Изъян и у доброго сыщешь, а злой не во всём нехорош
Речи Высокого
Животный ужас сковал сердце, стремившееся вырваться из груди Аморы. Всегда храбрая и самоуверенная, при взгляде на простирающиеся перед её взором мёртвые и безжизненные земли всеми забытого мира чаровница впервые ощутила первобытный страх. Практически голые земли с редкой растительностью да голые камни с потрескавшейся от долгой засухи землёй не внушали ей, чужеземке, никакого доверия. Тишина была такой, что можно было расслышать сумасшедшее биение собственного сердца. И голоса. Амора могла поклясться, что слышит чужие, истошно завывающие голоса: молитвы и проклятия, просьбы о помощи и гневные рычания, стоны и плач. Страх бился в теле диким неконтролируемым потоком, сердце колотилось о грудную клетку. Напряженная до предела, она была готова в любой миг броситься обратно к порталу, но отступать было некуда. Однажды поклявшись не поддаваться собственным страхам, чаровница была настроена во что бы то ни стало пройти путь до конца. Взгляд поневоле устремился в сторону статной фигуры сопровождающего её аса – верного палача, беспамятно влюблённого дурачка, грозного воина, способного посостязаться даже с самим громовержцем. Палач Скёрдж, немногословный, плохо смотрелся рядом с ней на асгардских пирах, но был верен своей госпоже до последнего вздоха. Мысль об этом немного успокаивало трепещущее сердце асиньи, расслабляя натянутые до предела нервы. Присутствие хорошо подготовленного воина с внушительным оружием за широкой сильной спиной утешало и воодушевляло её, придавая силы сделать первый шаг по опасным, незнакомым и пугающим землям. Изматывающий, полный неизвестных препятствий путь был не близок. Лишь огромная удача могла бы уберечь их от столкновения с ужасами, что хранят в себе тенях умирающих земель. Дорога пролегала через скалистые горы, название которых стёрлось из памяти. Никто более уже не вспомнит и не поведает истории этого мира. Когда-то бурлившие события и имена стали пеплом, развеянным на потеху старухе судьбе… Амора не знала пути, который ей предстоит пройти, не знала троп, которые она будет вынуждена протоптать. Её вёл странный голос, поселившийся в чертогах её мыслей. Манящий зов, более напоминающий сладостную песнь, нагло врывался в сознание и будто пронизывал его тонкими нитями магической связи, став негласным проводником. Против воли позволив ему взять верх над собой, Амора вынужденно подчинилась, направляясь в сторону мрачно нависающих вдалеке гор, что напоминали ряд наконечников стрел с ужасными зазубринами на остриях. Не было предела несмолкающему беспокойному зову, не умолкало и измученное сердце. Чтобы хоть как-то отвлечься, Амора погрузилась в недалёкое прошлое, позволив воспоминаниям отвлечь себя… Шум с улиц проносился словно волна, не знающая пощады. Всеобщий гам не утихал. Сирены и выстрелы из защитных башен только усиливали всеобщую какофонию хаоса, смешиваясь с криками сражающихся в небе птиц. Всё это слилось в единую симфонию небесной битвы не на жизнь, а на смерть, за которой наблюдали и с земли, и с неба. Бокал с неизменно сладким альфхеймским поигрывал в руке; алые уста искривились в игривой усмешке, а зелёные глаза неотрывно наблюдали за жесточайшей битвой. Позаимствованные у Фрейи соколиные перья как нельзя кстати пригодились переменчивому богу обмана. Но более любопытной картиной была отсутствующая реакция Всеотца, стоящего со своей царицей и поданными на балюстраде величественного дворца, замершего в ожидании окончания кровавого боя. В руках царя блестело и переливалось золотом грозное копьё Гунгнир. Молчаливые же стражники обеспокоенно, но терпеливо ожидали ответа на главный вопрос: «Владыка, что прикажете делать?» Но мудрый хранитель девяти миров всё молчал, пытливо-напряжённо наблюдая за развернувшейся битвой. При желании, Один мог бы метнуть копьё – и сразить крылатого врага, покусившегося как на Асгард, так и на жизнь его