Ничего не ответил он Одину, ибо тот, кто молчит, редко совершает ошибки.
Нил Гейман: Скандинавские боги
Мидгард. Нью-Йорк. Наши дни. Не такой Тор помнил земную цивилизацию с тех пор, как в последний раз посещал Мидгард. Могучего и отважного бога грома и раннее тянуло в этот дикий, примитивный и молодой мир, а объяснить столь необычную привязанность он не мог даже самому себе. Возможно, тому всему виной безграничная свобода от любых обязательств, возложенных на него от рождения как будущего царя; свобода от этикета, порядком утомляющих правил, которым не было конца и края; свобода для собственных мыслей и желаний. Свобода в том, чтобы быть самим собой, а не наследником трона величайшего из ныне существующих царств. Здесь, среди обычных жителей, Тор не ощущал тяжести ответственности, что на него возлагают. Даже сейчас, когда он по-прежнему с трудом узнавал Мидгард, хоть и прожил среди смертных несколько лет, Тор не переставал наслаждаться этой сладкой свободой. Отца, конечно же, пребывание сына среди плохо развитой цивилизации не особо радовало, ведь место его было исключительно в Асгарде, но сам Тор не спешил возвращаться к старой жизни. Слишком сладок оказался вкус свободы, чтобы так легко от него отказаться. Бог грома знал, что рано или поздно царь пожелает его немедленного возвращения, возможно, даже запретит появляться в Мидгарде. Да только отец прекрасно осознавал: покуда не отыщется потерянный посох Локи, нет смысла торопить сына с возвращением домой. И Тор бесстыдно и нагло этим пользовался, тайно в глубине души желая, чтобы посох и вовсе не находился. Но благоразумие было в нём сильнее, а потому бог грома понимал, что промедление может в будущем стать настоящей катастрофой. Горький опыт подсказывал, что смертные, несомненно, попытаются извлечь из артефакта свою выгоду, создавая с его помощью новое оружие, которое они направят против своего же народа. Чем раньше Мстители найдут посох, тем спокойней будет остальным мирам. Но сегодня, несмотря на общий сбор Мстителей в честь очередной удачно проведённой операции, которую они намеревались отпраздновать, Тор не ощущал никакой радости от победы. Ведь в эту ночь скорбят звёзды, и он вместе с ними – точно также, как все предыдущие годы. – Ты сегодня непривычно мрачен, Тор, – весёлый голос с лёгким смешком разорвал печальные думы бога грома. Громовержец встретил её с улыбкой, немного грустной, растягивая уста скорей из привычной вежливости, нежели от радости встречи. Он не умел по-другому. Это Локи превосходно справлялся со своими эмоциями, скрывая печаль или радость от чужих глаз, отчего столь часто казался холодным и отстранённым. Порой Тор даже завидовал умению брата, ведь порой и он нуждался в этом умении. И не то, чтобы Тору не нравилась эта шпионка, просто именно сейчас ему хотелось побыть одному со своими мыслями и воспоминаниями. Наташа, спиной прислонившаяся к балконному ограждению и хитро сощурившаяся, не сводила с него пристального взгляда, будто намереваясь прочесть все мысли Тора. Она небрежно поигрывала бокалом с мартини. – Ты сам не свой, – хмыкнув, констатировала шпионка, сделав маленький глоток с бокала. – Что-то случилось в Асгарде, да? Папочка грозится запереть непослушного сыночка на месяц в его комнате?.. Тор тихо рассмеялся, вспоминая, как однажды случайно обмолвился о том, что его отец не слишком жалует его частые посещения Мидгарда, о чём впоследствии пожалел. Ибо после этого невинного признания бравая команда Мстителей только и искала повода, чтобы подшутить над богом грома. – Скорей, опять примется отчитывать, – пожал плечами он. Немного помедлив, тихо добавил: – Но не станет. Не сегодня, даже если я и вернусь… Наташа внимательно следила за погрустневшим асом, возможно, впервые заметив неловкость и лёгкую недосказанность в его печальном голосе. Она пришла взбодрить угрюмого бога, но теперь и сама не знала, о чём с ним говорить, чтобы отвлечь от грустных мыслей. Все шутки будто позабылись, а сама Наташа ощущала себя в его присутствии немного лишней, подобно незваному гостю, нарушившего чужой покой. – Почему?.. – только и смогла она спросить спустя долгие минуты ожидания. Голос показался каким-то неуверенным, с лёгкой неловкой хрипотцой, так несвойственной всегда уверенной в себе шпионки. Тор ответил не сразу, переведя печальный взгляд васильковых глаз к звёздному небу. - Сегодня