани и одним взглядом дал пришедшим понять, что им пора. Парни кинули на Данилу взгляд, полный сожаления, и вышли из здания. Им было больно видеть безысходные страдания Кашина, который буквально загибался у них на глазах, его взгляд мерк, и даже веснушки за день превратились из ярко-рыжих в какие-то изжелта-серые.***
— То есть Вы намеренно пришли к Роману Неред, чтобы застрелить его? — озадаченно спросил Виктор, сидя напротив Дани и копаясь в распечатанной документации. Тот лишь смотрел в центр серого стола, понурив голову, и кивал. — Потому что он продал свою восемнадцатилетнюю дочь, Елизавету Неред, своему другу, и она попала в публичный дом? Откуда Вы её и выкупили вечером того же дня? — Он пробегал глазами по показаниям Кашина, наспех набросанным кривоватым и размашистым почерком. — Да, — в очередной раз процедил сквозь зубы парень, нахмурившись и моля всех богов, чтобы Юрков смог решить все проблемы. Мужчина обречённо выдохнул и с силой откинул бумаги в центр стола, отчего Даня вздрогнул и встрепенулся. — Ситуация практически безвыходная, ты понимаешь это? — тихо спросил юрист, наклонившись к столу и смотря на клиента исподлобья. — Это же умышленное убийство, тебе светит лет пятнадцать. — Вы же придумаете что-нибудь? — с надеждой спросил рыжий, и его голос дрогнул из-за нахлынувшего волнения. — Придумаю. Постараюсь сделать всё, что смогу. Пусть твои друзья приготовят круглую сумму для судьи, без взяток тут не обойтись. Но… Просто знай, что вероятность того, что тебя не посадят, ничтожно мала, — мужчина откинулся на спинку жёсткого стула и прочистил горло, с искренним сожалением смотря на Кашина, который стал для него кем-то чуть ближе, чем просто клиентом. Будто нерадивый сын, который постоянно попадает в передряги. — Я же знал, что всё так закончится, но… Я просто не смог сдержать себя. Никогда ещё я не был так зол, так настойчив, так упёрт. И я ни о чём не жалею. Он заслуживал смерти, и он её получил. Я готов понести наказание и подписать явку с повинной, — горестно произнёс юноша, на что адвокат понимающе кивнул. — Все улики против тебя, перекинуть вину на другого не получится, так что это вполне разумно. Да и за явку могут дать меньший срок. Но я попробую сделать всё, что возможно, чтобы вытащить тебя, сынок, — Юрков встал, пожал Дане руку и удалился из помещения.***
— Что с ним будет? Вопрос прорезал мглу, смешанную с закладывающей уши тишиной, рассёк густой воздух, наполненный горечью отчаяния. — Юрист сказал, — шатен повернулся на голос и всмотрелся в ночную чернь, повисшую в кухне, различая невысокий девичий силуэт и чувствуя привязавшийся к нему запах крепкого алкоголя, — что его скорее всего посадят. В ответ — молчание, лёгкое покачивание и переминание с ноги на ногу, перебирания краешка чёрной толстовки, так нагло присвоенной себе, дрожащими пальцами. Она обрела всё и лишилась этого в один момент, когда в старой советской квартирке прогремел выстрел. Ей было уже неважно, что отца не вернуть. Она свыклась, смирилась, приняла, пропустила через себя и выпустила наружу, в открытое окно с железной решёткой. Важно было, что решается судьба единственного любимого, необходимого, слишком уж нужного ей человека. И в любой момент жизнь может пойти под откос, разрушаясь ещё больше, стираясь в вековую пыль, заставляя захлебнуться собственными слезами, утонуть в своём же отчаянии, быть затянутой в чёрную дыру, образовавшуюся в быстро бьющемся сердце. Она ненавидела и любила его одновременно. Ненавидела за то, что он убил её отца, зная, чем это закончится, что оставил её одну среди тысячи коридоров и комнат, созданных, чтобы отвлечься от суровых реалий жестокой жизни. Но любила за то, что пожертвовал всем ради отмщения за перенесённую боль, ради защиты её слабого, хрупкого тела от всего плохого. Всё же любила. Невыносимо и жадно, нуждаясь в его присутствии больше, чем в воздухе, чем в самом своём потерявшем смысл существовании. — Я смогу его увидеть? — язык чуть заплетался во рту, осязая горький вкус выпитого виски, который она вливала в себя литрами, лишь бы перестать думать, перестать плакать, перестать чувствовать. — Нет, — коротко бросил Руслан, даже сквозь толщу чернеющей ночи видя, как блестят солёные дорожки на округлых покрасневших из-за градуса щеках, — не сейчас. — А когда? — она взвыла, прорезая тишь ещё хлеще, словно кнут. — Я не знаю. — Честно признался Тушенцов. — Он попросил следить, чтобы ты меньше пила, а то станешь алкоголичкой. — Вся в отца, — слишком тихо, но достаточно, чтобы собеседник услышал, произнесла девушка, оседая на пол прямо посреди кухни и закрывая лицо руками, — во что я превращаюсь? — В боль. — Руслан выпрямился, взглянул на подругу и прошёл мимо неё, устремляясь в комнату. И боль, становясь единым целым с хрупкой и ослабшей девушкой, продолжала наполнять вены и артерии, овладевая организмом полностью, подчиняя все клеточки тела и все фибры души. — В боль. — Одними губами повторила Лиза, прижимаясь к холодному полу и засыпая, растворяясь во снах, где только и видела Даню, который зачёсывал назад изукрашенной рукой свою непослушную чёлку и бесконечно смеялся над новыми прозвищами, произнесёнными девушкой. И просыпаться не хотелось никогда.