Апрель в Белграде

Ноги свисали с сидения, как невареные сосиски. Камилла жила своей жизнью, ходила с Ленкой под ручку, Настя пела и иногда заходила на завтраки, мама с утра до вечера была в офисе, Милена с Машей сидели за спиной, Травкин — через дорогу. Все стало окончательно водяным и мутным. Руки свисали с подлокотников точно так же уже три часа. И три часа за окнами бескрайние песочные поля кукурузы. То есть — уже три часа можно мычать от скуки. Музыка переслушана, мозоли стеклам натерты, еда съедена. Нет, еще пакетик чипсов остался. Со вкусом сыра, кажется, гадость. Травкин бьет рукой по соседнему пустому сидению и резко поднимается, топая вглубь автобуса. В самую жару. К самым громким, наглым и матерящимся. Он уже пару раз вставал — этот раз смертельный. Алена хрустит чипсами. — Клянусь, я тебя сейчас высажу, — выделяется среди болтовни и коктейля попсовой музыки. — Чьи это бананы, а? Откройте окно и выбросьте его, Дмитрий Владимирович! Да, ахаха, он не пролезет. — Сели обратно на свои места и сидим. *смех гиен* — Не надо, Дмитрий Владимирович. Я сяду щас. *звуки тщетных попыток открытия окна* *смех гиен* Дверь, дверь! Попросите водилу открыть дверь! *топанье обратно* Алена жрет чипсы с умершими глазами и смотрит в лобовое стекло. Смотрит так долго, видимо, что сама радужка застеклилась. Ксюха рядом спала каким-то образом с открытым ртом, а в руках телефон. Да, Ларина тоже пыталась, конечно, но на фоне орущих скотов не получится. Она не Цезарь, чтобы пытаться игнорировать шум и поспать одновременно. Она просто Алена, которая хотела спать, не хотела есть и ела чипсы. — Откройте, пожалуйста, заднюю, — Дмитрий Владимирович на полном серьезе подкатил к водителю, почти склонившись над его ухом. Одной рукой держал спинку своего сидения, другой — Лариной. Она почувствовала, как ее сидение дрогнуло и слегка отвалилось назад под его напором. Она ничего не сказала. По лицу не поймешь, что ему надо, и по тону тоже. Только из контекста можно уловить нотки издевательства. — Надо одного гада выгулять. Водитель смеется, не отпуская баранку. Алена тоже улыбается чипсам, дергая уголками рта. — Что, настолько проблемный ребенок? — Вы не представляете. — Ладно, ну! Дмитрий Владимирович, я сел! — А все, солнышко, уже поздно, — он чуть-чуть разворачивается, чтобы увидеть пацана, и театрально пожимает плечами, — Сейчас побежишь за автобусом. — Может, пожалеем? — посмеялся водитель, привлекая внимание учителя обратно. — Да пусть проветрится. Он уже не знает, куда себя деть от жары. Прыгает по рядам, паникует… — разглагольствовал он, будто бы возмущенно говорил о ценах на помидоры. — Он мутировал в обезьяну! — орут с последних рядов. Травкин на секунду оборачивается, вздыхает и возвращает голову к водителю. Смотрел за дорогой. — А остальные заразились, — произносит разочарованно. — Тоже начали обращаться, бегать, кидаться бананами. — Но Вы же ходите! — возмущался Серега, садившийся на свое место. Видимо, подслушивал. — Мне все дозволено, — Травкин машет ему рукой, будто бы он пыль, которую стряхивают с одежды. — Быстро сел, — грубо, его высоким голосом. Кто еще усидит на жопе три часа, когда ехать еще два на эту вонючую фабрику? До Белграда — час, а остальные четыре до какого-то Неготина. Какой был выбор? Выбор был: семь уроков или вонючая фабрика. Скучные уебки, которые не знают жизни, остались в школе, а гении — жрут чипсы и отсиживают геморрой. За все хорошее надо платить. На самом деле, Алена просто хотела поехать на эту химичискую фабрику. Ей интересно. Никому не сказала, что ей интересно, а просто кивала и улыбалась, когда подруги говорили об удачном и чистом побеге