сына. Но продолжительное молчание и бездействие со стороны царя казалось Аморе странным. Царица же откровенно не находила себе места, обхватив от волнения сильную руку своего мужа и с ужасом наблюдая за происходящим в закатном небе. Чувствительное сердце Всематери не знало покоя, вздрагивая каждый раз так, словно это она принимала все удары жестокого орла. Несколько раз её умоляющий взгляд обращался к царю, но тот был неумолим, словно намеренно игнорируя страдания своей дорогой супруги. Милостивой Фригг ничего не оставалось, как просить предков сохранить жизнь её дорогому сыну. Но Амора не знала беспокойства, её не терзали сомнения и страх – нет, вовсе нет. Она знала наверняка, что богу обману под силу обмануть даже саму матерь мёртвых. Через несколько часов пути среди каменистой пустыни показался ныне мёртвый лес, навеки позабывший пение птиц, а за ним открылось подножье гор. Только лёгкий шум хрустящих веток да пробирающее до глубины души зазывание ветра оставалось за их спинами. И взгляды. Множество любопытствующих взглядов тех, кого не так легко увидеть, покуда они сами того не пожелают. Амора ощущала их с момента появления в этом мире; чувствовала кожей их зловонное дыхание, неимоверную жажду убийства и дикий неутолимый голод. Проход через горы охраняли две древние статуи стражей; стоя на коленях, удерживали они в руках то, что осталось от когда-то длинных скрещённых копий. Время давно размыло даже приблизительные черты лица стражей. Амора с любопытством разглядывала древних исполинов, построенных давно вымершей цивилизацией, чья история утеряна на веки вечные. Невозможно исчислить, как давно были высечены прямо в скалах эти безликие стражи. Но сердце чародейки на миг сжалось от сожаления, что этого уже более никто и никогда не узнает. До Аморы доходили некоторые рассказы о жестоких завоеваниях асов, заканчивающиеся полным истреблением целых цивилизаций и даже миров – просто за то, что те представляли угрозу для Асгарда. Велись те войны как самим Одином, так и его не менее знаменитым отцом, не знающим ни пощады, ни милосердия. Преодолев немалый путь по этим безжизненным местам, можно с лёгкостью поверить в рассказы, которые было не принято передавать следующим поколениям. Они брели по бесплодным землям ещё долго, блуждая подобно отшельникам в поисках своего пути. Амору неустанно напрягали виды высоких скал, между которыми они шли; шум сорвавшихся с края кусков щебня и камней, эхом скатывающихся по поверхности гор; холодный воющий ветер, проносящийся в ущелье, зарождал в ней новую тревогу и страх перед неизвестным. Вздрагивая по каждому поводу, чаровница вновь углубилась в собственные воспоминания, чтобы хоть как-то отвлечься от шума и вида местных пейзажей. Эйр практически не покидала палат младшего царевича, накладывая швы на его несчётные раны, заваривая всё новые и новые зелья или же целебные мази. Богатый опыт богини врачевания всё никак не мог заставить истощённое боем тело начать самостоятельно регенерировать. Раны Локи отказывались срастаться, вселяя панику в сердца всех небезразличных. Весь Асгард невольно задержал дыхание в ожидании хороших вестей, которые не спешили покидать дворцовых стен. Помощь пришла, откуда её никто не ждал. Богиня юности, освобождённая стараниями Локи, не могла остаться в стороне. Едва золотая яблоня с её возвращением заплодоносила, Идунн тотчас принялась изготавливать исцеляющее снадобье. Если бы не своевременная помощь доброй богини юности, горькой потери царской семьи не избежать. Но, всё ещё беспокоясь о нестабильном состоянии царевича, Эйр продолжала поддерживать его сон, покуда не будет заметных улучшений. Оттого дни тянулись невыносимо долго как для самого Локи, так и для его родных и близких – и всего Асгарда в одночасье. Амора была одной из тех немногих, кто благодаря своим обширным знаниям в целительстве принимал участие в спасении жизни младшего царевича, а потому знала о всех