Апрель в Белграде

Не то чтобы её стошнило на обратном пути из-за все того же нестабильного вестибулярного аппарата, но порывы были убедительные. Проглотить тошноту и завязать рот ее заставил пацан в задних рядах. Вот кого-кого, а его — стошнило. Причём задачу не стошнить ей усложнил запах. Ларина сунула нос внутрь свитера и просидела так всю поездку. Но проблема в том, что ее мучения не заканчиваются при выходе из автобуса. Ее продолжает мутить. Не тошнить, но мутить. Знаете, голова будто бы весит в тридцать раз больше; глаза закрываются; в животе крутится еда и отказывает вариться дальше. В общем, лечь на стул стоматолога она была больше чем рада. Лечь, закрыть глаза и отлежаться. Может, ей даже будет больно сегодня и она отвлечется от мозгового штурма. Но ей никогда не больно. Она так упорно терпела, что убедила себя, что если не фокусироваться на сверлилке, то можно ничего и не чувствовать. Вечно работающий самообман. — Что ты, не выспалась? — мягко и заботливо спрашивает не Елена Травкина, а ее ассистентка, которую Алена видела пару раз здесь. Она моложе. Осторожнее. Неувереннее. Алена открывает глаза, сначала проморгавшись. Девушка рядом убирала все инструменты. — Нет, просто после автобуса, — Ларина протирает глаза, спуская ноги на землю по очереди, — было чуть-чуть плохо. Мы ездили на экскурсию. — А, все понятно. Не любишь автобусы. — Да меня может стошнить в любом транспорте, — Алене даже стало смешно, и девушке рядом тоже. Она разминает шею, прежде чем встать. Ассистентка стоит у стола и что-то записывает. Куртка на крючке. Можно брать, спускаться, садиться на велик и ехать. Почему велик, а не автобус? По-моему, это очевидно: сегодня она не зайдет ни в одно транспортное средство, чтобы избежать риска. — Можно спросить, — разворачивается Ларина, пытаясь просунуть руку в рукав куртки, — где Вы учились на стоматолога? — На Белградском медицинском факультете, — поворачивается она с улыбкой. — А, Белград. Не хочу в Белград, — автоматически отговаривается Алена, словно эта мысль давно сидела у нее в голове без какого-либо контекста. Белград. Может быть, все и хотят в Белград, но как обычно, она не хочет нормальные и привычные вещи. Ее Белград бесит, он слишком большой; там слишком много улиц, старинных и важных зданий, людей, которые смотрят на часы и спотыкаются. Там солнце светит ярче, чем в ее городе. Там шире и чище небо. Там больше возможностей дышать. В этих возможностях можно потеряться. — Если ты любишь свою работу, ты поедешь куда угодно. — Да, но необязательно быть прям влюбленным в свою работу, — она изображает руками невидимую радугу над головой и делает драматичное лицо, — ее главное хорошо делать. — Так ты не любишь медицину? — ассистентка искренне сдвигает брови и останавливает свои руки в воздухе, так и не закончив то, что она делала с инструментами. Ступор происходит и у Алены: будто ей в лицо кинули кирпич, и она не может решить — ей больно, кинуть его обратно, или подождать и посмотреть, что будет дальше. Ей не больно. Бросать обратно она ничего не будет. Она предпочитает стоять с замершей улыбкой и ждать иную формулировку, потому что на этот вопрос нет записанных кодов в мозгу. Глаз может начать дергаться. — Я хочу быть стоматологом. Это популярная работа. — А ты бежишь за тем, что все делают? — девушка все-таки берет инструменты и перемещает их, делает с ними что-то, за чем Алена не следит. Она смотрит ей в глаза. — В беге за толпой не будет смысла, если ты не любишь, то что делаешь. Однажды, ты можешь проснуться и спросить себя: «Этим ли я хочу заниматься на самом деле?», — девушка снимает халат и остается в одном свитере и широких брюках. — Лучше спроси себя сейчас, а не через тридцать лет. Этим ли я хочу? Что ты хочешь? Писать, петь… Но вопрос не в "хочу", а "надо". Очнись, блять. Если бы Ларина была любой программой на компьютере, она была бы этим окошком с красным крестиком, которое высвечивается с громким противным звуком. Error 404 — вот и вся ее жизнь. Она понимала и принимала все, о чем ей говорили. Но зачем? Она решила, чем хочет заниматься. Зачем философия, когда в жизни главное жить на что-то. Где знаменитые философы в