из школы. Конечно, если бы она знала, что сопровождающий Травкин, она бы отсиживала задницу в других четырех стенах, но эта информация упала на голову только в автобусе. Когда она села на переднее сидение, бросила рюкзак в ноги, выдохнула, зашел он. Встал, пересчитал головы, будто бы так надо, и сел через дорогу, а все, что могла сделать Ларина, это подумать: Еп твою мать. Потом они поспорили с Ксюхой о королевском месте у окна. Аргумент Лариной о ее нестабильном вестибулярном аппарате был прибит таким же аргументом Ксюхи. Просто она любила закатывать истерики и крутить пальцем в воздухе, и если с Крыловой можно сраться из принципа, то тут принципа нет. Она, вроде как, в нормальных отношениях с Ксюхой. Пускай садится у ебанного окна. А она — у прохода. Он — зачем-то тоже. Зачем? Кто и зачем поставил его сопровождающим — неясно. Видимо, у каждого учителя есть некая норма внешкольных мероприятий, которую надо исчерпать. Эта поездка — его норма. На большее времени не хватит. На большее ему приписали день школы, в котором он — организатор. А Алена — дежурная вместо Камиллы. Ее в автобусе не было, к счастью. Осталась на уроках. Столько непонятного, что не хотелось и задумываться, но… …как надо было умудриться попасть в его выполнение нормы? Ей хватает его на репетициях, во снах. Зачем он ей еще где-то? Стекло у нее в глазах бьется. Его рукой. Металлическая кожа — плавится. Его рукой тоже. Потому что она не вовремя потянулась за чипсами. Она быстро одергивает руку, не успев даже подумать, почему. Электрический сигнал еще наверх не послан, а тело реагирует. Тело знает лучше тебя, Ален. Тело спасается первым, потому что мозги — у тебя давно жижа. Его рука шуршит в ее пакетике чипсов, будто бы искала самые вкусные кусочки. Достает парочку. Мужчина приземляется вполоборота на свое сидение и все разом запихивает в рот. Жует решительно, но как будто в первый раз. Теперь, Алена посмотрела, все еще не двигая рукой. Пальцам надо дать время, чтобы восстановить холодное покрытие. — Это с сыром? Она медленно кивает, держа свою порцию за щекой. — Ужасно. Не люблю с сыром, — он тянется и берет еще. Хруст. — Как солома. — Я тоже не люблю, — говорит Алена с набитым ртом. Время надо как-то убивать. Жрать и глотать его, например? Так они просидели целую минуту в тишине. Относительно. Конечно, водитель слушал сербское радио, прямо за ним хрустели сырные чипсы, бараны в конце продолжали орать, Ксюха рядом похрапывать, но конкретно они вдвоем — в тишине. Как в самой беспонтовой рекламе чипсов. Алена представляет такую рекламу по телику и думает, что все-таки купила бы такие чипсы. Она сминает пакетик в руках и бросает в другой пакетик, который висел у каждого сидения в проходе. Тяжело вздыхает, пытаясь удержать взгляд прямо. Пытаясь делать вид, что она нормальная. Что она смотрит вперед и действительно думает о том, что видит, а не о том, что сбоку. Она думает, конечно, но уже не знает — что. Алена, наверное, знала, почему не разговаривала с ним два года. Знала, что он запускал разрушительные процессы. У него на лбу написано: «Я убью тебя, осторожно». Почему ты не была осторожной? Она же херов писатель, конечно, она придумала все возможные ходы и выходы, прежде чем вляпаться. И все равно вляпалась добровольно. Она болеет, болеет и надеется, что ей кажется. Что ей подогрели градусник. Его рука вновь разбивает выращенное стекло в глазах, и Алена поворачивается. Он протягивал жвачку, уже засыпая. Или это его ежедневное лицо — непонятно. Он часто ходил с ленивыми полузакрытыми глазами. Алена смотрит на зеленый орбит и думает несколько секунд, будет ли еще есть в ближайшие два