гостях, навещавших его. Всемать была самой частой гостьей в палатах сына. Она посещала его по любому удобному случаю, нашёптывая утешительные слова и рассказывая о происходящем, будучи уверенной, что сын несомненно слышит её, даже будучи в мире грёз. Фригга оставалась подле сына до тех пор, пока обязательства царицы не требовали её внимания. После возвращения из царства вечных льдов Тор часто сидел у кровати брата, гневно – или отчаянно – бранился, виня в произошедшем себя и самого Локи. Амора тайком наблюдала за ним, каждый раз видя грозно и усердно сжатые кулаки громовержца; лицезрела на хмуром лике Тора искреннее сожаление и вину, безжалостно раздирающие его изнутри. Это зрелище не могло не оставить никого равнодушным. Громовержец почти всегда оставался немногословен, лишь по приходу целительницы интересуясь состоянием брата да поддерживая немую братскую беседу. А когда вина начинала совсем уж немилосердно жечь, срывался с места и покидал палаты брата до следующего утра. Вечерние появления Всеотца оказывались не менее любопытными. Визиты отца асов всегда длились не дольше нескольких минут и только целительница Эйр могла стать свидетельницей короткой встречи отца и сына, остальные же немедля покидали палаты. Было в тех посещениях своя доля заботы, которую Один так не привык открыто демонстрировать. Пусть Локи и считал, что родной отец недооценивает и всячески принижает его достоинства, только слепец не разглядел бы в непростых поступках царя любовь к сыну. Но самым запоминающимися для Аморы были посещения юной царевны. Она появлялась лишь когда на небосводе вовсю властвовал Мани, крадучись проскальзывала в палаты и подолгу в них оставалась. Было не редкостью поутру застать спящую царевну, свернувшуюся на краю широкой кровати. Обеспокоенные взгляды, случайные – или не слишком – касания, ночное времяпровождение… не знай Амора девчонку, решила бы, что та влюблена. Да только Сигюн с детства особенно была привязана к Локи, да и сам он был словно вторым отцом для одинокой в большом дворце малышки. …Каменистая горная тропа, устеленная шлейфом густого молочного тумана, вывела путников к старому обветшалому поместью, что соседствовало с небольшим озером. Сердце Аморы вновь принялось отбивать ускоренный ритм, который она никак не могла утихомирить. «Великая Амора чаровница не может побороть собственный страх!..» Каждый раз становилось невыносимо обидно за такую немощность. Жизнь давно научила её смеяться в лицо собственным страхам, но стоило лишь подумать, кого она скоро встретит – и великую чаровницу уже не отличить от запуганной девчонки. Протянув руку к главным входным дверям когда-то богатого, но теперь обветшалого дома, Амора заметила, как дрожит её ладонь. Ярость в ней вспыхнула всепожирающим, неумолимым огнём праведного гнева, не терпящего такого унизительного состояния. Сжав что есть силы кулаки, чаровница с минуту сверлила ненавистным взглядом злосчастную дверь, проклиная себя и весь мир вокруг за свою слабость и нерешительность. И только после глубокого судорожного вздоха, призванного вернуть утраченный контроль, она нашла в себе силы войти внутрь. Истошно-протяжный скрип заржавевших дверных петель среди мёртвой тишины прозвучал сродни диким стонам, вырывающимся из глоток бесславно умерших в царстве самой матери мёртвых. Верный палач за спиной Аморы оставался непроницаем, чему Амора завидовала, тогда как сама уже давно была готова поприветствовать царицу Хель. Единственное, что было способно её воодушевить, вселить уверенность и храбрость в несчастное сердце – цель пребывания в этом всеми забытом мире. Насильно взяв волю в крепкий кулак, чаровница сделала первые несколько шагов вперёд. За спиной Аморы и Скёрджа с грохотом захлопнулась дверь, чуть не вырвав из чаровницы испуганный вопль. – Разве я не учила тебя манерам? – знакомый надменно-скрипучий голос развеял тишину, вселяя в разум замешательство и безотчётный страх. Этого