современном мире? Правильно. Если такие идиоты и есть, то они сдохли от голода. Ларина проглючивается и моргает. Спросила, блять, совета. Лучше самой все делать. И напоследок… Ларина почти уходит, но оборачивается через плечо. — А где Елена? — А, она уехала, кажется, на пару дней. Ларина замедленно кивает, ведь эта информация дала ей ровным счетом ничего, но в клинике она приучила себя спрашивать и интересоваться. Здесь можно. Нужно. Где ей еще быть наглой и навязчивой? Она садится на велик и уезжает, морщась от ветра. Знаете, бывают такие колючие и ледяные ветра. Сегодня был тот самый, и он ей даже полезен. Что-то должно дать ей пощечину и привести желудок в порядок? Головокружение медленно покидало ее. Еще воды бы выпить. Ее мысли заняты херней, пока она крутит педали. Когда она переезжала мост, ей казалось, что ветер возьмет ее за шею и выкинет в реку. Наверху слишком сильно дуло. В подъезд она закатывается с облегчением. В квартиру — с еще большим. Закатывает велик под лестницу, а сама тут же идет наверх. Вечер проходит, как обычно. Никак. Она в одежде провалялась на кровати, сделала уроки, поучила географию, посмотрела в потолок. Проверила несуществующие сообщения от Милены и Марии. От Насти тоже. С тусклым настроением она засыпает так и не переодевшись. Даже не поела: настолько ей было грустно и настолько она не хотела заедать эту грусть. Ну и дичь же ей снится: завод, построенный в виде аквапарка. Все горки вокруг были каменные, пыльные, и были похожи на эластичные хоботы слонов. Во сне она пропустила свою остановку, засмотревшись на трубы, и проехала на автобусе дальше, чем должна была. А утром ей пропускать нечего, ведь у нее вторая смена для которой она выспалась. Но Настя не пришла ее будить. Она встала своими усилиями и поняла, что что-то не так. Во-первых, она почистила зубы, наклонилась к раковине, набрала в рот воды, повернулась в сторону, и выплюнула пенную воду на плитку. Следующие десять секунд она смотрела вниз и думала: «Зачем?». Ее мысли явно летали за пределами ванной. Во-вторых, о внезапном хоровом концерте она узнала из общего чата класса, а не из группы «Большой хор гимназии», в которой ее вообще нет. Туда только по приглашению. И ее не приглашали. Следующая херня: концерт начинается через час, а хор должен быть в школе через полчаса. Ларина забрасывает книги в рюкзак, как будто смахивает гору мусора на пол. Одевается в бомжатскую одежду и вылетает на улицу, получив тот же ледяной ветер в харю, что и вчера. По дороге она набрала маме. — Мам, ты на работе? — Да… — отстранено. Занята. — У нас концерт через час. В школе. Придешь посмотреть? — она оборачивается по сторонам, переезжая дорогу, и жмурится. — Уже концерт? — Я сама только узнала. — Ну, приду, конечно. Около школьных ворот толпились ученики и курили вместе с учителями у забора. Это здесь привычная вещь. Алена набирает побольше воздуха в легкие и проходит мимо них, держа велик рядом, так и не вздохнув. Вздохнула уже потом, когда прицепила велик к лавочке и быстрым шагом направилась к дверям. Еще и оглядывалась. Нет ли где других опаздывающих хористов? Нет, только она-дура. Поднимаясь по лестнице, Алена сразу же запрокинула голову, чтобы увидеть народ на втором этаже. Все шумели, разговаривали, готовились к концерту. Она поздоровалась с учителем русского, который ей радостно улыбнулся и тоже поздоровался, и поднялась дальше по ступеням. Хористы были повсюду, но пока что не в зале. Стояли у окон, сидели на лавочках, делали групповые селфи. Алена смотрит на них завороженно, потому что у всех дресс-код. Девушки — в белых платьях с красными поясами, а парни — в черных костюмах с белыми рубашками. Как вечеринка, на которую ее не пригласили, но навязчивая противная букашка все равно приползла. Она — как во сне. И ей не нужно много времени, чтобы найти причину для паники. Где ее, сука, белое платье? Взгляд встречается с Настиным. Она выходила из зала. Молчать не надо, ведь они не ссорились. Просто не договорили и решили дальше не договаривать. — Ты в платье? — на нервном выдохе спрашивает Алена, но на самом деле произносит, как факт. Настя, как бы, разводит руками в своей окружности и с