часа. Ах, да. Больше нечего. Теперь скуку надо жевать и не глотать. Ладно. Она протягивает руку, и он выдавливает ей одну штуку. Алена представляет, что если бы они снимались в рекламе? Он бы дал ей две. Но мы не в ебанном телике, Ален. Он отвернулся. Вздохнул. Закрыл глаза. Сложил руки на груди. И ни слова. Плюнул на все живое вокруг и мысленно изолировался прямым взглядом вперед. Иногда он брал телефон и что-то писал, листал, оборачивался, следил за обезьянами, грозил тем, что откроет двери своеручно и выбросит Серегу. Ларина косилась, но профессионально. Чуть-чуть в сторону голову, а взгляд — на него. Ей интересно. Он — понятно, а что именно в нем? Все? Ее просто интересовал Травкин в любом проявлении. Ее тошнит от себя. — Ален, Ален, — зовут ее два голоса шепотом. Алена оборачивается. — Дай наушники. Она закатывает глаза и, больше не оборачиваясь, поднимает руку и сгибает ее, чтобы Мария с Миленой могли взять их. Потом они продолжили болтать и хихикать. Она не планировала, но вырубило ее случайно и незаметно. Когда храп рядом и ржач за спиной продолжался так долго, что слился с тишиной. И так же случайно она проснулась, заметив, что Ксюха спала еще крепче, а Травкин — тоже. Так и заснул с руками, сложенными на груди. Наверно, тоже случайно. Конечно же, она на него смотрела. Когда еще он будет таким беззащитным и не орущим на тебя? Еще когда увлеченно играл на пианино, она помнила. Ларина запомнила все, что не должна была. И рисовала в голове картины, которые никому не покажешь. Это не симпатия, не любовь и не влюбленность… Ничего такого классического и привычного. Это нездоровое влечение, нездоровые взгляды, нездоровые мысли. Одним словом — херня. Сейчас у них есть больше, чем сорок пять минут классической музыки и надо придумать, что делать с этим временем: с музыкой в голове, на пальцах, с его жвачкой во рту. Что с ней делать? Жевать до последнего, потому что она от него? Ведь Алене хочется именно этого. Ей бы влепить пощечину. И лучше бы, чтобы это сделал он. Прям с утречка, вместо кофе и душа. Просто ударить по лицу чем-нибудь, посмотреть в глаза, развести руками, как он умеет. Спросить: какого хера, Ален? Нет, что за романтизация. Какого хера, Ларина. Вот так бы он сказал, если бы знал. Фабрика оказывается пустой тратой времени. Даже сырные чипсы оказались лучше, чем монотонные рассказы о специальных холодильниках, в которых валяются пробирки с растениями. Длинные коридоры, бесконечные лестницы — в принципе, как и в гимназии. Но гимназию ты знаешь, ты привык, и ты сбежал от нее к ее близнецу. Алена ходила за двумя спинами: Марии и Милены. Иногда она участвовала в разговоре, но чаще всего смотрела по сторонам и слушала. Это ее классика. Ксюха бежала за ними и прыгала, как собачка, выпрашивая внимания. Алена будто в зеркало посмотрела и увидела там эту противную мелкую собаку. Отражение никогда не менялось, просто Алена не всегда смотрит в зеркало. Сейчас посмотрела. И замедлила шаг. Лучше она будет диким волком, чем домашней собакой. Перед глазами — длинная труба, в которой варится ракия: сербский вариант крепкого алкоголя, получаемый дистилляцией фруктов. Гадость редкостная. Если бы ее поставили перед выбором ракии или водки, она бы сдохла, но потратила последние секунды жизни, распивая водяру. К трубе поднимались по лестнице и смотрели в маленькое окошко, как варится алкоголь. Меняли ему температуру, перекрывали потоки воздуха, закручивали вентиль и прекращали работу трубы… Никто не вслушивался в слова экскурсовода. Все ходили и пялились на различные приборы и кнопочки. Алена пыталась послушать, но сама не заметила, как ноги понесли ее к интересным