было вполне достаточно, чтобы Амора потеряла дар речи. Внутри старого поместья стоял полумрак; небольшие окна с разноцветным мозаичным стеклом освещали лишь ближайшую мебельную утварь, но никак не скрывающуюся во тьме хозяйку призрачного дома. – Ты боишься? – вновь издевательским тоном вопросил всё тот же голос. – И чего же: темноты? Ох, не стоит, дитя моё, есть вещи гораздо страшнее вечного мрака. Мысли спутались в тугой узел; язык прилип к нёбу, потеряв всякое красноречие и способность связывать слова; глаза неустанно скользили по помещению в поисках укрывшейся в темноте угрозы. Нервно переведя дыхание и взяв себя в руки, Амора с невероятным усилием сумела выдавить короткое: – Мне хотя бы не чужды такие слабости. Молчание вновь нестерпимо сдавило виски, но вот комната утонула в неконтролируемом истерическом смехе, пробирающем до самых костей. Было сложно представить, что в мирах есть подобное существо, способное вселять дикий животный страх таким нехитрым образом. Резкий щелчок – и смех оборвался. Вместо этого неизвестно откуда подул сильный ветер, и все свечи дома мгновенно воспылали, ослепив чаровницу ярким светом. Понадобилось некоторое время, чтобы глаза смогли свыкнуться, прежде чем Амора сумела отыскать в дальнем углу дома неприметную худощавую фигуру. Гулльвейг сидела в старом кресле, приняв фривольную позу, облаченная в открытое платье, не скрывавшее огромного шрама у сердца. Тёмные волосы с лёгким просветом седины небрежно разметались по худым плечам. Взгляд порочных бесцветно-серых глаз заставлял Амору ощущала себя безоружной, ничтожной и слабой по сравнению с той, кто способна устрашить своим присутствием всех в девяти мирах. Неизменная ухмылка, по которой было сложно что-либо определить или даже предугадать, играла на тонких устах. Ведьма славилась своей непредсказуемостью, коварством и сложным характером, что было знакомо Аморе не понаслышке. Ноги стали будто ватными. Словно почувствовав или заметив это, не слишком впечатлённый ведьмой Скёрдж коснулся талии чаровницы, как если бы Амора и в самом деле могла рухнуть на пол из-за переизбытка чувств. Но она резко, с нескрываемым раздражением отмахнулась от проявленной заботы, вознаградив аса недовольным, полным презрения и гнева взглядом. Привыкшему к перепадам настроения своей госпожи Скёрджу ничего не оставалось, как виновато опустить голову да отступить на один шаг. Грациозно поднявшись со своего кресла, ведьма лениво прошествовала к Аморе, высоко задрав острый подбородок, как если бы прогуливалась среди знати по богато украшенному залу. Тонкие пальцы с аккуратными длинными когтями обманчиво-ласково коснулись стальных пластин боевого наряда, прошлись по талии чаровницы, поднялись к груди, очертив выпирающие ключицы и будто бы сгоняя невидимые пылинки с богатого наряда. Амора стояла в молчании, внимательно следя за каждым движением рук, что так старательно изображали заботу, которой она уже очень давно перестала верить – равно как и самой Гулльвейг. Та искусно лгала и превосходно притворялась, порой даже лучше того, чьё прозвание было – бог обмана и коварства. Непроницаемый, будто у мертвеца, взгляд серых глаз гулял по лицу Аморы, изучая каждую знакомую чёрточку, пока руки продолжали исследовать уже густые белокурые локоны. Когда ненавистные пальцы потянулись к лицу, Амора непроизвольно скривилась, резко и бесцеремонно отдёргивая голову и отворачиваясь. Ведьма только довольно хмыкнула, резко перехватив её лицо и насильно заставив посмотреть в пустые глаза. – В тебе всегда был стержень, – довольно промурлыкала колдунья, как если бы и в самом деле гордилась. – Это однозначно от меня, собственно, как и твоя красота. – Выдержав короткую паузу, Гулльвейг, всё ещё улыбаясь, угрожающе добавила: – Так что побереги свою ненависть. И прояви к своей матери благодарность, несносная ты девчонка. Злость вскипела по венам Аморы. Не на шутку разозлившись, она отбросила