Event Horizon

The Neighbourhood – Leaving Tonight

      Пальцы нещадно жгло. Эфемерное чувство, но отвратительно отчётливое. Словно выедаемые кислотой, изнывали и заставляли сжать кулаки до почти онемевшего состояния. Это помогало прогнать тянущее ощущение, но не надолго. Будто прикоснулся к раскалённым углям, пылающему огню. Будто прикоснулся к запретному. На кончиках пальцев ещё призрачно улавливалась тонкая подростковая кожа, ответно подрагивающая то ли от боли, то ли от позорного возбуждения, но прогнать до конца саднящее пекло казалось нереальным. К негодованию подтянулся беспричинный страх и даже тревога, вынуждающие чувствовать себя сумасбродом и даже нарушителем закона.       Мне не нравилось это. До скрипа в зубах, искр перед глазами и необъяснимой скованности в теле.       Чёртов параноик…       Блаженно умиротворённое. Такое выражение лица было у спавшей девушки, что сладко растянулась на широкой постели. В небольшой одноликой спальне, где самой выделяющейся частью был претенциозный торшер с вычурными узорами на плотной ткани абажура, дремотно-сонно сгустилась ночная темень, погружая помещение в пелену некой забытости. Однако, несмотря на это, я мог уловить взглядом трепетное дрожание накрашенных ресниц, тушь с которых слегка размазалась и теперь виднелась небрежными мазками вокруг глаз, и чуть заметные взору вздымания пышной груди.       Откровенно говоря, готов был поклясться, что Скарлетт не сможет уснуть в незнакомом месте. Причём совсем одна. Но был удивлён, когда в ответ на несколько тихих попыток позвать девушку по имени слышалось только протяжное сопение. Легкомысленность или доверие?..       Претихо ступаю по деревянным половицам, судорожно задержав дыхание и прислушиваясь к собственным шагам. Надо же, всегда думал, что девушки спят чутким сном, не пропуская мимо себя ни одного малейшего движения. Видимо ошибался, ведь мой сегодняшний «компаньон» всё так же мирно лежал напротив. Осторожно подойдя к своей же кровати, наклонился над спящим телом и поправил воздушное одеяло, бережно обвивавшее женские изгибы. В комнате веяло теперь уже привычным цитрусовым парфюмом, лавандовым кондиционером для белья и разгорячённым телом; даже грязным, я бы сказал. Но не тем «грязным», что подразумевается как немытое или неухоженное, а тем, что обычно привлекает своей приятной изнеможённостью после длительного секса; уставшее, вспотевшее, но удовлетворённое и несколько извращённое в своей сущности.       Если тщательно прислушаться к тишине, то можно услышать заглушённые бормотания неспящего мальчишки из недр гостиной, что, по всей видимости, либо беспечно болтал сам с собой, либо разговаривал с очередным сомнительным другом по телефону. Был ещё третий вариант, но в угоду себе не стал даже мысленно его озвучивать: просто картинка, запутавшаяся в мыслях и пролетевшая там же за микроскопическую долю секунды. Не хватало ещё детской порнографии в голове. Разобрать сказанные им слова было не в моих силах: обилие коридоров и прочных стен в квартире настойчиво мешало любой таковой попытке, но тон у юноши был непривычно вялым.       Ложиться на тёплые простыни и беспечно забыться в тягучем сне почему-то не хотелось. Вместо этого подхожу к прикрытым дверям балкона, неизменно тихо ступая по прохладному полу, и распахиваю их в стороны, впуская ночной шум городской жизни в комнату.       Не стоит, думаю, более упоминать влияние моросящего ветра на моё состояние: оно по истине безгранично и всеобъемлюще. Рассматриваю из-под прикрытых в блаженстве глаз длиннющие коридоры из вековечных многоэтажек, заправленных миллиардами сияющих огоньков и безмолвно мигающими светофорами, одиноко стоящих где-то на перепутье пустых дорог. Сейчас и только сейчас, когда полы безразмерной футболки волнисто колыхались под напором летних порывов воздуха, когда стрелка часов давно перешла за границы четырёх утра, а июньское солнце вот-вот взойдёт и обиходно пустит свои назойливые лучи в прозрачные окна заспанных жителей, я почувствовал стелящуюся вниз по телу расслабленность, накатывающую приятным теплом и исподволь смывающую накопившуюся за весьма тяжёлый день усталость. Было приятно осознавать, что выходить на работу предстояло лишь на следующий день, но это не освобождало меня от всё ещё незаконченного портрета, что выжидающе пылился на деревянных подставках мольберта в кабинете. Спать хотелось ужасно; до кругов перед глазами и намагниченных век. Но по какой-то причине не получалось перекрыть настойчивый поток мыслей, ураганом пронёсшийся в голове и перетормошивший всё, что только можно. Мне всё ещё казалось, что я повёл себя не совсем корректно с Мэттью; не совсем по-взрослому. Хотя парень имел достаточно дерзости и явной развязности, это вовсе не мешало ему смущаться. А такого исхода, надо признаться, мне хотелось меньше всего. Ведь зная необузданный нрав мальчишки, на смену неловкости и замешательству вскоре обязательно придут безрассудная ярость и гнев, что всегда поражали своею мятежностью. Стоило лишь заневедь направить поток бесконечных дум в сторону тревожной гостиной, перед глазами невольно всплывал облик раздразнённого парня, неглиже лежащего среди смятых простыней и беспутно клевещущего о невыносимой боли из-за саднящих синяков; неуверенное дрожание собственных пальцев, скользящих по вздутым краям следов недавних побоев, и явственно слышимая усмешка в дразнящем голосе маленького смертоносного Дьявола.       Мимолётные касания к неаккуратному носу, когда тот о чём-то задумался, открытый изучающий взгляд, поглощающий в себя каждую мелочь, нездоровая беспечность, почти граничащая с легкомысленностью, но в то же время присущая ему в излишках внимательность к деталям и нескончаемое любопытство; колкая язвительность и острый язык, агрессивность, а порой и взрывоопасность, безнадёжная эмоциональность, наряду с безразличностью, – многие его качества и привычки были переполнены удушающей жаждой свободы и независимости. Жаждой истины. Когда как массы никогда в ней не нуждались, требуя гнилостных иллюзий, без которых они не могли жить. Мальчишка существовал по своим правилам, по правилам своего Мира, своего Космоса, запятнанного звёздами и массивными дырами, выжигающими его изнутри. И этот факт позволял закрыть глаза на его неусидчивость и вечную тягу создавать проблемы себе и окружающим, вкупе с пристрастием к спиртному и табаку. Быть может, если не дать ему запутаться в наркотическом тумане собственных желаний или потеряться на задворках своего Микрокосмоса, Мэттью суждено обернуться великим человеком, труды которого станут в жизни многих людей, повязанных рамками общества, отдушиной в этом притворном и фальшивом мире.       Мысленно фыркаю сам себе. В самом деле, что же происходит? На моей кровати лежит, возможно, наипрекраснейшая девушка во всём чёртовом Ливерпуле, а я, вместо того чтобы упоенно охранять её сон, босиком стою на закруглённом балконе и предаюсь глубоким размышлениям о каком-то сорванце, что в данный момент занимается неизвестно чем. Или же известно?..       Устало прикрываю глаза, сглатывая вязкую слюну, и облокачиваюсь локтями на прохладный камень балюстрады, пока на удивление свирепый поток ветра прогонял по телу мурашки. Делает ли он сейчас какие-то непристойные вещи, будучи в чужой квартире, комнате... постели? Какие мысли посещают его безумную голову в подобные минуты, и как ему нравится заниматься этим: сидя, лёжа, а может, стоя? Под одеялом или полностью раскрывшись? Одна мысль, невзначай возникшая в голове, наталкивалась на другую, порождая бесконечный круговорот, манящий своею латентной и завуалированной истиной, пока я тщетно пытался заглушить весьма странный порыв. Но чем больше было предпринято попыток, тем сильнее разыгрывалась неугомонная фантазия, а воображение рисовало всё более грешные картины, и до дрожи хотелось узнать ответы на непрозвучавшие вопросы. Чёрт, Доминик, как старый извращенец.       В одно мгновение стало непривычно жарко. Даже душно. Осознаю это только по невозможности вздохнуть полной грудью и чуть прилипавшей к спине футболке. Поэтому одним движением снимаю вещь, небрежно откидывая её назад, куда-то в темноту комнаты. Понимаю, что влип, когда допустил мысль о желании ненароком пройтись мимо гостиной, дверь которой всегда была слегка приоткрыта из-за ослабленного крепления ручек. Совсем немного; ничтожное расстояние, куда с трудом поместится даже палец. Но этого было предостаточно хотя бы для того, чтобы просто отчётливее улавливать исходящие звуки и иметь возможность видеть ничтожную долю пространства тёмной комнаты.       Словно пытаясь отвлечься от навязчивых желаний, что с каждой секундой перехватывали неровное дыхание и заставляли биться сердце чуть быстрее, силился припомнить себя в свои семнадцать. В конце концов, сейчас пятнадцать лет многое изменилось. Или мне кажется?.. Что-то стало дороже, превыше всякого, когда как вещи, ранее казавшиеся чем-то неоспоримым, были безжалостно откинуты назад. И всё реже получалось вспомнить свои прошлые увлечения. На данный момент удалось лишь смутно вспомнить отдельные случаи с самоудовлетворением в студенческую пору, когда времени на общение не находилось вовсе – сейчас, в принципе, мало что изменилось – и я с головой пропадал в искусстве, полностью отдавшись во власть живописному миру. Тогда-то моё уединённое времяпровождение было определённым глотком свежего, отрезвляющего воздуха, когда на время исчезали любые мысли, проблемы. И только после случайной встречи с Крисом в одной из городских библиотек в мою жизнь вновь вернулись извечные сходки, безумные попойки, проблемы и житейские дрязги – всё это происходило на фоне постепенного отвыкания от аскетичного образа жизни и уменьшения интереса к учёбе.       Проще говоря, мой старый друг избавил меня от участи одинокого онаниста. Странно звучит, правда?       Эти исходы, без преувеличений, стали началом раскрытия моих скрытых способностей, когда я перестал скрупулёзно изучать учебники, статьи, особые техники и начал вносить в свои работы огромную долю импровизации и самодеятельности, окончательно прекращая слушать преподавателя, его нарекания и советы. С того момента, как мне показалось, я взглянул на мир художника не как на что-то сложное, неподдающееся объяснениям и дотошно педантичное, а как на родное и непредсказуемое. Поэтому до сих пор ощущаю внутри себя непередаваемую благодарность беспечному Крису.       В любой другой раз, выйдя вот так на балкон, я бы миролюбиво залюбовался здешним видом, где твоё внимание поглощало не только высокое модернизированное здание какого-то респектабельного офисного центра, остроконечная вершина которого гордо разрезала пролетающие кучи махровых облаков, но и бесконечные лабиринты петляющих во все возможные стороны домов, виднеющиеся вдалеке белоснежные ряды парусов кораблей и всё ещё по-обычному одиноко светящиеся уличные фонари. Но сейчас при взгляде на породнившиеся городские просторы, что повсечасно вызывали лишь душевное спокойствие, внутри не рождалось тёплое чувство свободы; глаза более не цеплялись так увлечённо за каждый проезжающий концептуальный автобус у подножья многоэтажки, а по телу не расползалось тягучее чувство окрылённости. Вместо этого ощутимо чувствовалось необъяснимое давление на плечи, заставляющее обессиленно опустить голову и как-то отрешённо выдохнуть, словно все мои насущные проблемы материализовались и тяжёлым грузом спустились сверху. Это не была усталость за премного тяжёлый и суетливый день. Это не была даже пресловутая бессонница, подобно стражу сопровождавшая меня кажинную ночь и навевавшая на мутное сознание разные неприметные мысли. Это состояние уже было знакомо мне. Чувство, будто что-то старательно обходит меня, прячется в закоулках моего же подсознания и обременяет своим долговременным присутствием. Применяет разную форму, искажается, но не показывает истинное лицо, предпочитая выливаться в тягостные чувства, что словно смолой растекались по дрожащему от утреннего холода телу. Так или иначе, думать об этом совсем не хотелось…       Противное лязганье – настолько привычное, что уже не морщусь от трели колокольчиков, – неожиданно раздалось из динамиков мобильника, прерывая бесконечный поток воспоминаний и отдаваясь уловимым вибрированием в заднем кармане джинсов. В последнее время уже не удивляюсь столь ранним или же поздним сообщениям. В последнее время не удивляюсь уже ничему. Причиной для изумления обычно служит сама персона, а именно отправляющий. Лениво вытягиваю из кармана телефон и почти на автомате тыкаю в светящееся оповещение.       «Ты даже представить себе не можешь, как я устала... Здравствуй, Домми! Только зашла в номер отеля (на часах уже начало первого ночи!!!) и сразу с порога набираю тебе это сообщение. Очень хочу поделиться с тобой своими ощущениями и мыслями о вечеринке в честь закрытия аукциона в самом дорогом ресторане города!! Боже, Дом, это было по-тря-са-ю-ще! Также спешу напомнить о твоём чрезвычайно важном деле, которое ты, хочешь этого или нет, должен выполнить в понедельник. И не забудь набрать меня в этот момент: хочу просто услышать твою реакцию!