кнопочкам. Травкин нагло ходил тут, будто бы не в первый раз. Иногда держал руки за спиной, как старый мудрый философ; иногда складывал на груди, как он любит, и скептично осматривал маршрут труб на потолке. Лариной хотелось бы с точностью сказать, как он относился к экскурсии, но не может. По лицу — он мечтает о мягкой кровати, по поведению — он бы заночевал здесь. Он находил время шикать на пацанов, давать им подзатыльников, дергать их за уши; ходить, как охранник на ночном дежурстве, пока все столбами стояли и слушали мужика в комбинезоне; издеваться над Марией. Он любил, да. Долго смотреть на нее, пока ей не станет неловко и неуместно улыбнуться, когда их взгляды пересекутся. По ее словам — он ее недолюбливал. По его молчанию — ему, блять, скучно. Бог знает, кто из них двоих прав. Может оба. Алене тоже так себе, пусть экскурсия и почти закончилась, а это помещение с микробиологическими приборами последнее на сегодня. Ученикам дали свободное время погулять вокруг и поизображать тупых идиотов. Взгляд останавливается на микроскопе и начинает гулять по нему, как по самому невообразимому произведению современного искусства. Ей просто нечего делать. Вокруг шумят, смеются, дергают за какие-то веревки, нажимают на кнопки, а она склонилась над микроскопом. Ничего не видно. Пальцы пытаются настроить картинку. Видно, но непонятно — что. Что там? загоняется она и прищуривается. — Осторожно, — шикает его голос над головой, и ее руки вздрагивают, почти ударившись об стол, на котором стоял микроскоп. На секунду у нее сердце останавливается, набирается сил и бьет по груди. В следующую секунду она не помнит, почему грудная клетка разорвалась. Банальный страх или банальный Дмитрий Владимирович? Ее глаза полны ужаса и озадаченности, а тело — оцепенело. Глаза смотрят в стол, будто бы он только что превратился в ананас. — Сейчас что-нибудь выскочит. Вы выскочите. Она поворачивает голову, не выпрямляясь. Позвоночник, кажется, защемило его голосом. Сдерживает довольную улыбку, держа руки сцепленными за спиной. Горд собой. Поднимает подбородок и выглядывает в маленькое запыленное окошко, как ни в чем не бывало. Рассматривает, будто бы помечал территорию. Так, это мое, и это мое, вот это мне не нравится, а… — Пошли, — отстранено говорит он ей, не сводя взгляда со окна. Ей или окну? Алена сдвигает брови, все еще обнимая микроскоп. Может, все-таки, она ударилась головой об микроскоп, когда испугалась, а его голос — иллюзия? Нет. Он отвлекается и видит, что деревянная кукла пустила корни в пол. Наверное, мысленно блюет от ее тупости и хватает за запястье. Нет, мысленно он только сблевал, а потащил сквозь все помещение Травкин по-настоящему. Ее кожа шипела. Определенный кусок кожи отморозился. Внутренний снег тает и у нее внутри — наводнение. А пальцы — не реагировали, сжимая пустое пространство так, как сжимали ручку микроскопа. Он ведет ее дальше, как самого непослушного барана среди стада. Мог бы отпустить уже, но ей не больно, а даже если бы было, она все равно двинутая. У него нет проблем с социальным мнением, потому что ему насрать на все, что не его хор. А у нее были. Ей не тридцать три. У нее нет своей квартиры, денег и жены. Мария с Миленой обернулись, начав ржать. Они ей сочувствовали, вероятно, и умирали от любопытства, но Ларина не успела заметить их выражения лиц, потому что Травкин скрыл ее в коридоре. Знал дорогу. И вел на свет. А она, как дурочка, ничего его не спрашивала, а отдавалась. Ему виднее, что с ней делать. Она подписалась на его руководство. На его руки. Они вылетают на свежий воздух и остаются на солнце одни. Тепло не было. Кажется, ей как-то