руку ведьмы, которая смела называть себя её матерью, и зло прошипела в ответ: – Это за что же я должна быть тебе благодарна? За постоянные унижения и избиения? Или за то, что ты собственноручно сделала из меня подстилку?!.. Гулльвейг на это лишь устало закатила глаза, изобразив головную боль и массируя пальцами левой руки висок, как если бы у неё действительно началась мигрень. – Только не говори мне, что ты оплакиваешь свою невинность, – страдальчески заявила она, совершенно не намеренная признавать за собой вину – напротив, находя своим поступкам стальное, как ей казалось, оправдание. – Смотрю, ты всё также глупа. Всё мои уроки были направленны на то, чтобы сделать тебя сильнее и научить выживанию. Посмотри на себя, – лениво обведя рукой стоящую перед ней дочь, Гулльвейг гордо заулыбалась. – Носишь шелка и броню, дорогие украшения, даёшь советы самому Одину, да ещё и спишь с одним из его сыновей. И за всё это ты должна благодарить меня!.. – Да я проклинаю тебя! Ненавижу! Слышишь меня? Я не-на-ви-жу тебя!.. – в сердцах прокричала разгневанная чаровница, совершенно позабыв о недавнем страхе, что терзал её в долгом и опасном пути среди мёртвых земель. Внезапно горло сдавила неизвестная сила, отчего Амора тотчас ослабла. Беспомощно рухнув на колени, она перепугано схватилась руками за шею, пытаясь глотнуть хоть немного спасительного воздуха, но из горла вырывались лишь сипящие хрипы. На глаза навернулись бессильные горячие слёзы: Аморе нечего было противопоставить бесспорному могуществу матери, не знающей ни прощения, ни милосердия. Не будь она ей нужна, давно бы уже убила и забыла о своей ненужной дочери. – Ты забываешь с кем говоришь, девчонка!.. – угрожающее прорычала Гулльвейг, сжимая пальцы левой руки, как если бы и впрямь душила собственную дочь. – Так я напомню. Меж тем Скёрдж схватился за свою секиру, бросившись на выручку своей госпоже. Да только никакой воинской удали ему бы не хватило одолеть такого грозного противника, на которого не смог найти управу даже столь славный и свирепый воин, как Один Всеотец. Рукоять оружия вмиг накалилась до ярко-алого оттенка, нанеся страшные ожоги сильным ладоням аса. Выпустив оружие, Скёрдж гневно зарычал и уже был готов броситься на Гулльвейг с голыми кулаками, как был обездвижен и поставлен на колени всё той же силой. Не желая сдаваться, храбрый, но упрямый палач не бросал попыток встать, чем заслужил со стороны ведьмы одобрительный смешок. Подойдя к воину, Гулльвейг проникновенно заглянула тому в глаза. Пока задыхающаяся Амора бледнела на глазах, ведьма произнесла, будто не замечая состояния дочери: – А он в моём вкусе… Я хочу его, – с широкой ухмылкой заключила она, взмахом руки отменяя заклинание. Невыносимый кашель разрывал гортань Аморе. Лишь спустя несколько минут она наконец осознала, что вновь может дышать, жадно наполняя лёгкие воздухом. – Я хочу её видеть! – через силу прохрипела чаровница, найдя в себе силы приподняться, упираясь руками в пыльный пол. – Ты знаешь, что я пришла сюда не ради тебя!.. Нехотя оторвав любопытный, полный первобытной похоти взгляд от всё ещё сражающегося за свою свободу аса, Гулльвейг только изогнула бровь. – Ты увидишь её только тогда, когда я это позволю, – голос ведьмы был подобен ударам наковальни: тяжёлый, сильный, разбрызгивающий во все стороны искры презрения, на которое Аморе было совершенно плевать. За долгие годы жизни с этой женщиной она была привычна к презрению в её пустых глазах и колких, будто иглы, словам. – Чего ты от меня хочешь? – гнев съедал её изнутри, но Амора была вынуждена подавить его, лишь бы только получить дозволение на долгожданную встречу. Улыбка растянулась на устах колдуньи – столь мерзкая и отвратительная, что чаровница, закусив нижнюю губу, невольно отвела взгляд в сторону. – Вот теперь другое дело, – похвалила её ведьма, освобождая из магического плена Скёрджа, разом потеряв к воину интерес. Возведя взгляд к