Люблю, целую!»

      Почему-то всегда улыбаюсь, когда читаю сообщения от Брит, проигрывая в голове её певучий тонкий голос. Еле заметно, почти не меняясь в выражении лица, точно немое приветствие. Но без этого уже никак. Упоминание о каком-то важном деле вновь заставило сию минуту захотеть оказаться в студии, но заглушил порыв и решил позвонить девушке, раз уж она не спит. А сам, видимо, пойду в кровать только тогда, когда достигну личного апогея и не смогу даже мысленно связать пару слов. Иначе чем объяснить столь каменное желание делать всё, что угодно, кроме чего-либо связанного со сном, вполне осознанно минуя даже собственное недомогание? Неудовлетворённость жизнью? Точно нет, нет. Мне плохо от алкоголя. Но, чёрт подери, это чуть ли не единственное, в чём я могу найти отдушину. И это, стало быть, имманентное наказание за все грехи мои содеянные, приходящее откуда-то извне. Однако я согласен нести эту ношу, если ничем другим жертвовать не придётся.       Ну не придурок ли?       Пока в ухо мерно раздавались монотонные гудки, навевавшие на обстановку добрую долю ожидания, мысленно отметил, что тёмная ночь постепенно отступала, давая начало предрассветным сумеркам. Небо, совсем недавно поглотившее в себя всю серость и глубину прошедшей ночи, окрашивалось в нежнейшего оттенка розовый цвет близ горизонта, пуская сквозь пелену пушистых облаков золотистые прожилки. Над городом прозрачным маревом спустилась сонная тишина. Теперь даже звуки казались упоительно тягучими и плавными, а запахи – ненавязчивыми, свежими.       Небо всегда светлело с Востока. Сначала медленно, почти робко. Но потом властно и торжествующе. Эта, казалось бы, простая, но несгибаемая истина природы вселяла в душу крохотную частичку спокойствия, что даже если завтра на Земле произойдёт апокалипсис, солнце обыденно взойдёт с восточной её стороны. Должно же быть в жизни каждого человека хоть что-то неизменно. Хмыкаю. Даже здесь сомневаюсь.       – Алло?       Такой же бодрый, несмотря на то, что в Монреале уже давно за полночь, заливистый и наполненный до краёв искренней радостью голос внезапно раздался с другого конца. Таким голосом не обладали жантильные, напыщенные дамочки, что, зазывно крутя в пальцах тонкую сигаретку, сидели и непринуждённо качали ножкой в одном из офисов студии.       Иногда, как мне кажется, я придаю ничтожным и несущественным вещам излишне много смысла, когда как поистине важные незаслуженно остаются вне поля моего внимания. Это качество было пригодным только лишь в течение того времени, когда мои мысли погружались в мир красок и фантазий, а пальцы любовно сжимали потёртые бока кисточки. В повседневной жизни эта привычка не являлась столь необходимой..       – Привет, Брит, – на выдохе ответил вгормонами и всё ещё растягивая губы в улыбке. Эта эмоция, несмотря на свои естественные радостные мотивы, служила лишь прикрытием, придавая голосу некой лёгкости. Словно всё хорошо. Словно нет этого гадостного ощущения внутри.       – Ох, я так рада тебя слышать, дорогой! Очень удивлена, что ты не спишь в такое-то время. Что-то случилось?       – Всё в порядке. День задался слишком уж энергичным, скажем так. Стою на балконе и пытаюсь слиться с городским пейзажем. Пока что безрезультатно.       – Да? – послышался тихий смешок. – А у меня только что закончилась последняя встреча перед вылетом. Столько новых людей повидала! И, кстати. Многие из них даже знакомы с некоторыми твоими работами! Представляешь, да? Та выставка, что прошла недавно в студии, сыграла для твоей персоны немалую роль, Дом. Я там чуть ли от гордости не расплакалась! – почти запищала девушка, срываясь на истеричный смех.       – Надо же… Рад за тебя, – всё, что получилось сгенерировать за долю секунды и выпалить обманчиво невесомым голосом. Зачем я вообще позвонил ей? Всё же это было не самой продуманной идеей.       – Что-то тон у тебя довольно сухой, Дом, – недоверчиво протянула подруга. – Ты уверен, что всё в порядке? Не заболел ли?       И вновь улыбка озаряет моё лицо. Но не та – мнимая подделка – а прямодушная и непритворная; Брит была бесконечно права, когда точно подметила мою нехарактерную флегматичность в голосе, хотя я всеми оставшимися силами пытался скрыть внутренний недуг. Но женщины всегда отличались невероятной внимательностью к эмоциональному составляющему собеседника, поэтому шансов у меня изначально не было. Что ж, не велика потеря.       Продолжаю тянуть лёгкую улыбку, будто она непременно поможет мне собраться с мыслями, но моё выражение лица скорее походило на безысходность и полную отчуждённость от реальности. Хотелось закричать во все горло, что есть мочи, в отчаянных попытках прогнать удушливое состояние, что сковывало своими ледяными цепями и неприятно отдавалось тупой болью где-то в груди, но сил хватало лишь на измученный выдох. Осовело отпускаю взгляд вниз, утыкаясь в собственные босые ноги, и периферийно замечаю лежащую бордоскую бутылку из-под вина, где-то сбоку, что, по всей видимости, была по беспамятству оставлена здесь во время пустословных разговоров со Скарлетт.       – Доминик? – настороженнее окликнула девушка. – Что случилось? Ты меня пугаешь, знаешь ли. Позвонил в такое время, когда должен был уже давно спать, ещё и…       Наверняка она сейчас остановилась где-нибудь посреди номера, недовольно положив руку на пояс, и по-обычному нахмурила накрашенные брови, как любила делать, когда сталкивалась с чем-то непонятным. Вот только если раньше я находил это вполне привлекательным и даже подкупающим, то сейчас – излишним и надоедающим.       – … мне столько тебе нужно рассказать, а я даже и не знаю, хочешь ли ты услышать это, ведь ведёшь себя слишком странно! Ты бы лучше…       Беспокойство Брит было чистым и искренним, однако в такие моменты, когда даже мне была неведома причина апатичного состояния, её утешительные слова не обладали былой исцелимостью, заставляя недовольно поморщиться, нежели облегчённо снять непосильную ношу. Это чувство не подвластно чьей бы то ни было воле; его нельзя было заставить уйти или надменно приглушить алкоголем, мысли о котором царапали горло. Чистое эмоциональное выгорание.       – …И что ты скажешь в своё оправдание?       Ничего, моя дорогая Бритни. Просто твой друг окончательно потерял власть над своей жизнью; твой друг – придурок. Он посадил в себе зерно любви.       – Я перезвоню тебе днём, – отвечаю так же бесстрастно, пытаясь вспомнить причину звонка. Но, увы, как оказалось, её не было. Охренительно. С каких это пор я веду себя как подросток с разбушевавшимися гормонами и хреновым самоконтролем?       – Чт… – подавилась на полуслове Брит. – Ох, Господи… Слушай, я переживаю. Перезвони мне обязательно, как только выспишься! Слышишь? Не хватало ещё, чтобы ты там заболел. Прилетаю в Ливерпуль ближе к обеду по местному времени. Я буду ждать!       – Да, – всё, что смог выдавить, игнорируя болезненное пульсирование в висках.       Уже не жду ответа, хотя точно знаю, что девушка сказала ещё далеко не всё, и одним нажатием прерываю звонок. Ощущаю еле уловимую расслабленность, когда в ушах перестал набатом трещать ранее казавшийся приятным девичий голос, и мысленно хмыкаю этому факту.       Подминаю ткани узких джинсов, наклоняюсь вниз и цепляю вспотевшей ладонью прохладное горло бутылки, что манила мой петляющий взгляд каждый раз, стоило лишь ненароком посмотреть в бок. Тёмная жидкость вальяжно обтекала стеклянные стенки и элегантно вогнутое дно, пока я неприкрыто наслаждался всей грациозностью исконно французского вина Пино́-нуа́р, что так милосердно преподнесла в одну из новогодних ночей мадам Паризо. Пино – символ всего эстетского, что собирают в себя вина всех народов. Внешне вино, чего уж там, не слишком привлекательно. На первый взгляд оно выдаёт не совсем ту картину, которую ждёшь, думая о красном вине: бледное, почти прозрачное. То же и с ароматом — не очень-то и ярок и без каких либо излишков, по крайней мере при первой встрече. Зато невероятно привязчив. Собственно, в аромате и заключается секрет пино-нуар. Удивительно, что я вообще открыл именно его, если учитывать, с какой бережностью произносил лишь название, когда бросал взгляд на стеклянные, заставленные разносортным алкоголем полки стеллажа.       Первые глотки всегда были наиболее запоминающимися, яркими, как ни странно; в голову ещё не вдарила хмельная пелена, а перед глазами не расплывались прозрачные мушки – тело сосредотачивалось исключительно на усладительных ощущениях, как по засохшему горлу томительной струей скатывались тягучие нотки вина, оставляя после себя многогранный вкус, сводящий с ума своей непостоянностью. Важная черта этого вина, как оказалось, – кислотность, так что некая пронзительность отчётливо улавливалась в образе. Мысль о том, что по характеру вкуса этот напиток мимовольно напоминал Мэттью, пришла неожиданно, но весьма кстати: такой же внезапный, не однотонный, как подавляющее большинство других сортов вин, колеблющийся, переменный, почти спорадический, делающий каждый глоток девственно-первым. Хотя привычки сравнивать людей с сортами алкоголя как таковой ранее не наблюдалось. Интересно, спит ли юноша сейчас?..       Голова неподкупно кружилась, словно отчаянно пыталась напомнить о явном недостатке сна. Но я вовсе не собирался покидать балкон так скоро, когда в теле ещё явственно ощущалась остаточная энергия на дальнейшее бодрствование, пусть отчасти и опускная. А пока мне под силу держать глаза открытыми и сжимать вытянутое горло бутылки, я буду здесь, утопая в тимении собственных мыслей и наблюдая за пламенным рассветом, чтобы потом забыться мертвенным сном.       Сначала не обращал внимания на странный шум, доносящийся откуда-то справа, приравнивая его то ли к привычным звукам жизнедеятельности города, то ли к причудам полубессознательного состояния, и продолжал жадно опустошать бутылку из-под вина. Редкие косматые тучи тянулись непривычно низко, и процеженные сквозь облачное решето лучи неслышно щупали квёлые, сонные травы, гордо вздёрнутые носы небоскрёбов и бесстрашно заглядывали в окна, пока алкоголь порождал внутренние коллапсы и, к счастью, малость заглушал сосущую черноту изнутри; почти незначительно, невесомо, но даже этого было достаточно, чтобы набрать в лёгкие чуть больше воздуха, не чувствуя удушающей давки.       – …обнимал озябшие колени, как струны, дергая резинки от штиблет, – сквозь плотное марево мыслей о неповторимом вкусе выдержанного вина раздался тихий, чуть слышный шёпот, напоминающий скорее шелест осенних листьев. Не узнать этот спешащий, немного запинающийся голос было невозможно.       Я обернулся сразу же, как только до ушей дошли первые членораздельные слова, и уткнулся взглядом в выглянувшего из окна гостиной Мэттью. Его лохматая макушка покоилась на выставленной вперёд руке, что свисала вниз на улицу, почти касаясь газобетонных стен здания, а глаза устало смотрели то на меня, то на тёмно-зелёную бутылку. Не то чтобы я удивился такому неожиданному появлению – в последнее время принимать все странные выходки юноши за должное стало особой привычкой – это даже показалось мне забавным, на что многозначительно хмыкнул. Теперь, по правде говоря, уже и не знаю, рад ли тому, что балкон моей спальни и окно гостиной находились на одной стороне дома.       – Что это? – задаю резонный вопрос, хотя логичнее было бы спросить, почему он всё ещё не спит.       Наблюдаю, как тот лениво вытягивает шею, сжимая пальцы в кулак и сладко зевая, затем снова опускает голову и тянет загадочную полусонную лыбу. Признаюсь, любовался появившимися на помятых щеках ямочками непозволительно долго, из-за чего даже умудрился прослушать ответ юноши, сказанный так же тихо, одними губами.       – Повтори?       Корчит лицо в недовольстве, закатив глаза, и нервно цокает, отвернувшись в противоположную от меня сторону, словно имитируя дутую обиду, пока я без какого-либо умысла вцепился взглядом в показавшиеся из-за рамы окна голые плечи. И ведь не холодно.       – И что это значит?       Странный односторонний диалог намеревался затянуться некрасиво долго. Вопрос улетел в неизвестном направлении, путаясь между подворотнями, огибая просыпавшиеся бульвары и исчезая где-то в листьях растущих неподалёку тополей. И, к удивлению, дошёл до ушей парня.       – Это, сэр, значит, что мне не нравится, когда меня не слушают, – раздражённо пробубнил юноша и резко развернулся обратно ко мне лицом.       Почему-то улыбаюсь, хотя апатичное состояние всё ещё заполняло стенки разума и лишь снисходительно посмеивалось на мои несерьёзные попытки что-то изменить. Когда практически ощущаю выжидающий взгляд Мэттью на себе, отрываюсь от разглядываний острых плеч, что наверняка покрылись многочисленными мурашками от утренней прохлады, и теперь смотрю на наглую физиономию и едко сжатые губы юноши. Откуда столько энергии в такой-то час?       В скудных предрассветных отблесках холодного солнца волосы мальчишки отдавали почти шоколадным оттенком, что казалось несколько аномальным, но невероятно зрелищным. Падающие лучи, сладко льнущие к сонному подростковому лицу, точно ластясь, успокаивая и согревая своим ничтожным теплом, вкупе с виртуозной игрой теней породили немыслимый чароплётствующий образ, ворожащий глаз скупыми блекло-бардовыми царапинами на пунцовых щеках юноши, небрежно запёкшейся около носа кровью, опухшей верхней губой и объятым сонным туманом взглядом. Фантомное чувство. Столь редкостное для тебя, но обольстительное для каждой «жертвы» художника. Словно кто-то пускал раскалённые иглы под кожу рук и навечно приковывал твой взгляд к необременённому заботами парню. Подобное со мной случалось лишь единожды, когда я, путаясь среди безлюдных проспектов Лондона и влача жалкое существование человека неизвестного контингента, по божественному нареканию судьбы попал в обойму и провёл исключительную ночь в компании обаятельной искусительницы, мысли о которой будут посещать мою голову ещё ни один раз. Тогда-то я и прочувствовал на себе эти призрачные покалывания в пальцах и трепетные взмахи крыльев где-то в груди; почти умерщвляющая жажда нарисовать то, что видят твои глаза, пока это чудо не успело уйти, пока есть возможность.       Надобно быть сумасшедшим, чтобы, будучи взрослым мужчиной, разглядеть прекрасное и очаровательное в лице бесстыжего мальчишки, которого, вероятно, хочется задушить больше, чем изобразить на поверхности холста. Но сущность, прежде всего, художника взяла вверх, и прекратить доскональное изучение всех деталей этого красовитого вида казалось чем-то запредельно невозможным, будто это единственный промежуток времени, когда всё вокруг по молчаливому сговору предстало в наилучшем свете и в нужном количестве, преобразуя обыденное в немыслимое, в несравненное, будто иного шанса не будет, будто всё в последний раз.       Чувствую, как что-то настойчиво выскальзывает из рук, вызывая подспудную тревогу, и вспоминаю о позабытом вине, но, увы, слишком поздно: пальцы не успевают вовремя среагировать, и бутылка со звонким треском встречается с бетонной укладкой балкона, разбиваясь на мелкие осколки и оставляя после себя мокрый след. Вот же...       – …и я знатно кончил на Вашу подушку, – сразу же донёсся до ушей тщеславный голос мальчишки, заглушаемый звуком бьющегося стекла.       – Что? – тихо переспрашиваю в надежде, что послышалось, и наблюдаю за удивлённым выражением лица Мэттью.       – Охренеть. Так Вы всё-таки слушаете меня? Чем обязан такому вниманию?       – Я задал вопрос, – отвечаю чуть громче и переставляю ноги, чтобы не угодить в лужу вытекшего из разбитой бутылки вина и не наступить на осколки.       Чувство окрылённости искусством пропало так же быстро, как и появилось, освобождая место для более противного, но уже породнившегося ощущения. Смотря на сверкающие в рассветном свечении осколки, не было какой-либо досады или переполняющего разочарования. Лишь безразличие. Безграничное и беспечное. И только невесомая лень оттого, что вскоре придётся убирать плоды своей неаккуратности. Вскидываю голову вверх, отрываясь от разглядываний водяных узоров на бетонном полу, и премного удивляюсь, когда не вижу более мальчишки. Окно гостиной оставалось открытым, но без выглядывающего из него парня. Терплю некое поражение, будто упустил из виду что-то ценное, но, как оказалось, слушать завывания ветра и потрескивания камней на асфальте под колёсами проезжающих машин было приятнее, чем терпеть неумолчный трепет Мэттью. На первый взгляд. Когда же всё-таки вспоминаю о нелепо брошенной скабрёзной фразе, где трактовались не совсем импонирующие мне вещи, интерес взял вверх, и я подошёл к правому краю балкона, тщетно вглядываясь в комнатную темноту в двух-трёх метрах от меня и облокачиваясь на узорчатое ограждение.       Знакомые обои, привычные занавески и всё то же странное растение на подоконнике, которое выживает в этом доме неизвестно каким образом. Лишь на мгновение задумался об адекватности своих действий, но стоило только уловить взглядом пробежавшую где-то в темени гостиной тощую фигуру, невольно вскрикнул:       – В прятки играть удумал?       Отчётливо слышу нахальный звонкий смешок, после чего перед глазами вновь маячит силуэт, перебегающий из одного конца комнаты в другой. Всего лишь какое-то жалкое мгновение. Буквально сотая доля секунды, но этого хватило, чтобы сердце пробило сильный удар, прогоняющий по телу стаю мурашек, а взгляд размазано уловил оголённый торс и невинно спущенные к тазу спортивки.       – С Вами так скучно, – пропел мальчишка, неожиданно появляясь у подоконника. Худые руки бережно обняли голые плечи, а взбаламученная макушка устало опустилась в пространство между ними, – и собеседник из Вас, честно говоря, хреновый. Каково быть таким ущербным, а, мистер Ховард?       – Не хуже, чем быть неотёсанным подростком.       – Ну почему же сразу неотёсанным? – недовольно поморщил нос юноша. – Будто я виноват, что Вы такой весь из себя правильный.       – Тем не менее, Мэттью, – устало мотаю головой и непроизвольно провожаю взглядом тёмное пятно на чистом небе, грациозно плывущее среди пушистых облаков. Чёрное на грязно-голубом, олицетворение безнадёжности. Утро в здешнем месте настолько безмятежно, что, казалось, даже смерть делает свою работу медленно, без резких взмахов косой. А вороны витали в воздухе разительно редко, но являлись лишь примитивной жвачкой для глаз – впрочем, как и остальные птицы, что сплошь и рядом, – хотя, не спорю, есть сошедшие с ума – и ни одного десятка, к слову, – что вклинивают весомый смысл даже в неразборчивый гогот. Такие люди тотально отчуждены от бытовых проблем, предпочитая углубляться в вечное, иногда бессмысленное, но не сгнивая в попытках поддержать достойное существование. Идущие против системы, позиционирующей себя как установка, отнимающая время на раздумья и развитие; чтобы не было лишнего времени, чтобы мы не задавались глупыми вопросами. Всё настолько примитивно, что временами в это сложно поверить. – Рад, что, по сравнению с твоим поведением на сцене, в жизни ты хотя бы временами вменяем. Пусть и ненадолго.       – Среди общества я должен быть более социально-приемлемым, знаете ли, – чуть ли не фыркая, отвечает тот.       Было довольно трудно определить, к какому типу принадлежал Мэттью: к глубокомыслящим или же вечным рабам устоев общества. В силу подросткового максимализма, чаша с первым вариантом премного перевешивала, но быть полностью уверенным в наличии данного недуга у парня я не мог: многочисленные перепады настроения и нездоровая фанатичность вполне сходили на природные качества. И снова мои мысли колебались с огромным периодом. Мальчишка, вероятно, сам не чуял своей баснословной власти, исподволь обволакивающей каждую отдельную клетку моего мозга. Но я уверен, он наслаждался каждой моей попыткой докопаться до истины, заведомо зная, что её… нет?       – То есть бесцеремонно входить в чью-то жизнь есть социально-приемлемо?       – Я бы так не сказал, хотя Ваше поведение вполне способствует таким развитиям событий. Не думаете?       – Удиви меня, – невнятно бросаю и продолжаю петлять взглядом по небу.       До одури знакомый запах припал к носу, заставляя жадно раздувать ноздри и искать источник соблазна. Тягучий, липкий, словно проклятие для каждого зависимого от табака. Он не просто дурманит голову – сушит губы, замедляет сердцебиение и противно шкрябает лёгкие. Опустошает разум, заставляя принять одну единственную ценность за абсолютную величину и пренебрегая другими, упростив твою жизнь; надменно пленяет не сердце, но голову и мысли. Понимаю, что запах источается с правой стороны, где как раз было окно гостиной, и искоса гляжу на парня. Сначала вижу испаряющиеся в воздухе клубы серого дыма, а затем и настороженно сжатые губы Мэттью. Наивно спрятанную белую сигарету между бледных пальцев замечаю не сразу, но увиденного было достаточно, чтобы всё понять. – Серьёзно?       – Что? – вопросительно пискнул мальчишка, но когда понял, что тянуть время ненужным спектаклем было бесполезно, выдохнул и выпалил: – Между прочим, ради этого я и открыл окно. Кто ж знал, что Вы окажетесь тут? Не терпеть же, – и вновь затянулся табачными дымом, стряхивая ногтем чёрный пепел с сигареты, и нагло глядел в упор.       – Иногда тебе всё же не помешало бы потерпеть, – выношу вердикт и устало прикрываю руками лицо, издавая протяжный зевок. – Может, не попал бы тогда в участок.       