легкостью машет в сторону других красиво одетых учеников. Как бы — да. В платье. — А ты? — У меня его нет, — твердо говорит Алена и нагло вскидывает брови. Винить Настю в этом не надо, но Алена никого не винила, просто готова была закрыть глаза и мысленно заорать. — Вчера же раздавали, — продолжала спокойно пояснять Настя. У Лариной волосы могли загореться от того, какой пожар горел у нее в голове. Как раздавали?! Кто раздавал?! Где раздавали! Уже ничего не важно, потому что она стояла в джинсах и длинном черном свитере. Ах, да. И в кроссовках. Красота, мать твою. Иди пой, бомжара. Огонь перестает полыхать. Начинается другая фаза: принятие. И пустынные глаза, смотрящие куда-то вдаль. Платья точно не висят где-то поблизости, раз раздавали их вчера, и Настя не хочет отвести ее в гардеробную. Значит, гардеробной нет, а платья где-то в другом далеком отсюда месте. — Травкин, — отчаянно шепчет она, как единственное заключение данного анализа ситуации. Травкин налысо побреет, вот почему Травкин. Оставлять ее такую ненужную и жалкую Настя не хотела, но прятать за собой от Дмитрия Владимировича тоже как-то непрактично, и вообще, такие сцены разыгрывают только в подростковых сериалах. Травкин же подходит со спины: он видит, во что одета Ларина. Настя на секунду закрыла глаза, а затем отвела взгляд в сторону: она здесь ни при чем, но помочь тоже не может. Таких подружек, которые друг за друга заступаются, он называл «деревянными адвокатами». Если одной слишком стыдно, чтобы говорить, то другая начинает трындеть вместо нее, и в итоге Травкин ловит паузу в ее словесном поносе и спрашивает: «Ты что, ее деревянный адвокат?». Они все — большой хор. Старший хор. Они знают Травкина очень хорошо, так что дергаться уже необязательно. Главное выслушать. Не заплакать. Артем, ее хоровой друг, подзывает ее голосом, будто бы сам прятался от Травкина. Или боялся его в принципе. Алена отходит передом к Артему, который стоял у батареи. Артем — вроде друга, о котором мечтает каждая девушка. Он всегда выслушивает, всегда поможет советом, всегда может поговорить на девчачьи темы. У него черные дреды. Алена не уверена, когда он их сделал, но выглядят они довольно старыми. — Ты че не в платье? — У меня его нет, — Алена даже не повернула к нему головы, пялясь на приближающегося Дмитрия Владимировича. Его останавливает учитель русского, у них завязывается разговор. Кажется, Травкин ее даже не видит. — Как нет? Вчера же… — Не надо мне говорить про вчера, — отчаянно шипит Ларина, прижимая сложенные руки к груди так, что сердце должно остановиться добровольно. А это случится через три, Травкин отходит от учителя с улыбкой и идет вперед. Уже хотел было завернуть в актовый зал, но совершенно случайно по инерции взглядом задевает Алену. Будь она в платье — он бы не заметил. Две, Он подходит к ней. Одну. — Где платье? Его способ недовольно поздороваться с ней. Ларина медленно выпрямляется, сжимая руки в кулачки, готовая в любую секунду быть осыпанной его правильно подобранными словами. — Здравствуйте, — пытается она отвлечь его внимание. — Привет. Где платье? — повторно спрашивает он уже в максимально спокойном тоне, который назывался «я на грани, и что бы ты мне ни сказала, я буду пиздец какой злой». Этот тон не существует в природе и он не смог бы сыграть его на клавишах; только интонацией и глазами - его отдельный вид искусства. Этот его тон проигрышный для собеседника, а Алена не выдерживает давления с его стороны. Да и вообще, она никогда не была той, которая безответственная, и которую надо отчитывать. Тупой и медленной — да, была, но это другое, Дмитрий Владимирович, пожалуйста… Самое глупое решение было бы соврать, поэтому врать она не будет. Тем более она никогда ему до этого и не врала. — У меня его нет. И никогда не было, — я Вам не врала. И никогда не буду. Так искренне и невинно, что Лариной приходится смотреть ему в глаза и сдерживаться от того, чтобы не сдохнуть, чтобы не проглотить органы, которые лезут наружу; чтобы не позволить глазам сгореть, потому что туда смотрит он. — Что значит «нет»? Вчера я отдал все платья Ками, и она их раздавала после уроков. Ка-ка-ка-ми? Он доверил платья