потолку и сложив пальцы домиком, Гулльвейг неспешно расхаживала вдоль комнаты, как бы размышляя над своими словами. Спустя время поинтересовалась: – Как поживает твой любовник? Всё так же хорош собой? – Хорош, – через силу ответила Амора, самостоятельно поднимаясь на ослабленных ногах, попутно отказавшись от заботливой помощи Скёрджа раздражённым взмахом руки. – Только его заинтересованность мной – это лишь вопрос времени. Локи… будет похуже женщины, у которой гуляет ветер в голове. Слишком непостоянен. Слишком своеволен. Гулльвейг довольно хмыкнула, после чего прошествовала обратно к своему креслу и, томно вздохнув, глядя в сторону молчаливо стоящего Скёрджа, намеренно закинула ногу на ногу так, чтобы был виден длинный разрез на платье, тянущийся до самого бедра. – Невозможно удержать в руках пламя, – ответила та, пожимая плечами. – А как насчёт моей просьбы? Постоянное гудение в голове, странные и необъяснимые видения наяву, приправленные раздражающим нашёптыванием и невыносимыми преследованиями во сне, мало чем напоминали просьбу. Скорей требование, которое она обязана была всенепременно выполнить в кратчайшие сроки. Подобное поведение было вполне свойственно Гулльвейг – и неизменно наводило страх. – Отыскала, – горло всё ещё саднило после удушения, отчего слово вырвалось слегка скомканным. Амора откровенно опасалась говорить дальше, потому как услышанное может не прийтись по вкусу ведьме. – Я пробралась в его лабораторию, но… – язык буквально прилик к нёбу, что не добавляло уверенности. – Я так и не смогла узнать, где именно хранится твоё сердце. Локи ведёт все свои записи в книге вечных знаний. Амора была откровенно разочарована своей находкой. Она и без того сильно рисковала, тайком пробираясь в личные лаборатории трикстера. Было несложно убедить несчастную Сигюн, что в лабораториях её дяди хранится средство, которое может ему помочь. Одно несложное заклинание, наложенное на зеркало напротив запечатанных дверей – и уже следующей ночью Амора беспрепятственно расхаживала между высоких стеллажей, битком набитых древними книгами и ценными артефактами. Альфхеймский подарок окончательно убил в ней всякое желание продолжать. Книга вечных знаний славилась тем, что имела бесконечное количество страниц и открыться могла лишь тому, для кого была изначально предназначена. Если же к ней прикоснётся кто-то чужой, артефакт это запомнит и при следующем открытии хозяином книги будет тотчас предупреждён. Гневно рыкнув, Гулльвейг яростно впилась длинными когтями в ручки кресла. Яростно выплюнула, напомнив разъярённую дикую кошку: – Не иначе как подарок от самого Вёлунда, – ближайшая чудом уцелевшая после стольких лет ваза жалобно затрещала, после чего лопнула, разлетясь на сотни мелких кусочков. – Проклятый альв везде успел подставить мне палки в колёса!.. Амора молчала, будто в случившемся была её вина, хоть она и так сделала всё, что была в её силах. Когда мать гневалась, лучше всего было сохранять молчание и тишину, иначе гнев её непременно перекинется на куда более доступную, а потому привлекательную жертву. Гулльвейг не брезговала причинять боль – не только душевную, но и физическую. Глубоко и протяжно выдохнув, Гулльвейг вновь вернула себе равнодушный вид и задала следующий вопрос: – Скажи, Локи всё также очаровательно привязан к своей племяннице? Амора напряглась, что мигом отразилось на прекрасном лице небольшими морщинками на лбу и сжавшимся от напряжения алыми устами. – Если бы ты не полезла в её сознание, не задавала бы подобных вопросов, – недовольно фыркнула она. Каждое присутствие девчонки несло с собой оттенок магии Гулльвейг, который чаровница так остро ощущала всем своим естеством. Пусть и прошло с того момента немало времени, Амора по-прежнему опасливо сторонилась царевны. Это раздражало до скрежета в зубах, хоть сама Сигюн не особо-то ей была ненавистна. Скорей Амора всегда завидовала её детской наивности; робости, которая