ночь скорби, – стало ей ответом. По примеру громовержца Наташа тоже обратила взор к небу, сияющему мириадами звёзд, неосознанно пытаясь понять, по ком могут скорбеть эти далёкие холодные точки на небосводе. – Каждый год в один и тот же день я вспоминаю свою дочь, – вновь ответил на её вопрос Тор, на лице которого вопреки всему застыла улыбка. Печальная, но искренняя улыбка. Наташа же удивлённо затихла, ощущая неловкость и полную растерянность. Обычно в таких ситуациях говорят что-то ободряющее, но шпионку и убийцу не научили подобным житейских хитростям, а посему ей ничего не оставалось, как сохранять молчание, чтобы не ляпнуть лишнего или неуместного. Но Тор и не нуждался в поддержке, весь его вид об этом ясно говорил. Пусть в глазах и застыла скорбь и печаль по утраченному, бог грома уже давно смирился со своей потерей. Единственное, что он мог – это сохранять в памяти образы любимых и бережно хранить о них воспоминания. – Обычно я всегда приходил в её покои, – вслух размышлял Тор, почти позабыв о притихшей шпионке. – Подолгу разглядывал её вещи, а потом садился в кресло и до самого утра рассматривал вид из окна. Ас смолк, опустив голову, как если бы вид безмятежного ночного неба доставлял ему немало боли, как и воспоминания о тех, кого он потерял уже очень давно. Наташа, откровенно говоря, не завидовала этому богу, чья жизнь измеряется тысячелетиями, ведь пока он живёт – эти воспоминания всегда будут с ним, причиняя боль. Она как никто лучше знала, каково жить с огромным камнем на сердце – и с воспоминаниями о потерянном, будь это наши любимые или же несбывшиеся мечты. Это тюрьма, в которой тебя каждодневно подвергают пыткам совести, сожаления и душевной боли. Это сложный лабиринт, из которого невозможно отыскать выход. И пусть время лечит, но симптомы этой болезни всегда остаются с нами.***
«Твой сын на славу постарался, создавая эти путы. Только он пока не ведает, что однажды эти оковы украсят и его запястья», – гулко зазвенел знакомый ненавистный голос в голове опального царевича. Ведьма предвидела его жалкое падение. Гулльвейг знала гораздо больше, чем мог вообразить преданный и обманутый трикстер. Локи называли богом озорства, богом коварства, богом обмана, трикстером, но все эти титулы оказались ничем, незаслуженными пустышками по сравнению с великим Одином Всеотцом. Вот кто оказался действительно великим мастером обмана и коварства! Вот кто столетиями обманывал, нагло глядя в глаза, называл сыном, которым он никогда ему не являлся; говорил о признательности, любви и доверии, хотя никогда по-настоящему не доверял; любовь была словами, бездумно пущенными на ветер; а вся признательность ничего не стоила, когда рядом был его первенец, наследник престола, сиятельный Тор. Он, подобно идиоту, всю жизнь боролся за внимание отца, день ото дня доказывая тому, что он, Локи, ничем не хуже старшего эгоистичного брата. Доказывал, что он тоже достоин его любви и внимания. Достоин того, чтобы его признали, как равного и достойного трона не меньше, чем громовержец. Но теперь, когда тайна стала явью, Локи понял, что все его старания, подвиги, хитрости, безоговорочная верность трону и пролитая им собственная кровь во имя Асгарда ничего для них не стоили. Ведь что бы он не сделал, приёмному сыну, в чьих жилах течет чужая кровь, никогда не стать равным родному сыну. Локи – чужак, о чьих подвигах и свершениях позабыли в один миг, стоило ему хоть раз оступиться. Зато это помогло понять одну маленькую, но очень важную истину – ему никогда по-настоящему не доверяли. «Ведаешь ли ты, какую змею пригрел на груди? Придёт час, и она ужалит кормящую руку! Но стоит ли винить её за то, что была взращена на лжи и алчности своего царя? Нет. Ложь, которой ты её окутал со дня рождения, рано или поздно станет явью. Ты сам станешь виновником тех бед, что змея обрушит на все девять миров!..» Глаза Локи скользнули по некогда закованным запястьям, на которых всё ещё красовались небольшие рубцы от магических кандалов. Кинув его в эту тюрьму, его освободили от кандалов, некогда собственноручно созданных им для другого узника, более могущественного и более опасного. И – вот ирония! – ведьма и в этом была права. Невольно тонкие длинные пальцы обхватили запястья, будто он всё ещё ощущал на них тяжесть оков, пожирающих его бесценный дар – магию. «Ведьма всё предвидела», – усмехаясь, точно