Краем уха улавливаю возмущённый выдох и уже готовлюсь к гневным тирадам, но терплю поражение. Шум городской утренней суеты остался ненарушенным, а парень неестественно притих. Вот, когда можно было порадоваться его умению вовремя закончить разговор, пусть и на такой странной ноте: с безответными вопросами и позабытыми словами. Однако ноги – ватные – намеревались подвести и обессилено согнуться в коленях, поэтому самое время для того, чтобы вернуться в кровать к Скарлетт, о существовании которой я так нелепо позабыл. Хотя всё это квинтэссенция лжи: я хотел забыть о ней; случайное знакомство с очаровательной девушкой пробудило во мне желание общаться, делать кого-то счастливым. И это ощущение было пугающе ярким, но думать об этом не имелось ни малейшего желания. Словно всё по-старому, словно она безразлично уйдёт этим утром, удосужив меня кокетливым взглядом, и как только закроется входная дверь, унося за собой шлейф ароматных духов, я обиходно запру воспоминания о нашей встрече на тяжёлый замок и продолжу свою размеренную жизнь в родном одиночестве. Трагично. Но я сам так решил. Это мой выбор.       – А вино-то жалко, – тихий шёпот, – Пино же всё-таки…       В который раз спрошу. Нормально ли, что семнадцатилетний разбирается в алкоголе?       Отвечать не стал, пуская вопрос в безудержное плавание по влажному от проливных дождей воздуху. Да и комментарии были излишни. Локти неприятно ныли в тех местах, где кожа соприкасалась с камнем балюстрады, а взгляд расплывался и сгущался в однотонное марево. Этот рассвет был первым, в каком-то роде, который я встретил с кем-то помимо бутылки спиртного или сигарет. Этот рассвет был первый в этом месяце – июле. Этот рассвет был наш с Мэттью. И пусть тело вот-вот свалится с ног, это время принесло с собой спокойствие и помогло ненадолго отвлечься от реальности.       – Спокойной ночи, – отрываюсь от ограждения и не спеша направляюсь в спальню. Больше я не протяну.       В воздухе всё ещё витал запах колдующего табака и мокрого асфальта, пока внутри постепенно рушились внутренние стены, именуемые ранее как границы. Странное ощущение, но его не отогнать. Как заноза в теле. Словно в подсознании что-то решилось, а ты не можешь выразить это, только почувствовать. Еле проявляемое, периодическое, но явственно уловимое.       – Я не знаю, как Вас отблагодарить, – предельно тихий, неслышный шёпот донёсся до ушей, походивший скорее на завывания мирного ветра. Даже сперва подумал, что показалось. Хотя, быть может, мне действительно послышалось.       Плотно закрыв балконную дверь, останавливаюсь посреди спальни и прислушиваюсь к сонному зевку Скарлетт и её неуклюжим попыткам перевернуться на другой бок. Эти движения вновь вернули в комнату ощущение жизни, которое, к слову, не было здесь частым гостем, предпочитая прятаться в закоулках с обшарпанными стенами или в любом другом месте, где витающие мысли не наполнены духом потерянности, а воздух – свежий и почти осязаемый на кончиках пальцев. Раньше, посмотрев на спавшую девушку в своей кровати, хотелось лишь обнять её, словно на прощание, ведь никто не гарантировал дальнейшего общения. А оно вряд ли будет. Теперь же… пробегаюсь взглядом по дрожащим, неприкрытым одеялом плечам с одной сентиментальной, но навязчивой мыслью: согреть. Это было ново и казалось чем-то нереальным, словно я вновь родился и был наделён благодатью, способной вернуть утраченное годами желание быть любимым, нужным. Но воздвигнутая на плечи неуверенность заставляла медлить, порождая внутреннюю панику, а та, в свою очередь, – оттягивание процесса.       Я ощущал себя подростком, незаконно пробравшимся в покои и, словно вкопанный, заворожённо глядящим на обнажённое тело своего объекта воздыхания. Я ощущал себя грабителем, ворвавшимся в квартиру, но пленённым очарованием спавшей девушки. Я ощущал себя последним уродом, позволившим наше первое знакомство пройти в таком непристойном и неприличном ключе. Я ощущал себя всем и одновременно ничем. Но меньше всего я ощущал себя Домиником.       Опустившись рядом со Скарлетт на тёплые простыни, аккуратно притянул её к себе, зарываясь носом в длинные пряди девушки. На округлых плечах сразу появились заметные мурашки, ведь моё тело ещё не успело согреться после уличной прохлады. В эти минуты, пока сознание находилось в предсонном состоянии, время, казалось, остановилось; руки сильнее обвивали тонкую талию в попытках сократить расстояние между нами, пока слух призрачно улавливал странный шум возни на кухне, о которой не стал даже думать, утопая в дурмане цитруса. Я всё ещё не мог даже предположить, чем и когда закончится наше общение. Но одно знал наверняка: этот день я хотел разделить со Скарлетт.       И чёрт его знает, что на меня нашло.

***

      Если бы Вас спросили, что больше всего вызывает у Вас чувство отвращения по утрам, то, наверняка, это был бы процесс злосчастного подъёма с кровати. Тягостный отрыв от мягкой подушки и тёплого одеяла мгновенно порождал в теле истомную лень. Я тоже не был приверженцем ранних подъёмов. Но, как оказалось, не сегодня. Стоило лишь туманным, сонным взглядом увидеть смятые простыни и пустующую половину кровати, желание сиюминутно подорваться родилось совершенно внезапно, игнорируя сосущую боль в мышцах после вчерашней тренировки, но остановиться в спешке надевать мятые штаны было практически невозможно. Тревога, негодование, злость – всё перемешалось в одну несуразную субстанцию, но отчётливее всего ощущался страх. Неопределённый, опустошающий, почти мальчишеский. Я не мог припомнить ни одного случая на своём счету, когда приходилось просыпаться в полном одиночестве после подобных ночей, уже привыкнув видеть заспанные лица перед собой, а после – недовольные из-за вынужденного ухода. Я был готов, не обинуясь, просить прощения за возможную грубость или вероятную поспешность. Я был готов просить прощения за всё, лишь бы ещё провести рядом с ней ничтожную долю скоротечного времени. Лишь бы сказать о столь неожиданном наплыве чувств. Лишь бы…       Тяжело выдыхаю, почти измученно, и фокусирую взгляд на ускользнувшей от меня ранее мелочи. Почти незаметной, но разительно весомой. Я думал о том, что было бы, если бы всё-таки не заметил лежащую на полу одежду девушки и, сломя голову, рванул бы из комнаты. Вероятно, это выглядело бы посмешным, и Скарлетт бы только улыбнулась. После длительного осознания очевидного спокойствие постепенно заполняло разум, пока через открытую дверь слышалось тихое шарканье масла в сковороде и доносился запах свежеприготовленной еды.       Как подросток, Доминик, как грёбаный подросток…       Неслышно прохожу по коридору, кидая многозначительный взгляд на дверь гостиной, и, оказавшись у порога кухни, вальяжно облокачиваюсь на дверной косяк. Из колонок телевизора доносился ритмичный напев новомодных певцов, пока на заполненном столе пестрели начищенные овощи и глазунья, горячий пар с которой лениво взмывал вверх. Девушка активно орудовала ножом, слегка качая головой в такт песне, и через каждую секунду нервно закатывала вновь спустившиеся рукава моей белой расстёгнутой рубашки, которая была ей премного велика, но, признаюсь, невообразимо гармонировала со стройными ногами и почти безгрешно открывала вид на ягодицы, обтянутые бежевым кружевом.       – Боже! – держа в руках тарелку с салатом, Скарлетт резко обернулась и вздрогнула. Аккуратные девичьи пальцы сильнее впились в пузатые бока пиалы, а глаза с изумлением распахнулись. – Доминик! Так и заикой остаться можно!       Хмыкнув на столь эмоциональную реакцию, я подошёл к испуганной девушке, поставил салат на стол и с предельной нежностью притянул её к себе. Без лишних слов и банальных приветствий. Можно подумать, передо мной наиценнейший фарфор или хрупкий опал, на котором донельзя легко сделать нежелательные царапины, а временами – жгущие сердце трещины. Иначе я не мог описать все масштабы моих чувств и то, с каким трепетом я перебирал концы её волос, затянутых в высокий хвост.       Все девушки пахнут чем-то лёгким, мягким, даже бархатным. Этот запах нельзя сбить парфюмом или другими инородными средствами: он всегда обволакивает их тело с головы до ног. Я уткнулся носом в тёплую шею, шепча об её роскошном виде, и с упоением вдыхал аромат, что, вероятно, будет сводить меня с ума ещё долгое время. Зажав охнувшую от удивления Скарлетт между своим телом и светлой столешницей, утянул её в длительный поцелуй, жадно забираясь пальцами под полы расстёгнутой рубашки и улавливая ответную трепетную дрожь. Я мог назвать это утро самым прекрасным из всех тех, что когда-либо мог пережить, и понятия не имел, за какое содеяние заслужил такую благодать, и заслужил ли вообще. Мне хотелось провести с ней как можно больше времени, ведь, несмотря на её обожествляющий взгляд и многообещающие улыбки, я ощущал всю быстротечность немилосердного времени и то, что в конце пути я всё равно останусь среди затерянных четырёх стен. Гадкое чувство, но оно неизбежно связано со мной; будет всегда напоминать о себе при подобных попытках раскрыться кому-то, олицетворяться в страшных снах или перетекать в повседневные мысли.       – Доброе утро, – всё же прошептала Скарлетт, когда мы отстранились друг от друга. – Знаешь, я понятия не имела, что ты обычно ешь на завтрак, поэтому приготовила глазунью с сосисками и шампиньонами. Это ты точно сможешь съесть.       – Я всеядный, – заверяю её, чмокнув в нос, и продолжаю держать в своих объятьях. – Эта рубашка тебе к лицу.       – Да? Надеюсь, ты не против, что я её надела, – засмеялась та, покрываясь розоватыми пятнами. – Просто ходить в вечернем платье по дому ужасно не удобно, ты уж пойми.       – Всё в полном порядке, не переживай.       – Ой, ну и хорошо. Кстати, – слегка повысила голос девушка, – я порылась в холодильнике и нашла уже приготовлен…       Ярко накрашенный ротик неожиданно замер на полуслове, а сама девушка резво отпрянула от меня со смущённым охом. На ладонях почти осязаемо спустилось противное чувство пустоты, изнывающее о потере чужого тепла, пока глаза недоумённо скользили по тонким девичьим пальцам, что цепляли прорезные петли рубашки и поспешно засовывали в них мелкие пуговицы, издавая характерной стучание ногтей о пластик. Раздражающий звук. Но сейчас это не играло существенной роли.       – Ох, Доминик, ты хотя бы сказал, что мы дома не одни, – нервно шикнула та.       Осознание приходит сразу; искривлёнными губами, недовольным выдохом, но без запозданий и каких-либо вопросов. Забытая, почти упущенная из виду деталь обернулась мне же боком, снисходя хладнокровным наказанием за извечную опрометчивость и незавидную память. Особо не удивляюсь: времени не было. Его никогда нет. Оттого и проблемы с алкоголизмом и прочей дрянью.       – Бля, – страдальческий шёпот, переходящий в протяжный зевок, доносится из коридора, наряду со смачными размеренными шлепками босых ног, – башка пиздец как трещит. Есть что…       Замолкает, останавливаясь у порога на кухню, и выдерживает странную паузу. Обдумывающую, видимо. Нехотя поворачиваю голову и мысленно ужасаюсь. Чёртов Беллами. Украдкой кидаю взгляд на Скарлетт и понимаю, что та тоже в лёгком шоке. Чего уж там… Нижнюю губу мальчишки украшало синеющее пятно с кровавыми просветами, а на щеке, почти свисая, виднелся зачуханный пластырь, который прилепила ещё мисс Хоул в отделении полиции. Занятная женщина. Добросовестная. Говорит, правда, много. Много и не по делу. Поэтому и воспоминания о ней не совсем чёткие. Худосочная нога юноши дёрнулась и в многозначительном жесте почесала другую ногу, небрежно задирая штанину складчатых спортивок, пока бледные пальцы с бардовыми ссадинами на костяшках прошлись по взъерошенной голове. Чёртов, чёртов Беллами. Надо же было ему прийти сюда в эдаком виде законченного наркомана и, вероятно, напугать девушку.       – Д-доброе утро? – неуверенно начала Скарлетт, прерывая длительную тишину.       – Ага, – задумчиво произнёс Мэттью, одаривая то меня, то девушку недоверчивым и даже презрительным взглядом.       Я был уверен, что мальчишка произвёл неизгладимое впечатление на Скарлетт, в худшем смысле этого слова, и, более того, не собирался исправлять ситуацию. Оно и логично. Но в моих интересах было угомонить как можно скорее юношу, чтобы тот не ляпнул чего по дури своей.       – У тебя голова болит? – осторожно продолжала та, словно пыталась найти контакт с инопланетным существом. И правильно, к слову, делала. Но попытки чреваты. Я уверен: мальчишка уже давно всё сам за себя решил. И эта решимость теперь виднелась в его глазах, пусть и заполонённая сонным духом. – Хочешь, таблетку дам? Или покушать наложу?       В унисон хмыкаю с парнем; он – от излишней доброжелательности, я – от наивности Скарлетт.       – Сам найду, – прочистив горло, небрежно бросил Мэттью и, опустив руки в карманы спортивок, виляющей походкой направился к деревянному ряду фасадов.       Так и думал. Услужливая предрасположенность действительно настораживала парня. Иначе он бы не стал так упорно искать докучливые таблетки, громко хлопая дверцами шкафчиков и недовольно цокая, когда в очередной раз не увидел аптечку. Конечно, ведь она в другом конце комнаты, в комоде. Не говорю ему об этом, как-то извращённо наслаждаясь его попытками найти треклятый аспирин, и лишь наблюдаю, как юноша ходит на носочках и штудирует каждую полку. Несправедливо? Я бы так не сказал.       Кидает мимолётные взгляды в мою сторону – ловлю каждый и недовольно выдыхаю: вижу же, хочет что-то сказать, буквально выпалить. Но молчит, сжимает губы и раздражённо сопит. Скарлетт посмотрела на меня встревоженно, на что лишь снисходительно повёл плечами, давая понять, что ничего страшного здесь нет. И пусть после появления мальчишки на кухне прошло всего около пяти минут, я был полностью уверен, что в последствии буду жалеть об этом «столкновении».       За очередным оглушающим хлопком деревянной дверки послышались сдавленные мычания и гневные ругательства. Прищемил палец. Оно настолько очевидно, что даже не оборачиваюсь и просто сажусь за стол. Вроде и жалко, но злость и раздражение никуда не пропали.       – Слушай... – не унималась милосердная Скарлетт, подходя к Мэттью, и, придерживая рукой концы рубашки, присела на корточки рядом со сжавшимся от боли страдальцем. Она пыталась выглядеть не столь напуганной и растерянной, как было на самом деле, и понимающе тянула улыбку, – не стоит так полагаться на себя, я могу помочь. Просто...       – Блять, если ты думаешь, что такими выходками ты сможешь найти со мной общий язык, то я огорчу тебя. Может, этого ты и смогла охмурить своим тошнотным дружелюбием и наделанной улыбкой, но ко мне даже руки не подпускай. От-ва-ли.       Рискованно. И он знал это. Не удивлюсь, если парень пытается меня позлить. Поэтому отвечаю не сразу. Сжимаю сильнее пальцы на боках металлической вилки, сверлю взглядом собственную тарелку с глазуньей, позволяю расползтись горячему чувству в груди, норовящему выплеснуться потоком гневных речей, но не оборачиваюсь. Лишь слышу, как встаёт Скарлетт и подходит ко мне, озадачено сжав губы. На кухне повисла тишина. Не столько тревожная, сколько напряжённая. Мэттью продолжал свои отчаянные поиски, переходя уже на бесполезные открывания-закрывания полок столешниц. Тяжело выдохнув, поднимаюсь и приближаюсь к девушке.       – Не обращай внимания, – шепчу ей в ухо, – я с ним поговорю. Сходи надень что-нибудь на ноги из моей одежды. Думаю, в шкафу найдёшь пару штанов.       – Прости. У меня не очень получается находить общий язык с подростками. Он же твой брат? Или... сын?.. – так же неслышно прошептала она.       – Грубо говоря, он мне никто. По стечению обстоятельств Мэттью был вынужден остаться в моём доме. Сегодня же он и уйдёт. Так что тебе вовсе необязательно ладить с ним.       Скарлетт хотела сказать что-то ещё, но помахала головой и скрылась в коридоре. Я чувствовал несравненный стыд и вину, что девушке пришлось узреть столь несуразную личность и вступить в не совсем приятный разговор. Я чувствовал вину за то, что не поставил несносного мальчишку на место сразу, как только он позволил выпалить подобные слова в адрес Скарлетт, но одновременно я был рад, что нашёл в себе силы сдержаться и сделать это без её присутствия. Поэтому, убедившись, что девушка зашла в мою спальню, развернулся к Мэттью и разве что усилием здравого разума не свернул ему шею.       – В этом доме вообще имеется аптечка? Я сейчас с ума сойду, – хрипло жалуется тот, поворачиваясь ко мне лицом. – О. Эта надоедливая ушла? Отлично. Хоть мозги ебать не будет.       Сказать честно, кровь вскипела моментально, но оттягиваю момент «схватки». Подхожу к комоду, вытягиваю одну из каштановых полок, где лежали таблетки, и кидаю бластер аспирина в руки парню, отчего ловлю на себе ошарашенный взгляд.       – Охренеть, – неверяще протянул мальчишка. – То есть… Подождите… Они всё время были там, а Вы молчали в тряпку? Серьёзно?       Облокачиваюсь на сосновую поверхность комода, толсто покрытую глянцевым лаком, складываю руки в замок и обдумывающим взглядом окидываю парня, пропуская вопрос мимо ушей. Молчит. Вытаскивает белую таблетку из пластиковой выемки, теребит в руках шуршащий бластер и выжидающе молчит. Минуту, может, две. Тихо было настолько, что слышался шум возни в спальне, хлопков дверей шкафа и крутящихся колёсиков деревянных выдвижных полок. Юноша внимательно смотрит на меня, не переводя взгляда, и душевно вздыхает перед тем, как закинуть себе в рот аспирин. Морщится. Кисло кривит губы и с отвращением глядит на упаковку. Естественно будет противно, дурень. Запить надо же…       – Значит, – выдавливает из себя, терпя отвратительный вкус на языке, – Вы её трахаете?       – Главное тут – её, – сухо замечаю, уже не особо удивляясь его бестактности.       – Главное, сэр, что всё же трахаете, – возражает и нагло смотрит в упор. – Остальное просто потребует больше времени.       Окна открыты нараспашку, и щадящий дневной ветер гуляет из одного проёма в другой, заигрывая с коротким тюлем на одну строну. Наверное, впервые не нахожусь, что ответить, поэтому просто швыряю лежащее на комоде полотенце в нахальную рожу, но тот ловко перехватывает его, фыркает от смеха. Резко замолкает и вновь одаривает презрительным взглядом из-под опущенных век. Чудное ты чудовище всё-таки.       Не чувствует. Не видит. Не замечает в моих глазах неподкупность и серьёзность. Поэтому продолжает вести себя подстать малолетке. Даже как-то скучно. Отталкиваюсь от комода и приближаюсь к парню, делая медленные широкие шаги, стараюсь дышать ровно, заталкивая нетерпение глубоко и надолго. Пятится назад не сразу. Вероятно, надеясь, что это не то, о чём он думает. Но как только дёргается с места, через мгновение въезжает задом по столешнице и невольно округляет глаза от неожиданности. Подхожу вплотную, облокачиваясь о кухонную тумбу вытянутыми руками. Рёбрами ладоней вжимаюсь. Заковываю Мэттью в ловушку: он оказывается между моих рук.       Вздрагивает и кидает встревоженный взгляд в сторону коридора. Мысленно усмехаюсь. Шансов мало.       Судорожное движение ладонью по поверхности тумбочки. Сносит пару вилок и салфетки. Первые звонко стучат сталью по кафелю, вторые – перьями разлетаются по кухне. Жмурится от пронзительного звона, прижимаясь к бортику, и шмыгает носом. Кожа на шее мальчишки поблескивает каким-то фиолетовым оттенком, ему жарко. От меня ли? Конечно. Шумно втягиваю смердящий запах табака, пропитавший до ниток одежду пацана, и медленно выдыхаю тому в висок, почти касаясь носом вспотевшей кожи.       – Твоего сигаретного запаха слишком много на целую квартиру, – склоняю голову на бок и наблюдаю за действиями парня. – Был бы ты хорошим мальчиком, и я, возможно, потерпел бы этот недуг. В ином случае я урежу эту ситуацию ровно в два раза. А одному, знаешь ли… проще справляться с этим.       – Предупреждение?       – Формальность, – замечаю лёгкую нервную усмешку одной стороной губ: улыбается?.. – Дерьмовые у меня прелюдии, но лучше с ними, чем выпроваживать тебя нагишом на улицу, да? А это, Мэттью Беллами, уже предупреждение.       Опускает голову вниз, облизывает губы, глубоко вздыхая, мечется взглядом. Не пытается даже вырваться. Чёрт, парень, не будь таким женственным. Но от этого, признаюсь, вставляет. Физически улавливаю его растерянность и почти упоенно подставляю тело под её волны. Прекрасно.       – Напомнить или сам догадаешься, за что? – приближаюсь и шепчу как можно громче у самого уха.       Дёргается и отводит голову в сторону, оголяя длинную шею, из-за чего тёплым потоком доносится запах мальчишеского тела, перемешанный с тем, табачным. Не удерживаюсь, раздуваю ноздри и наслаждаюсь странными переплётами ароматов. Ты охуительно пахнешь, мерзавец, знаешь это? Почти смакую на языке каждую чёртову нотку, пытаясь различить весь спектр, но с победой вывожу только аптечный запах пластыря и той красной дряни, что намазала медсестра вокруг глубокой раны. Неловко отстраняюсь, и, не дай Бог, чтобы мальчишка догадался, чем я занимался эти секунды, пока он нервно скрёб неподстриженными ногтями по бортику тумбы и о чём-то глубоко думал. Но выпускать из ловушки не намерен.       – Что Вас с ней связывает? – неожиданно спросил тот, поднимая голову.       Чуть ли не цокаю: любит же менять темы… Смотрит волчонком из-под рванной чёлки, но взгляд то и дело метается к выходу. Понимаю всё сразу и скольжу ладонями по столешнице, сокращая расстояние между руками и врезаясь с обеих сторон в костлявые бока юноши, отчего выхватываю удивлённый выдох.       – Не касается, – скольжу взглядом по мальчишке. Щурюсь, разглядывая незаметные катышки на ткани толстовки, и хмыкаю. – Откуда, если не секрет, смелость бравую копаешь, м? Не думаю, что в данной ситуации хоть что-то позволяет тебе… расплетать свой грёбаный язык.       Раздражает его молчание. Ладони начинали противно затекать, из-за чего недовольно пробегаюсь языком по дёснам. И долго ж ты собираешься молчать, сукин ты сын? Смотри-ж, как неплохо вывернул: будешь держать язык за зубами, гляди, и надоедливый дяденька отстанет. Морщу нос, когда беспорядочные патлы юноши касаются и раздражают кожу подбородка, – не мешало бы подстричься, пацан, – и отвожу голову назад. Надоело.       – В общем, – подытоживаю, понимая, что желания вести диалог со стеной, как такового, не имеется, – сделай всё, что в твоих силах, чтобы Скарлетт больше не слышала твоих недовольств в её адрес. Иначе я сделаю всё, чтобы ты не встречался более на моём пути.       – Ещё чего... Может, мне ещё сочинить ей оду и возвести памятник около своего дома? Да пошли Вы.       Сжимаю пальцы до хруста и побеления костяшек, чтобы ненароком не врезать по наглой роже. Ну, хотя бы не промолчал, верно? С выдохом делаю шаг назад и освобождаю Мэттью из псевдо-плена.       – Просрал ты хорошее отношение к себе, сопляк.       Почему не продолжаю? Потому что слышу лёгкие шаги в сторону кухни и неслышные мычания под мотив какой-то песни. Разворачиваюсь к столу, опускаюсь на мягкую обивку стула и чувствую разъедающую незавершённость, в то время как мальчишка – свободу. Он продолжал стоять у тумбы и выводил раздражающие узоры на моей спине взглядом – иначе чувство горячего покалывания я не мог объяснить. Скарлетт, оказавшись у порога, перестала бессмысленно напевать, находя мертвенную тишину, внезапно спустившуюся в комнату, пугающей, и окинула меня тревожным взглядом. Если раньше способность девушек ментально улавливать эмоциональный настрой человека я находил весьма интересной и даже забавной, то сейчас же это сыграло плохую шутку: естественно она поняла, что ничего в итоге не разрешилось; что только поджатые в сочувствии губы говорят…       – Я… – резко запнулась, словно обдумывая, стоит ли говорить. – У тебя половина вещей, Дом, в краске изляпана, – хмыкнула и, нервно косясь на парня, подошла к столу. – Я могу замочить их в пятновыводителе и постирать. Хочешь? Не пропадать же.       На девушке были надеты, по-моему, самые маленькие по размеру штаны, что только можно было найти у меня в шкафу. Старые вискозные, купленные ещё, наверное, года два назад, грязно-бежевого цвета. Отвратительный оттенок. Но Скарлетт идёт. Обтягивают сочную задницу и сочетаются с чёрными волосами. Засматриваюсь, упуская последний момент, когда ещё можно было ответить на прозвучавший вопрос, не создавая странных мыслей. Спохватываюсь, конечно, поздно, но благо выгляжу так, словно запутался в мыслях.       – А, да, – чайная ложка стучит по чашке с чёрным кофе в хаотичном интервале, почти заглушая раздражённое сопение где-то сзади. Неугомонная малолетка. – Было бы неплохо.       Неплохо от слов «Честно говоря, мне всё равно».       Стул скребёт металлическими ножками по кафелю, и девушка опускается на него, в который раз манерно поправляя затянутый в резинку хвост. Остывшая глазунья растекается желтком по тарелке и опоясывает жёлтой слизью вилку с кусочком сосиски. Отправляю её в рот и замираю. Тмин. Так и знал ведь, что этот запах перца и муската не к добру. Не нравится мне эта пряность. Продолжаю жевать, но с меньшим энтузиазмом. Глазунья с тмином. Бред же… Не то чтобы я отменный повар, но за всю свою жизнь довёл умение готовить яичницу чуть ли не до совершенства. Поэтому вполне имею право сделать замечание. Но не делаю. Ем и молчу. Закон сохранения семьи, как говорится.       – Прости за вопрос заранее, но ты уверен, что не голоден? – осмелев, обратилась девушка к парню.       С замиранием сердца жду очередную колкость и вполне искренне удивляюсь, когда Мэттью согласно отвечает и присаживается за стол. Без мата. Недовольств. Унижений. Неужто лапы эволюции добрались и до его сознания?.. Недоверчиво кошусь на юношу и продолжаю жевать грибы, время от времени выковыривая языком застрявшие в зубах семя тмина. А тот сидит и вальяжно ковыряет вилкой по тарелке, лопая пузыри желтка и дробя ребром вилки сосиски.       Полная тишина.       Тянусь к чашке, отпиваю по чуть-чуть, губами лаская поверхность кофе. Из окна доносились звуки моторов и громких гулов сигналки, проезжающих машин служб безопасности – буквально километр, и встретишь пожарное депо. Ещё одна причина мой неприязни к открытым окнам. Спецсигналы ужасно раздражительны, а воспламенение бесхозного объекта – привычное дело в полдень. Горячий напиток обжигает язык постепенно; губы саднит каждый раз, когда я касаюсь края белой холодной чашки.       Безвыходно выдвигаю из стола маленький ящик, специально созданный для подобных случаев, когда за столом поговорить тупо не о чем, и достаю смятую пополам газету. Просрочена на две недели. Плевать. Занять глаза было необходимо; пусть и чтением городских новостей, но это лучше, чем пытаться смотреть сквозь сидящих рядом людей. Скольжу взглядом вдоль кричащих заголовков, оцениваю каждый – гиперболизированное дерьмо. Современные издания вновь ищут способ восславить посредственность, используя несколько изощрённые ходы. И не прогадали же! Ведь эта дрянь каким-то образом оказалась в моём столе.       Кидаю взгляд в сторону Скарлетт; та бездумно тыкает пальцами по сенсорной клавиатуре телефона, держа в руке чашку с тонусным чаем, пока Мэттью продолжал ковыряться вилкой в еде, перемешав всё её содержимое в чёртово месиво. Даже бесит смотреть на него. Поэтому продолжаю читать неинтересные заголовки, ища хоть что-то занятное.       – Блять, – тошнотворно выдавливает мальчишка.       Кривит губы в отвращении и резко встаёт со стула, подхватив тарелку. Заинтересовано поднимаю глаза и наблюдаю, как юноша подходит к кухонной тумбе и демонстративно скидывает глазунью в мусорный бак, с приглушённым звоном отправив тарелку в раковину.       – Дрянь, – выплёвывает и садится обратно за стол, поспешно опустошая стакан с соком.       Замечает мой испепеляющий взгляд сразу, как только прикасается запечёнными губами к гладкому стеклу. Смотрит с не меньшим раздражением, даже отвращением и мелкими глотками насыщается апельсиновым нектаром. Замечаю движение бегающего кадыка по тонкой шее мальчишки и чуть ли не съезжаю взглядом вниз, но держусь и смертоносно выжигаю радужку глаз напротив. Газета опустилась на стол, а руки в задумчивом жесте сложились в замок. Что ж тебе спокойно-то не живётся, а?       Чувствую на себе, помимо Мэттью, настороженный взгляд Скарлетт. Скарлетт. Скарлетт… Чёрт тебя подери, не выяснять же мне отношения с юношей рядом с ней… Чувствую, как та волнуется и прямо-таки горит желанием что-то сказать. Лучше молчи, дорогая. Лучше молчи. Длинные пальцы разжимаются и ставят на стол пустой стакан, а над верхней губой парня незаметно блестят мелкие капельки сока. Смотрит и не выпускает из виду: генерирует очередную фразу или ждёт действий от меня?..       Походу, схожу с ума, когда откидываюсь на спинку стула и теперь уже не сверлю взглядом, а просто бегаю по мальчишескому лицу, ловя отдельные, незамеченные ранее детали: у тебя всегда была эта родника на лбу, да? Никогда не любил смотреть ему в глаза. Ядовитые, отравляющие, требующие правды, но любящие покрывать окружающих коркой недосказанности, лжи; словно вычитывают всю информацию и поглощают в себе. Вычитывают и поглощают. Вычитывают и поглощают…       Вскидываю подбородок. «Чреваты твои выкидоны, пацан.»       Смотрит, не мигая, и играет пальцами с выстиранной нашивкой на толстовке. «Знаю, сэр.»       Держусь, чтобы не хмыкнуть, и гневно выдыхаю. Мускус и корица першат в горле, разъедают рецепторы приторной пряностью. Вновь делаю глоток подстывшего чёрного кофе. «Ненавижу тебя.» «И это знаю, сэр. Но что Вы сделаете?.. Выгоните? Не смешите. Знаете же, что не поможет.»       Вижу эту усмешку в его глазах. Властную и непосредственную. Настолько надменную, что уже почти срываюсь с выкованной мною же цепи, но неожиданно ощущаю чужое тепло на своей руке, тысячами разрядов проходящее по коже, и словно просыпаюсь. Скарлетт. Держит меня, успокаивает, глядит так обожествляюще и поглаживает ладонью мои пальцы; переплетает их и нежно сжимает.       Если бы её улыбка могла сиять, она бы осветила весь квартал.       Ощущаю, как недавно нарастающее чувство где-то в груди начинает ослаблено угасать, затухать алым пламенем, и беспамятно отдаюсь во власть янтарным глазам, утопая в глубине чуткости и бархатистости. «Сэр?..»       Уже не думаю о мальчишке, предаваясь второсортным раздумьям – что это за странный оттенок помады? – и слепо отвечая ленивой ласке. Острые ноготки щекотали тыльную сторону ладони и воздушно поднимались к пальцам. Я не любил, когда меня прерывали или сбивали с настроя, каким бы неприличным он не был, однако сейчас это являлось необходимым. Поэтому непередаваемо был благодарен девушке. В конце концов, ей это тоже было на руку – не будет причастна к коллизии между отвратительным подростком и невыносимым мужиком.       – Всё в порядке, – пытается разрядить обстановку, – ничего страшного, правда. Я могу приготовить что-то другое.       Окидывает Мэттью понимающим взглядом, продолжая держать меня за руку, и незаметно улыбается. Обидно ей. Но скрывает. Как настоящая хранительница очага. Это и умиляет, и раздражает одновременно. Следую примеру девушки и тоже оборачиваюсь голову в сторону парня.       Сидит, сложив локти на столе, водит палящим взглядом по узорам на кольце Скарлетт и точно трясётся. Незаметно. То ли от холода, то ли от чего другого. Подминает губы, засасывает нижнюю, кусает, казалось, до крови вонзается зубами с внутренней стороны и щёлкает ногтями. Рвано дышит через нос и шумно сглатывает ком в горле. Не знаю, чего ждала Скарлетт, но я – извинений. Мальчишка опускает голову между рук, почти касаясь волосами стола, выдыхает и так же неожиданно поднимает её.       – За-е-бись… – на выдохе чеканит одними губами, резко встаёт со стола и выбегает из кухни.       Шум отдаляющихся шагов, возни с кедами и громко хлопающей входной двери.       Девушка посмотрела на меня совершенно безысходным взглядом. Она сама, вероятно, не знала, что чувствует. Однако отчаянно пыталась сделать всё, что в её силах, чтобы смягчить ситуацию. О, Скарлетт. Милая, милая Скарлетт.       – Не думай об этом, – шепчу на ухо, сжимая тонкую руку, и целую в щёку, – это не твоя вина.       Я знал, что она будет винить себя. Обязательно. И всё, что мог сделать для неё, лишь отвергать этот факт. Говорил, что причиной для подобных поступков было ни что иное, как беспечность мальчишки и его не желание быть крайним, но никак не её доброжелательность; гладил мягкие плечи, целовал заплаканное лицо и успокаивал так, как она делала со мной раньше.       Иногда девушки бывают чересчур эмоциональны.       Отвратительное начало дня. В конечном счёте теперь я был уверен: мальчишка больше не потревожит меня. И этого было вполне достаточно.       Закончив трапезу, я решился помочь девушке убрать со стола, складывая грязную посуду в раковину, собирая разлетевшиеся салфетки с пола, а остатки еды – в холодильник. Во время проделывания последнего родилась проблема: все полки были забиты до отказа, а на второй – широкая тарелка с двумя аппетитными тостами, покрытых мякотью авокадо и яйцом пашот. Хмурю брови в недоумении, чьих рук это дело, и оборачиваюсь к Скарлетт.       – Ты и тосты успела сделать?       – Что? Нет-нет! Я тебе хотела про них сказать.       Пялюсь какое-то время на белоснежные полки и разноцветные упаковки продуктов. Ну не я же их сделал?..       Мотаю головой: плевать, придётся выбрасывать. Кто знает, какой день тут уже стоят...