была непозволительна ей с самого рождения; доброте и искренности души, тогда как сама чаровница была вынуждена скрывать свои чувства ото всех и даже от самой себя. Даже не таить – убить, позволив это сделать женщине, что звала себя её матерью. Взросление пришло к ней слишком рано, тогда как Сигюн росла в уюте и любви, о которой Амора могла только мечтать. Впрочем, нынче она уже не нуждалась в этих высоких чувствах, отдав предпочтение холодному расчёту, могуществу – и жажде мести. – Локи оградил её сознание защитным амулетом, так что теперь даже я не в состоянии прочесть её мыслей, – раздражённо откинув с плеч белокурые локоны, чаровница принялась интенсивно оттряхиваться от налипшей пыли, чтобы хоть как-то отвлечь себя от беспокойной беседы. – Лучше скажи, какое тебе до неё дело? В девчонке нет ничего примечательного, чтобы так рисковать и привлекать к себе лишнее внимание того, кто тебя сюда и сослал. И это уже не говоря про остальных членов царской семьи!.. – Скажи мне вот что… – задумчиво протянула Гулльвейг, сверля якобы незаинтересованным взглядом пустоту перед собой. Тонкие длинные пальца ведьмы интенсивно отстукивали быстрый ритм, как если бы её действительно что-то волновало больше, чем она хотела показать. – А занято ли кем-то её сердце? Брови чаровницы удивлённо взметнулись, а слегка приоткрытые уста выдавили странный изумлённый возглас. Изначально не восприняв данный вопрос всерьёз, Амора изучала мать долгим насмешливым взглядом. Невыносимо хотелось весело посмеяться над словами ведьмы, но спустя какое-то мгновение, оценив пристальность взгляда серых глаз, устремлённого на неё, чаровница всё же сумела оценить серьёзность заданного вопроса. Задумчиво поглядев куда-то в сторону, напряжённо пожёвывая нижнюю губу, Амора пыталась вспомнить хоть что-то важное, но, пожав от бессилия плечами, безразлично ответила: – Она любит своего отца, уважает деда и бабушку и до одури боготворит своего дядю. – Поморщившись от неприязни, добавила: – Типичная счастливая семейка. – И насколько сильна эта её привязанность? – будто бы совершенно не заинтересованно вопросила Гулльвейг, но чаровница знала её достаточно хорошо, чтобы в это не поверить. – Значит, мне не показалось? – медленно спросила Амора, словно опасаясь то ли насмешки, то ли подтверждения нечаянной догадки, до сего дня казавшейся смешной и нереальной. Тихий, пробирающий до костей смех и пронизывающий до самых глубин взгляд стали ей ответом. – О, моя дорогая, только не говори мне, что не находишь это очаровательным! – восхищённо воскликнула ведьма, весело прихлопнув в ладоши, отчего Амора невольно вздрогнула, будто приходя в себя после долгого сна. – Но как такое возможно? Поднявшись со своего кресла, Гулльвейг безразлично пожала плечами и нарочито медленно прошествовала мимо изумлённой дочери. Остановившись рядом с молчаливым Скёрджем, Гулльвейг небрежно провела ладонью по сильным плечам аса, игнорируя его недоброжелательный взгляд, в котором явственно читалось желание испепелить её. – Девочку невозможно упрекнуть в том, что она возжелала своего дядю. Амора с сочувствием наблюдала, как ведьма кружила вокруг сурового воина, неустанно изучая его крепкое подтянутое тело ласковыми касаниями рук. – Как такое возможно? Они ведь… Закончить Аморе так и не удалось. Резкий голос Гулльвейг с нотками насмешки оборвал её: – Родственники? Ох, моя милая Амора, ты ещё столького не ведаешь… –серые глаза глядели на неё обманчиво-простодушно, искренне потешаясь над неведеньем дочери. – Потому отныне твоя задача – приглядывать за малышкой и обо всём мне докладывать. Раз осмотрительный дядюшка милой Сигюн лишил меня удовольствия делать это самой, вместо меня это будешь делать ты. – И только? – тихо и как-то робко переспросила Амора, обхватив руками собственные плечи. – А сейчас я хочу, чтобы ты оставила меня с этим молодым асом наедине, – в спокойном тоне ведьмы прорезались знакомые нотки