безумец, подумал пленённый, но не сломленный царевич. Гулльвейг знала обо всём. Знала и молчала, когда могла говорить. Ведьма даже под страшной пыткой они о чём не разболтала, когда он самолично вырывал её сердце из груди. А ведь она могла обмолвиться хоть словом. Могла хотя бы намекнуть, чтобы посеять в его разуме смятение, но почему-то не стала, оставив лишь туманное пророчество, которое давно уже ничего не стоило. Все страхи были напрасны… Локи поднялся с пола и прислонился лбом к прохладной поверхности стен, прикрывая веки от ноющей боли на сердце. Представил мягкую девичью улыбку, чётко и ярко вырисовывая каждую линию; порой наивные детские глаза, в которых всегда читалось немое обожание, чей цвет был подобен бездонного сапфирового озера; округлое личико с набольшими ямочками от искренней улыбки; густые, завивающиеся крупными медовыми локонами волосы. И, лишь когда память закончила вырисовывать дорогой образ, Локи, немного помедлив, словно застенчивый неуверенный мальчишка, вновь распахнул глаза и медленно обернулся. Его Сигюн вновь была с ним в тяжёлый час. В его памяти она ничуть не изменилась, хоть порой Локи ловил себя на мысли, что с прошедшими годами и столетиями ему всё сложнее припоминать её образ. Это до безумия пугало. Бог обмана так боялся забыть её, что использовал иллюзии, чтобы поддерживать память, не давать исчезнуть тому единственному, что ещё вселяло в него надежду. Это было неправильно, нечестно и даже отчасти мерзко – таким образом возрождать в воспоминаниях чужой образ, будто он был зависимым безумцем… «А если так и есть?», – вновь насмешливо предложил собственный разум. – «Что если ты всегда был зависим, но боялся это в себе признавать? Особенно сейчас, когда ты знаешь правду. Что если…». Локи зажмурился и, болезненно сгорбившись, зажал ладонями уши, будто голос в голове вовсе и не был его собственным голосом разума. Он не хотел об этом размышлять, не хотел думать, как и не хотел понимать то, что было у него на сердце. Здесь, будучи запертым в клетку, словно дикое животное на потеху публике, бог обмана был полностью отдан себе на растерзание. Самая худшая из всех возможных пыток, что могли бы для него уготовить. Предоставленный самому себе и запертый в четырёх стенах, Локи не имел никакой возможности хоть как-то отвлечься от назойливых мыслей. Он плутал по давно ушедшим воспоминаниям, как по густой чаще леса, не в силах отыскать спасительный выход, крича и моля о помощи, которой ему не суждено было дождаться. В этой битве он – сам по себе. Вновь обернувшись, бог обмана всё ещё видел её мягкую улыбку и тёплый взгляд. В этих глазах напротив он никогда не находил презрения или осуждения, они всегда были на его стороне, всегда его поддерживали – даже тогда, когда Локи предал их обладательницу. Сигюн стояла к нему лицом – совершенно живая и настоящая, но стоило ему помыслить прикоснуться к ней, он вновь вспоминал, что это всего лишь иллюзия. И это осознание причиняло не меньше боли, чем его дерзкий внутренний голос, зло и нахально насмехающимся над опальным принцем. «А что, если бы тебе не лгали?» – но безмолвие его темницы не позволяло Локи думать о чём-то ином. Ему в принципе было больше нечем заняться, кроме как анализом своих поступков, бесконечно задаваясь одним и тем же вопросом: «А что, если…?» Изменилось бы его отношение к Сигюн, племяннице, что никогда ею и не являлась? Смог бы он полюбить её так, как мужчина любит женщину? Ответил бы на поцелуй? И уберегло бы её это тогда, в ночь, полную скорби?.. Локи не хотел об этом думать, но и не мог перестать, находясь в заточении один на один с собственным безумием, от безысходности таращась в белый потолок своей тюрьмы. Сколько лет уже прошло? Сколько дней он мучится, подвергая самого себя этой ужасающей пытке? Книги, любезно переданные его матерью, не спасали заблудившегося в себе трикстера от тревожных мыслей, волнения и нескончаемого страха. Интереса его хватало лишь на пару страниц, пока назойливый насмешливый голос вновь не начинал над ним глумиться и задавать неуместные, сложные и правильные вопросы, ответы на большинство которые Локи и так знал, но не хотел признавать. Не хотел озвучивать. Бог обмана силой подавил в себе боль, что отзывалась в каждом ударе беспокойного сердца, подошёл к своей иллюзии и бесконечно долго, с тоской всматривался в любимые