снился сон, где они одни стояли в хоровом зале. Он спрашивал, где ее ноты, а их не было! Вроде бы, он убил тогда Ларину. То ли выбросил в окно, то ли ножом… — Вставай сюда, — командует он, будто бы собирал футбольную команду. Ларина нихера не понимает, если честно, но неуверенно встает на указанное место на траве. Ей страшно? Уже нет. Ей непонятно. И плохо, но плохо рядом с ним ей всегда. Если он собрался погонять мяч от скуки, она не удивится и не будет против. Даже если мяч она пинает только с места, а в бегу может споткнуться и покрасить морду в зеленый. Что угодно. Он встает напротив в десяти метрах и осматривается еще раз, упираясь руками в бока. Либо они поиграют в мини-футбол, либо они собрались стрелять в гусей. Лучше друг в друга. — Ну, давай. А где оружие? — Пой. У нее брови к волосам наверх лезут. Лучше бы стреляли. — В смысле? — В том самом, Ларина, хватит спрашивать, — повышает голос и раздраженно морщит лоб. — Никого нет, ты — в поле. Можешь не стесняться, — он пытался кивать ей руками, упертыми в бока и максимально задействовать мимические движения. В поле — это одно дело, а в поле с Травкиным, на котором темная осенняя куртка, под ней синий свитер, джинсы, спортивные кроссы с оранжевыми шнурками — другое. Это же он! Тот самый знаменитый Дмитрий Владимирович. Вытащил их вдвоем в холодное одиночество. У нее отсутствующий пресс напрягается в пять раз больше, чем на репетициях, а горло сжимает колючая проволока. Неприятно. Он почти равнодушно смотрит. Ждет. Она почти заговорила. Он отворачивается и встает к ней спиной, направляя взгляд бумажным самолетиком в небо. — Знаете… — Не знаю. — …Вы не обязаны меня учить. И она права, конечно же. Травкин ведет хор, а не индивидуальные уроки вокала. Готовит иногда солисток к соревнованию и к банальному номеру на концерте, но не учит петь. Не всяких Ален, которых привел в хор из дебильного принципа. Да и в хор он никогда насильно не тащил, только ее. Из принципа. Выбесила. — Не обязан, — кивает он с перевернутой улыбкой небу, но она этого не видит. Она прямо смотрит ему в спину, будто рисовала там его лицо. И ей было проще. Не видеть глаз. — У меня не хватает девчонок в четвертом году, — опускает взгляд сверху вниз, словно смотрит на нее, а не на дерево и домик на горизонте. — Одни теноры. Такой фигни навалом на соревнованиях, они не входят даже в первую тройку. Спокойно делится с ней, как с неважной информацией. Ему все неважно, все сущий пустяк. Он перепробовал все за этим шведским столом и ищет чего повкуснее. — А Вы боитесь занять не первое место? — Ларина смотрела на его спину решительнее, чем в глаза, потому что взгляд у него был прокалывающий, как бы тупо не прозвучало. Даже больше дающий по лицу взгляд, чем проходящий сквозь. Ей интересно. — Почему боюсь? — поворачиваться к ней влом. Он просто любил разговаривать с другими вещами, пока разговаривал с ней. Его голова дергается в сторону лишь слегка. — Просто не хочу, — пожимает плечами. — Надо привыкать быть лучшими. Это вызывает улыбку и грустный осознанный взгляд в сторону. Лучшими. Так смело. Такой смелый. Если есть люди по глупости смелые, то он смелый по характеру, по самовоспитанию. И почему-то ей кажется, что он волк-одиночка. Что никакая стая волков его не воспитывала. Или она просто неправильно читает между рядов. Лучшими. Настолько высоко звучит, что Ларина не дотянется. Ни голосом, ни рукой. Никогда и не пыталась, никогда и не привыкнет. Звучит страшно, что она даже не осмелится позавидовать его настрою. Он с его хором слишком далеко. Между ними ведь — десять метров. — Петь будешь сегодня? — оглушительно для девушки вздыхает он. — Что, что