***

      – Ну же, Дом! – оборачиваюсь на крик девушки, что атаковала одинокий тис, цепляясь пальцами за хвойные ветки и позируя для очередного снимка. – Фотографируй!       Хмыкаю и направляю объектив в сторону Скарлетт. Любит же покривляться. Механический звук оповещает о сделанном фото, поэтому сразу открываю галерею, слыша сбивчивые шаги в свою сторону; знаю же – не успокоится, пока не посмотрит на себя со всех ракурсов и уж тем более не просканирует каждую морщинку на лице. Передаю фотоаппарат в дрожащие от нетерпения руки, и поднимаю с земли бумажные пакеты с модными покупками. Морщится, задумчиво закусывает губу. Неужто не нравится? Кидаю взгляд на получившийся кадр. По-моему, ты прекрасна. Не говорю этого – оценивающе поджимаю губы и киваю. Вздыхает, смотрит на меня как на профана, недовольно мотает головой. Говорит, что похожа на лошадь и вообще, почему я не сказал ей про задравшийся конец платья. Развожу руками, оправдываясь тем, что ветер, вероятно, дунул в момент нажатия на кнопку спуска.       – Ещё бы, – смешливо фыркает и оставляет влажный поцелуй на щеке. – Я опять проголодалась. Подождёшь, пока сбегаю до ларька?       Сладкоежка. Киваю головой и наблюдаю за удаляющейся фигурой.       Жизнь бьёт ключом – любовным, разумеется, – и постепенно окрашивается розово-апельсиновыми вкраплениями; я уже почти привык просыпаться в чужих объятьях, а Скарлетт – не класть тмин в еду, однако житейские разногласия, вроде оставленной мною грязной посуды на столе или несогласованной генеральной уборки в моём кабинете, присутствовали и по сей день. Нам удалось побывать в многочисленных развлекательных парках, новомодных кинотеатрах и музеях, где мы только и делали, что жались как подростки в любом неприметном уголке, а после – безудержно смеялись. В добавление, побывали и на вечеринке у Криса, где я познакомился с очаровательной Келли, а друг – со Скарлетт. Видели бы Вы лицо Криса, когда я зашёл в их дом, держа за руку девушку…       Волей-неволей мне пришлось полюбить изрядные сироповые фрукты, от которых Скарлетт млела и покрывалась голодным румянцем, потому что это было чуть ли не единственное лакомство в придорожных ларьках. Из-за чего у меня развилась временная неприязнь к сладкому и, походу, аллергия на яблоки.       За это время я позабыл значение словосочетания «дополнительная работа», потому что отказывался от всех заявок, поступивших позже моего рабочего времени, чтобы успеть заехать за Скарлетт и забрать её с курсов повышения квалификации, назначенных её начальством. Как оказалось, девушка ни один год работала журналистом-аналитиком, специализируясь в основном на исследованиях рынка.       – У меня всегда было полное взаимопонимание с деловой журналистикой, – говорила она, слизывая с пальцев оттаявший сироп и усмехаясь своей неаккуратности. – Ко всему прочему, я уже имею опыт работы в деловых специализированных СМИ в качестве редактора. Эта должность создана для меня, Дом, – человека с аналитическим складом ума.       Однако вопросы о месте жительства старательно обходились. Я находил это странным, учитывая, что большую часть времени мы проводили в моей квартире. Но развивать тему не стал.       К слову о работе, важным заданием, порученным Брит, оказалось прочтение письма мистера Вуда, пришедшее на почту подруге, где трактовалось о том, что определённое количество моих работ будет отправлено в качестве экспонатов на выставке в галерее Тейт. В галерее, где публикуются коллекции британского искусства, начиная с 1500 года. В галерее, что считается самым крупным музеем современного искусства за пределами Лондона. В грёбанной галерее Тейт. Естественно, я посчитал это письмо шуткой, а его содержимое – абсурдом. Но, поговорив с Брит, понял, что всё предельно серьёзно. Думаю, не стоит даже говорить о том, что моей радости не было предела. Подруга посчитала нужным оповестить меня об этом как можно раньше, ведь, зная мою трепетность по поводу разносортных выставок, я мог перевозбудиться и отправить не те работы; или же вовсе не отправить… И она сделала абсолютно правильное решение: теперь у меня есть достаточно времени, чтобы выбрать идеальный экспонат или же создать новый.       Мы примостились в Розовом саду, что был совсем недалеко от дома. Маленький, уютный садик с десятками клумб пиретрумов и пижм, сверкающих своими золотистыми головками. И, конечно, с белоснежной колокольней посреди всего участка. Скарлетт хвалила ромашки прямо с первых секунд. Говорила о красивом цвете, больших бутонах и уж тем более не замечала меня. Куда уж мне, ошибке Божьей, тягаться с шедевром Природы?       В который раз огибаю высокое грушевое дерево с множеством белёсых цветков, примостившихся чуть ли не на каждой ветке, и жду, пока девушка сбегает в ларёк за сладостью. Бегаю взглядом по периметру парка в поисках свободной камейки, но большая часть из них была занята молодыми парочками. Поэтому подхожу к той, где одиноко сидела пожилая женщина, внимательно почитывавшая какую-то карманную книженцию. Вероятно, фантастика. Сужу по блекло-серой обложке и небольшом размере. Тихо присаживаюсь на самый край скамьи, отпускаю бумажные пакеты на брусчатку под ногами и достаю из кармана телефон, чтобы освежить память и посмотреть дату, – Скарлетт загорелась идеей посетить гольфные поля в эту субботу.       Взъерошенные волосы, удивлённый взгляд, раскрытые губы в немом вопросе; я мог подобрать тысячу оправданий, почему всё-таки поставил фотографию мальчишки на рабочий стол, однако почему не собирался убирать её – не мог даже мысленно. Вероятно, кроется эта незамысловатая тайна в том, что мне просто не до разглядываний своего рабочего фона – зашёл, сделал нужные махинации, вышел. И так каждый раз.       Две недели; именно столько времени прошло после его неожиданного ухода. Более юноша не появлялся ни перед глазами, ни внезапным звонком, ни даже в голове. Он исчез. Бесследно и, казалось, навсегда. И пусть его уход был всяко хуже прошедших выходок, я был благодарен ему. Хотя бы за то, что раскрыл мне глаза и показал всю прелесть живых выступлений. За то, что научил жить сегодняшним днём. За то, что научил следовать своим желаниям.       Замечаю под боком, как старушка трясёт плечами и морщит нос, смеясь над происходящим в сюжете, и тоже невольно хмыкаю. Забавная.       – А я Вас сразу узнала, – ватным голосом усмехнулась женщина, не сразу отрывая взгляд от потёртых страниц. Оборачиваюсь, непонимающе склоняю голову и хмурю брови. Да неужели? Та достаёт из кармашка лёгкой кофты вязанную верёвочку и аккуратно кладёт между листов, закрывая книгу. Анхель де Куатьэ; автор, пытающийся вечно овладеть своим астральным телом. Точно фантастика. – Где же Ваш славный сын? Мне казалось, Вы с ним крайне дружны…       Уже подумал, что старая спятила, и схватился за пакеты, чтобы поспешно откланяться и удалиться. Но голос, зараза, уж больно знакомый. Недоверчиво щурюсь и пытаюсь вспомнить, где же мог видеться с ней и в каком месте нашёл себе сына. Думаю недолго.       – Не сын он мне, миссис – отвечаю, запамятовав имя старушки, и снисходительно посмеиваюсь.       – Ах, точно, точно! Прости меня, дорогой, в который раз. Совсем память никудышная! Так что насчёт парнишки? Небось, уехал куда? Славный такой. Мне бы такого внука!.. – душевно вздыхает и трясёт головой. – Не то, что мой сорванец.       Мысленно хмыкаю. Да, бабуль, тебе на старости лет как раз не хватает такого славного мальчишки, как Мэттью. Без особого желания объясняю ей, как недавно повздорили и вряд ли в скором времени встретимся. И чувствую: зря рассказал. Охает, округляет глаза и складывает руки на груди. Гонит воодушевлённые речи, мол, быть такого не может, вздор и только. Искренне удивляюсь такой реакции и скептически вскидываю брови. Делать старухе, видите ли, нечего, кроме как тратить последние нервы на бескойство о дальнейшей судьбе между неизвестными людьми. Пытаюсь выяснить причину подобных слов, задавая один и тот же вопрос несколько раз. Ну не слышит она меня. Вся в переживаниях.       – Почему? – наконец уловила она, выразительно округляя глаза. – Ох, дорогой мой… Как Вас звать-то?       – Доминик.       – Знали бы Вы, Доминик, как без умолку он лепетал о Вас… восхищался, пока мы сидели с ним на той скамье. Сродни ребёнку о своём отце, ей Богу! Я-то и подумала, что вы родственники. Тем не менее крайне удивлена подобными… обстоятельствами. Но знаете, разрыв не всегда означает конец, а часто бывает ступенью для восхождения, – перестал вникать в смысл её слов, в которые она вкладывала баснословную долю какого-то смысла, сразу же, как услышал, что мальчишка восхищался мною. Было бы оно так – отражалось бы это уважение хоть малость в его действиях. Точно одинокая бабуля, раз считает, что кому-то есть дело до её переживаний. Но ничего не говорю – киваю и лихорадочно бросаю взгляд в поисках девушки. – Однако мне кажется, что мальчику будет... сложно без Вас, Доминик.       Поднимаюсь со скамейки сразу, как только она заканчивает свою речь: Скарлетт проходит через вороты сада, держа в руке два яблока в сиропе. Кажется, кто-то сегодня пойдёт в аптеку за панкреатином. Благодарю женщину за беседу – скоротал время на ожидание, надо отдать должное – прощаюсь и дежурно тяну улыбку. Та в ответ как-то печально улыбается и поджимает губы, поглаживая большим пальцем торец книги, лежащей на её коленях. Все сходят с ума по-своему, Доминик, не обращай внимания.       – Ну что, домой? – подхожу к довольной девушке, что тычет в нос мне фруктом, в немом жесте угощая, и фыркаю: – Ещё одно яблоко, и меня точно вырвет.       Смеётся. Говорит, что я слабак, и несильно пихает локтём в бок, слизывая сладкую корочку с лакомства.       – Да, пойдём домой. Я устала.       Вот же всё-таки странно. Мы даже не скреплены отношениями в официальном плане, однако под словом «дом» воспринимается, прежде всего, моя квартира. И эта вещь неестественно греет изнутри каким-то накатывающим теплом под рёбрами.       Целую её куда-то в висок. Смотрит на всё те же ромашки и блаженно вздыхает. Говорит, что очень редко ей дарили цветы, да и она не просила. Поначалу недоумеваю, но потом понимаю, почему: две неземные красоты не могут ужиться на одной территории.       Впрочем, неплохая отговорка, чтобы не покупать цветы, да?..