черты. Но звук чужих тяжёлых шагов отвлёк его от, а потому он поспешил развеять иллюзию Сигюн, чтобы никто ничего не успел заметить. Локи не обернулся, когда шаги замерли у его клетки. Продолжал стоять к незваному посетителю спиной, пустым взглядом фокусируя внимание на столике с яствами. Царица Фригг воистину потрудилась, чтобы её сын не знал неудобств даже в темнице. Только она не понимала, что клетка, обставленная пусть с комфортом и заботой, не перестаёт оставаться клеткой. Но бог обмана в любом случае был благодарен ей за это, пусть вслух так ни разу в этом и не признался. Слишком горд. Слишком обижен. Слишком глуп. Да, он по-прежнему слишком глуп… – Сын… – раздалось у него за спиной, как-то тихо и неуверенно. Бог обмана узнал этот старческий голос, и что-то внутри, пусть и ненадолго, затрепетало от радости и скрытой надежды, но сам он оставался непоколебим. Локи выпрямился, гордо расправив плечи, вынужденная улыбка вновь украсила его разгладившееся лицо: почти естественная, почти настоящая, почти идеальная. Почти, но только для вида. Он не хотел, чтобы Всеотец увидел его слабость, увидел его шаткое состояние, близкое к безумству. Локи не предоставит ему такого удовольствия, ни сейчас, ни когда-либо ещё. Пусть старый дурак видит и знает, что его так просто не сломить. Всеотец за все месяцы его заточения так ни разу и не удосужился его проведать, тем самым окончательно убедив бога обмана в том, что он всегда был для него разочарованием. Чужаком, вынужденно выросшим под его крылом. Один Всеотец растил будущего царя для другого царства, даже не потрудившись его в это посвятить. Знай Локи с самого начала всю правду, сейчас не сидел бы в темнице. И не таил бы злобу, как делал это сейчас, потому что не стал бы кормить себя глупыми надеждами, что однажды его признают. «Всё могло быть иначе, она могла бы быть живой…» – яростно выпалил внутренний голос, пусть сам он и не верил в сей исход. Это не более чем несбыточная мечта. – Локи… – вновь позвал его голос, но куда настойчивей и более привычным царски поставленным тоном, однако всё ещё достаточно ломко и неуверенно. Один сомневался в своём визите, и не зря. Это было очень странно и очень непохоже на Одина… Опальный царевич резко развернулся на пятках, одарив царя снисходительной улыбкой, пряча за ней притаившуюся злобу и ненависть. Локи по-прежнему был зол на него за эти годы и столетия молчания, за пустые сладкие речи о наследовании, рождающие в нём глупую надежду на то, что отец всё же разглядит в нём более достойного кандидата на трон Асгарда. «Вы оба достойны, чтобы править», – вновь посмеялся с него, наивного дурака, собственный голос. – Таки соизволили спуститься в мои новые хоромы, Ваше Величество? Проведать, как поживает преданный вами сын? – прыснул ядом бог обмана, довольно скалясь в ответ на тяжёлый отцовский взгляд, наблюдающий за ним из-под густых седых бровей. – Ох, совсем забыл, вы же мне совсем не отец, как и я вам – не сын. Бледно-голубые глаза недовольно сузились, а губы царя от бессилия гневно сжались. Махнув рукой, царь Асгарда снял энергетический барьер, что их разделял, и медленно ступил в новые владения опального царевича. Один коротко оглядел камеру заключённого, уютно обставленную его любящей женой, а после вперил в Локи такой взгляд, что тот разом скинул всю свою спесь. Локи будто снова, как в дни его юношества, уличили в очередной шалости, в которой он был обязан немедленно сознаться. – Моя память уже совсем не та, что раньше, поэтому будь любезен, напомни мне: кто именно вложил в твою руку твой первый клинок? Кто нанимал для тебя самых лучших учителей в Девятимирье, обучивших тебя магии, всем премудростям и наукам? Кто обеспечил тебя всем лучшим, что только есть в девяти мирах? Кто наставлял тебя и к кому ты приходил за советом в час сомнений? Локи молчал, прямо глядя в строгое лицо отца и не знал, что ему на это ответить. Один же посчитал, что этого недостаточно, чтобы устыдить спесивого сына и продолжил всё с таким же хладнокровием в сухом тоне: - Неужели ты этими словами добиваешься того, чтобы я и правду от тебя отрёкся? Если это произойдёт, Локи, – Всеотец говорил тихо, но с явным нажимом, – то ты немедленно сменишь свою уютную клетку на ту, что более достойна тех, кто учиняет беспредел в других мирах и братается с врагами. А твоё имя навсегда и бесповоротно будет вычеркнуто