нарастающего раздражения и недовольства. – А пока мамочка будет занята, я разрешаю тебе навестить её. Внимание Гулльвейг было сосредоточено исключительно на стоящем перед ней асом, будто бы игнорирующим близкое присутствие колдуньи. Амора хорошо ведала о любвеобильности этой женщины, а потому её интерес к молчуну Скёрджу не вызвал удивления. Скорей нечто подобного она и ожидала, возможно, даже в тайне на это надеялась. Ведь пока Гулльвейг будет увлечена новой игрушкой, чаровница сможет выиграть для себя ещё немного времени. Многие в Асгарде шептали о том, что Амора знала толк в магии сейда, которой превосходно владела богиня любви. Да только никто, даже сам бог обмана, не знал, что именно Фрейя её и обучила. Многие пали под её чарами, о чём Амора никогда не сожалела. И так уж сложилось по велению самой судьбы, что и храбрый молчун Скёрдж тоже однажды стал жертвой её магии обаяния. В те нелёгкие дни она нуждалась в защите, безоговорочно подчиняющемся слуге, который выполнит любую её просьбу, пытаясь заслужить один-единственный поцелуй. Тогда она ещё не осознавала, что колдовство, применяемое к Скёрджу, было попросту неуместно, ибо сердце его и так всецело принадлежало ей одной. А искренняя любовь сильнее любых чар. С этим осознанием в ней всё чаще просыпалось забытое чувство вины, которое должна была вытравить женщина, что по иронии злого рока звала её своей дочерью. Это вселяло надежду, крохотную, но надежду, что даже для неё ещё не всё потеряно. Коварная ведьма не сумела окончательно вырвать из неё с корнем всё то прекрасное и доброе, что живёт во всех живых существах. В последний раз взглянув на по-прежнему спокойного Скёрджа, она увидела в карих глазах поддержку и привычную для него жертвенность. Амора поняла без слов: он выигрывал для неё время. На какую бы подлость она ни пошла, что ни натворила и как бы в порыве злости и ярости ни оскорбила своего верного воина, Амора всегда видела в его глазах немое обожание. Только этот ас всегда предложит ей защиту и, наплевав на любую опасность, рискнёт всем, чтобы защитить свою госпожу. Но Амора никогда не сможет ответить на эти чувства. С сожалением, впившимся в горло подобно голодному зверю, Амора резко развернулась на каблуках и, не оглядываясь, скрылась в соседней комнате. Желая отвлечься от происходящего за дверью, чаровница полностью сосредоточилась на том, ради чего она ответила на зов ненавистной женщины. Обыскав несколько пустынных, но заботливо убранных чужой рукой комнат, чаровница отыскала в скромной кухоньке узкий проход, уходящий прямиком в подвал. Нервно сглотнув и зажмурившись, Амора медленно ступила вниз. Переполняющие чувства жадно терзали душу и тело, разрывая на части, будто тряпичную куклу. Ощущения эти были ей чужды и непривычны, как если бы дикое животное вдруг посадили на цепь. Амора не понимала, как ей реагировать на это помешательство и как приказать непрошенным чувствам наконец умолкнуть. Каждый удар сердца отдавался в висках и в ушах, темнота усложняла поиски, вынуждая истерзанное сердце отбивать свой ритм с удвоенной силой. Но стоило уловить до боли знакомый, нежно-приглушённый от такого же волнения, ласковый и неуверенный голосок, как пришло долгожданное, уже забытое облегчение. Ибо пришёл конец её бесконечным поискам. – Амора, это правда ты?.. Со стороны послышались тихие мягкие шаги. Тусклый свет свечей осветили хрупкий силуэт молодой, мягкой и нежно улыбающейся девушки, что никак не могла поверить своему счастью. Тонкие руки девушки дрожали, взволнованно комкая ткань светлого платья. Глаза цвета молодой травы, точь-в-точь, как у самой Аморы, заблестели от первых слёз. Счастливые улыбки растянулась на их довольных, сияющих неподдельной радостью лицах. И не нужно было никаких слов, только одно, вновь заключить в свои объятия дорогое тебе существо. Но по каким-то неведанным причинам Амора сдержала свой порыв, произнеся лишь: – Я нашла тебя, сестрёнка.