***

      Миссис Харрисон всегда волнуется за единственную дочь, пока та беспечно дует на горячий чай, сидя в одном из интернет-кафе. И она же думает, что её проблемы волнуют кого-то ещё, особенно меня. Соседа с шрифтовой кистью за ухом и в зачуханной футболке. Старая сука. Твои проблемы никому не нужны. Пора бы уже понять это.       Кислые разговоры с ней обычно длятся двадцать минут. По вечерам – около часа. Так и знал, что не стоило открывать ей дверь – с подобными мыслями провожаю абсолютно каждую беседу.       Харрисон была в отъезде со своей любимой дочуркой где-то полтора месяца. За это время у неё скопилось множество историй, которыми она горела желаниеи поделиться со мной. Ну, и в качестве утешительного презента за потраченное время – пирог. Клюквенный.       Мы стояли на лестничной площадке.       – Доминик, ты же меня знаешь, я просто обожаю стряпать выпечку! Так что прекрати смущаться – бери. Всё равно не кому тебе там приготовить, а так, хотя бы я буду подкармливать. Не то пылью покроешься со своими красками.       Девушкам много не надо: непринуждённая улыбка, бархатистый тон и отточенные манеры. Стоит тебе быть таковым при первой встрече, и в их головах ты навсегда отпечатаешься, как самый почтенный и многоуважаемый мужчина.       Миссис Харрисон слушает меня. Впрочем, кто бы не слушал тридцатилетнего мужчину, умеющего жить? Согласен, каждый положительно кивнет на любое предложение от такого человека. И она кивает, пока я расхваливаю отменное поведение её цветочка жизни и невзначай упоминаю непосильное количество запланированных дел. Сработало. Охает, просит прощения за украденное время, бьёт челом и нарекает, чтобы съел весь пирог, – исхудал, говорит.       Чмокает в щёку; оставляет след от дружеского поцелуя, пока я пару раз царапаю её щетиной. Прощается и скрывается за деревянной дверью своей квартиры.       – Кто это? – Скарлетт отрывается от разглядываний моей новой работы на подставках мольберта. Пока что там не было ничего выделяющегося; размазанные цвета небрежными мазками, смутно напоминающие морской прибой. Что уж там, даже я не совсем понимаю свою задумку до конца.       – Соседка. Вот, – ставлю пирог на стол. – угостила.       – И как часто тебя кормят соседки?       – Достаточно.       Цепляет кусочек выпечки, царапая металлическую поверхность ногтями, и немного откусывает.       Подхожу к ней вплотную, притягиваю к себе, слыша лукавый смешок; говорю о том, как она красива, покрываю шею невесомыми поцелуями и бегаю пальцами по застёжке платья, что была на спине девушки. Смеётся, покачивается из стороны в сторону, словно имитируя танец, поддаётся скупой ласке и протаскивает руку между телами, чтобы вновь насладиться вкусом вязкой клюквы и воздушной сдобы.       Мольберт отходит на второй план. Погружаюсь в глаза напротив и аккуратно мажу языком по верхней губе девушки, слизывая оставшийся джем. Я ведь уже говорил, что она сладкоежка?.. Фыркает и вальяжно опускает голову мне на плечо.       Летнее шифоновое платье до колен было приятным на ощупь; сжимаю ткань, скольжу пальцами и перехватываю висящие концы пояса, оттягивая их на себя и расплетая бант. Лоскут неслышно падает на пол. Скарлетт продолжала вести меня в ленивом танце, поэтому тянусь до пульта, что на столе, и одним нажатием включаю проигрыватель.       – Если танцевать, то только под сопровождение, – тихо осведомляю и подхватываю девушку за талию.       – Если танцевать, то только без кисти за ухом, – улыбается, стаскивает инструмент и кладёт на стол.       Хмыкаю. И не поспоришь.       Держать её в своих руках – запредельное чувство; как она доверяет тебе, позволяет поправлять спутавшиеся локоны или водить ладонью по бёдрам. Наблюдаю, как прикрывает глаза и наслаждается тягучим джазом, пропитанным ностальгией и меланхолией. Мелодия задаёт неспешный ритм; поднимаю руку вверх и оборачиваю девушку вокруг своей оси. Игривый взгляд из-под накрашенных ресниц проходит обжигающим теплом по шее.       Шепчет одобрительные комментарии о песне и встаёт на носочки, чтобы оставить влажный поцелуй. Солнечный свет уже не проходит, и кабинет окутывает сумеречная мгла с розоватыми вкраплениями угасающего света. Хватаю Скарлетт одной рукой под коленки, другой – бережно держу спину и поднимаю девушку. Удивлённо вскрикивает и цепляется руками за мою шею; громко хохочет, пока я кружу её по всему кабинету, и просит отпустить.       В эти секунды, когда она смеялась мне в ухо, опасливо сжимала плечи и болтала ногами, я чувствовал себя самым счастливым человеком. Несравнимое ни с чем, окрыляющее, заставляющее биться окаменевшее сердце. Как много может дать тебе один человек лишь своим присутствием и как много он может отнять тем же.       Опускаю девушку на пол. Смотрю на покрасневшее лицо и сверкающие глаза, глажу рукой мягкую кожу на щеке, зарываясь пальцами в волосы. Улыбается. Она всегда улыбается. И эта улыбка отдаётся гулким стуком в груди.       Слова сами выскакивают из губ. Мимовольно, но искренне. Во рту сразу вяжет – столько лет не произносил подобное, что кажется, будто сморозил редкостную чушь. Но что-то внутри радостно ликует, когда всё же озвучиваю свои мысли. И с трепетом жду ответной реакции.       Вместо того, чтобы покраснеть ещё больше, девушка бледнеет. Глаза её янтарные застывают на месте и словно насквозь глядят на меня. Сжимает губы и кривит лицо в полном сожалении, вызывая у меня подспудную тревогу.       – Скарлетт?       Закрывает лицо руками, вертит головой и шепчет: «Прости». Хмурю в непонимании брови и мгновенно ощущаю холод, пробежавший по спине; спрашиваю, что случилось, и пытаюсь успокоить девушку. Было страшно. До ледяной дрожи в пальцах и чувства сжатых в тисках внутренностей; страх впивался моментально и беспощадно, поглощая собою весь разум. Скарлетт молчала. Всхлипывала, шмыгала носом, но молчала.       Её эмоциональность погубит и её, и меня. Я уверен. Шепчу на ухо подбадривающие слова, касаясь дрожащими губами холодной кожи, и стараюсь сподвигнуть её хотя бы на объяснения.       – Доминик, ты уверен, что любишь меня? – скользит пальцами вниз по лицу и смотрит влажными глазами. Господи, что с тобой случилось, милая?..       – Конечно, – недоумённо отвечаю и сковываю в объятья, – ужасно. Расскажи, что не так. Не пугай меня.       Вертит головой.       – Мне очень жаль. Прости, я не хотела, чтобы… всё… вот так…       – Чего не хотела? Скарлетт, прошу.       – Я не могу ответить взаимностью, Дом. Прости, что позволила влюбиться… Ох… Я такая дура!..       Застываю, скорее, от странного надломленного чувства неожиданности, нежели от сказанных слов. Она продолжала говорить, нервно сминая концы платья, но всё пролетало мимо ушей. Абсолютно. Медленно опускаюсь на диван, судорожно пускаю пальцы в волосы, пытаясь заглушить поток мыслей, эмоций. Невероятно. Как же всё-таки глубоко может засесть человек внутри тебя; не вырвать одним рывком, даже двумя… Знал же, что это не надолго, что пройдёт определённое время, и придётся отпустить. Но мои глаза всегда имели привычку обманывать.       Говорила о том, что вообще из другого города. Приехала ради учёбы, по работе. Из другого города. Из другого, мать его, города!.. Шепчет, что завтра вылет, не хочет прощаться вот так. Стоит, мнётся. Пытается протиснуть в тишину слова сожаления. А чего же ты вообще хочешь? Чтобы это был скоротечный и яркий роман без обязательств?..       Небось, в родном городе ждут муж и трое детей. Мысленно фыркаю. Уверен, что так и есть. У такой девушки должен быть постоянный источник дохода, с которого она дерёт деньги.       Не было ни отчаяния, ни горя. Злость, ненависть да и только. Как там Крис сказал: «Ты тоже подтягивайся»? Ну так вот. Подтянулся. Но, вот же зараза, ветка с шипами оказалась. Гнилая ещё поди. Нет желания смотреть на неё. Сверлю пол и даже не думаю о развитии событий. Надрывается, хнычет, просит не молчать. А что мне ответить? Это твоё дело, с кем и когда тебе спать. В конце концов, секс полезен для физического и психического здоровья человека. Это давно доказано разными учёными, исследователями, апологетами сексуальной революции. Что же касается слёз, то плачь; плачь, тренируйся – надо же как-то надавить на жалость твоему мужу, или кто там тебя трахает, когда спросит, почему ты приехала разъёбанная по самое не хочу.       Сразу вспоминаются все те девушки, что прошли через мою постель. Точнее – их лица. Такие же фраппированные, ошеломлённые. Думали о светлом будущем, завтраке в постель, вероятно, строили планы и на медовый месяц. Но их желания обрубались моими хладнокровными прощаниями под утро. Чувствую себя так же, как и они. Чувствую себя проституткой.       – Убирайся.       Голос режет сталью. Замолкает. Спасибо, в ушах уже звенит от твоего писка. Удивительно, как быстро человек может возненавидеть того, кого вожделел всем сердцем, буквально за мгновение. Пытается что-то опять сказать, хочет поговорить, обсудить. И совершенно не понимает, что нечего тут обсуждать. Ты просто безумно красивая шлюха, а я – твоя безумно наивная жертва. Твой план сработал. Колесо Сансары запущено. Что ещё тебе, блять, нужно?       – Оглохла? Убирайся, – перебиваю её на полуслове, откидываюсь на спинку кресла и устало гляжу на заплаканное лицо. Ловлю себя на мысли, что до одури хочу обнять и утешить, гладить дрожащие плечи, успокаивать; закрываю глаза и заглушаю порыв. Не прокатит.       Минута возни с вещами, протяжные всхлипы и неразборчивые слова. Характерный щелчок входной двери, хлопок. Тишина. В доме не слышно ни голосов, ни механических звуков. Теперь в моей жизни нет никого. Я снова свободен. Ровно до того момента, пока не услышу свист закипающего чайника, разбивающего тишину на части.       Чайная ложка звонко бьётся о чашку, пока листья крупнолистового набухают от кипятка. Медленно расширяясь в размере, чаинки извиваются, размягчаясь, и, в конце концов, сдаются под натиском горячей воды. На пике размягчения окрашивают кипяток в коньячный цвет, чудно выбрасывая ароматные пары.       Монотонные гудки звучали в ухе. Третий… Четвёртый…       – Алло? – раздался голос Криса на том конце.       – Приезжай, – сухо бросаю и, чуть подумав, добавляю: – с чем-нибудь крепким.       Один я не справлюсь, уверен. Да и веселее будет запивать сердечную боль алкоголем. Молчание. Тяжёлый выдох в трубку.       – Сожалею, Дом. Скоро буду.       И ведь другого ответа быть не могло.