из хроник нашего царства и всех его летописей. А пока ты будешь целую вечность гнить в темнице, все твои подвиги и достижения будут забыты, как и ты вместе с ними!.. Один сделал уверенный шаг вперёд, становясь строго напротив заметно пристыженного сына, задавая свой последний вопрос: – Скажи, сын мой, этого ли ты добиваешься? Этого ли ты хочешь? Локи не сразу нашёл в себе силы, чтобы ответить, прожигая взглядом пустоту перед собой, как если бы там сконцентрировались все силы зла и несправедливости, что привели его к этой темницы. Хотя единственный, кто действительно был виновен в этом заключении – только он сам, трикстер, бог обмана и коварства, жертва чужого обмана и собственной наивной глупости. Он всё же нашёл слова, ответив на прямой взгляд отца с такой же непоколебимой твёрдостью и уверенностью в своей правоте. – Всё, чего я хочу, – тихо и гневно прорычал опальный царевич, хмурясь и до боли сжимая пальцы в кулаки, – это чтобы ты признал свои ошибки, отец!.. Теперь была очередь Одина молчать, задумчиво отведя глаза в сторону. После продолжительного молчания он отвернулся от него и, привычно сложив руки за спиной, немного отошёл вперёд, тяжело вздыхая и опуская голову. – Я признаю… – тихо, слишком тихо прошелестел уставший старческий голос так, словно это стоило ему огромных усилий. – Я признаю, что всё с тобою случившееся – это и моя вина. Забирая замерзающего младенца из Йотунхейма, я планировал взрастить достойного царя и того, кто, наконец, принесёт мир в наши враждующие царства, – Один вновь вздохнул, ненадолго пряча лицо в ладони. – Но я многое не учёл. Слишком был опьянён победой, слишком сильно жаждал немедленных перемен. Локи хмыкнул и зло ухмыльнулся: – К примеру, многочисленных бастардов Лафея? Один коротко взглянул на него из-за плеча и кивнул. – И это тоже, – согласился царь. – Моя ошибка заключается лишь в том, что, полюбив чужого сына, я не нашёл в себе достаточно сил, чтобы во всём ему сознаться, – наконец Один вновь обернулся, открыто демонстрируя искренне сожаление на усталом, под тяжестью прожитых лет, лице. – Я боялся, Локи. Боялся, как ты на это отреагируешь. И, видимо, не напрасно. Теперь твои ошибки и твои преступления – это и мои ошибки, и мои преступления. – Но карают за них почему-то только меня… Бледно-голубые глаза скрестились с изумрудными и сощурились, пристально-изучающе вглядываясь. – А ты готов признать свои ошибки? – тихо вопросил Один, делая шаг навстречу. – Готов ли ты покаяться? Локи улыбнулся привычно нахально и нагло. – А я и не считаю себя в чём-то виноватым, – самоуверенно заявил опальный царевич. – Даже когда пытался убить своего брата, Тора? – тут же парировал отец, вопросительно вздёрнув бровями. На это Локи было нечего ответить. Ответ вертелся у него на языке, как что-то противное и жутко назойливое, но вслух он не мог ничего сказать. Но Одину и не нужен был ответ, он и сам догадывался. Они с Тором и раньше ссорились, доходя до рукоприкладства, в этом не было ничего особенного или нового. Но они никогда по-настоящему не пытались друг друга убить, а потому Локи не гордился этим поступком. Предки ему свидетели – он никогда по-настоящему не желал брату зла. Но страх в те мгновения был в нём сильнее. Страх разоблачения и страх проиграть войну, которую он начал и которую всё же проиграл, глупо недооценив своих врагов. Когда ответа не последовало, а тишина слишком уж затянулась, Один шумно вдохнул и первым со вздохом нарушил их негласное молчание. – Думай об этом что хочешь, Локи, но упрямством ты весь в меня, – улыбнулся царь, собираясь уходить. – Дай знать, когда решишь дать ответ на мой вопрос. – А это разве на что-то повлияет? – фыркнул опальный принц, складывая руки на груди. Оказавшись по ту сторону энергетической стены, Один в последний раз обернулся, хитро сверкнув глазами. – Это когда-то помогло твоему брату. И, в последний раз одарив его многозначительной улыбкой, одной из своих фирменных, наполненной хорошо скрываемой истиной, Всеотец покинул темницы своего дворца, оставив сына в полном недоумении. «Все поступки твоего отца преследуют какую-то цель», – в этот раз в его голове зазвучал совсем другой голос: мягкий, бархатный и преисполненный бесконечной нежности. Локи слышал голос матери даже тогда, когда её не было рядом. В эти короткие мгновения ему казалось, что он никогда не будет одинок.