петь? — Ты права, — кивает куда-то далеко, недовольно цокнув. — Кричи. Расслабь голос. — Кричать? — произносит максимально четко. Его спина и плечи слишком спокойны для подобной репетиции. — Да. Кричи, как будто тебе сильно что-то нужно, давай. Например: «Я хочу коробку с бананами». Ей хочется возмутиться, но она забывает, по какому поводу. Жестикулирует для его спины. — Я-я не люблю бананы, — первая идиотская мысль. — О, Господи, — он присел стоя, проклиная взглядом небо. — Ананасы. Проси ананасы. — Как мне просить ананасы? — Прямо и агрессивно, как будто я их у тебя отобрал. Нет, Алена конечно попадала в дурацкие ситуации: типа, однажды она катилась с моста на велике, и решила переложить телефон из одной руки в другую, чтобы продолжить путь не на колесах, а на щеке; пришла на день рождения подруги и села за стол, полный ее родственников; решила бросить свою жизнь ради парня, которого якобы любила, и который вообще нихуя не любил ее. Бывало. Бывало разное, но просить у Травкина ананасы, она клянется… Это вершина. — Какое сегодня небо голубое… — Я не могу, правда. Может, в школе? — …А запах росы, смешанный с химическими отходами, ммм… — Дмитрий Владимирович. — …А птицы какие красивые… — Ладно! Сейчас, — она вдыхает не очень качественный воздух и заполняет легкие. Не для пения, а от страха. Косится в небо, потом на дверь, из который они вышли. Кислород потрачен. Черт. Она вздыхает еще раз. — Где моя коробка с ананасами? — спрашивает она так тихо, что Травкин еле услышал. — Тихо! — очевидно психует он. — Где моя коробка с ананасами? — она невольно повторила его стойку, поместив кулачки на бока. — Звучишь, как обычно, — играет в разочарование. — Как. Обычно. Во время пения у тебя легкие не должны сокращаться, а наоборот. Выдавливай из себя эту диафрагму. — Да блин! Да блять, хотела она сказать, но при учителях нельзя. Она еще дышит и не может надышаться. — Где, — она действительно злится и мечтает, чтобы он отстал от нее, — моя коробка с ананасами? — не срывается на отчаянный крик, но было довольно громко. — Тихо, — уверенно твердит он. Губки вытягиваются уточкой, чтобы ей самой не задымиться от бешенства. Если она откроет рот, оттуда наверняка полыхнет огнем. Все, идите в задницу, Дмитрий Владимирович. — Где моя коробка с ананасами?! — Да что это за крики? — слышится с третьего этажа женский голос. Голова с черными крашенными волосами высовывалась из маленького прямоугольного окошка. Они оба резко поднимают головы, как любопытные страусы. Это учительница истории, которая недавно приехала с другой группой учеников. — Мы репетируем, Мария Сергеевна! — наклоняется Травкин назад и широко разводит руками, словно ни в чем не виновен. — Ты своих детей уже провел, а я — нет, — еще чуть-чуть, и она плюнет ему под ноги от обиды. — А когда еще петь, скажи мне? Ну, скажи, — когда он психует, у него коленки сгибаются, и он почти приседает. — У меня два, два концерта на этой неделе, я вообще ничего не успеваю, — он ей показывает два пальца. — Так если бы вы тут пели, а не просили под окном какие-то ананасы! Дима, не умничай. — У меня свои методы, — упорно кричит он в окно пожилой женщине, а та закатывает глаза и не с первого раза захлопывает форточку. Ларина завороженно осталась смотреть на профиль Травкина. Он же стоял в половину оборота к ней, потому что говорил со стеной секунды назад. Поворачивает голову к ней, ничуть не смущенный. С поджатыми губами. Молчит. Ждет. Лениво выдыхает, потому что устал и задрался делать хорошие дела. Сам теперь задумался о том, что командовать дальше. — Теперь давай Фландерс Филдс, — уже спокойнее и флегматичнее. Это его классика.