Камилле Крыловой. У Лариной лицо меняется, будто бы она вспоминает, куда дела свое платье. Либо решает больше не врать Травкину и признаться в том, что она идиотка. Нет, ничего из этого. Застывшее осознание в ее выражении лица означало одно — Камилла. Какое еще объяснение ей нужно. Никакое. А вот Травкину не объяснишь, он не семейный психолог. Тем более жаловаться на его любимицу было бы просто тоскливо и бесполезно. Он бы, скорее всего, сказал: «Ой, держите меня подальше от этих ваших драм». Он никогда не любил утирать сопли хористам. Их и так слишком много. Если бы он тратил время на поиски компромиссов между учениками, подставлял свои плечи всем, у кого выдавался плохой день, гладил по волосам — они бы попросту нихуя не успели. Он бы не пел. Не играл. Не дирижировал. Школьные стены бы освободились от грамот за первые места. Кстати, Травкин тоже одет в черный костюм. И он выглядел прекрасно. Официально. Чисто. Элегантно. Ларину можно легко ввести в транс его присутствием, даже если сейчас не время. Для нее — всегда время. Любой момент — время посмотреть на него и спросить: «Тебе что, Ален, жить надоело?» Наверно, если однажды он скажет «пошла нахер из хора», она все равно посмотрит ему в глаза и подумает, что сегодня они светлее, чем обычно. — Мне ничего не сказали. Нет-нет, Ален. Ты хочешь сказать другое. Камилла намеренно меня не предупредила, чтобы поставить меня в неудобное положение, но у меня нет никаких доказательств на этот счет, чтобы таким образом подставить ее, но этого я так или иначе не сделала бы, поэтому не вижу смысла дальше продолжать разговаривать сама с собой. — Всем сказали. У вас же есть группа вконтакте, — он играет глазами, стрельнув взглядом вперед, мимо Лариной. Туда, где существовали красивые одетые ученики. — Меня туда не добавили. Это не жалоба. Это не попытка вызвать жалость. Это просто так, как есть. Они удерживают зрительный контакт: Алена хочет убедить его и он уже не сопротивляется, потому что замолчал. Травкин шумно набирает воздух через приоткрытый рот, закатывает глаза, закрывает их, опускает плечи. Выдыхает. Поднимает голову уже с принятым ленивым решением. — Жди меня внизу. Недовольные поджатые губы и усталый взгляд говорил о том, что он не до конца смирился с ситуацией. Даже неизвестно, простил ли он ее или начнет тыкать в нее пальцем и орать, но Алена точно знает: она не заслужила. Да, по факту она проебалась, но не по собственной вине. Травкин разворачивается и аккуратно толкая всех на своем пути, широким и расслабленным шагом одновременно уносится вглубь коридора. Дальше: сворачивает в учительскую. Алена осматривается, сцепив пальцы в районе живота. Нет, никто не смотрел и не собирался смотреть. Артем вообще не двигался, а просто наблюдал. Ему попкорна не хватало. Настя кивает ей подбородком вдалеке, будто бы спрашивая, что происходит. Она немо разводит руками и пожимает плечами и ждет, когда Настя примет сообщение, чтобы сделать шаг в сторону лестницы. Думать о том, зачем спускаться вниз и ждать его — она не будет. Сейчас самое лучшее просто ему довериться, а не усердно думать, как обычно. Она спускается обратно вниз. Ноги, как желе или вата, еле тащились. А сердце теперь билось в затылке. Что значит вниз? Зачем? Ларина доходит до самых дверей и даже выходит на улицу, яростно держась за ремешки рюкзака. Если бы холодный ветер и солнце не ударили ей в глаза, она бы прошагала дальше и врезалась бы в ворота. Ворота. Черные ворота гимназии… — Пошли, — легко подтолкнул он Ларину своей рукой и заставил ее за несколько секунд догнать его темп ходьбы. Его никогда не смущало толкать учеников, да и вообще - касаться. Мы идем куда-то вместе, мы идем куда-то вместе, я не могу идти, блять… Как обычно, шел широко, быстро, налегке. Ларина делала свои шаги мельче, но быстрее, вообще не вдупляя, зачем они выходят за пределы школы. Она ни за что не спросит, потому что он ей не говорит. Сказал бы сразу, но видимо происходящее — логично, поэтому Алена не будет тупить снова. Что еще логично - он ходил за своей бежевой курткой. Черный фиат пиликает: Алена не заметила, как Травкин достал электронный ключ и открыл машину, которая припаркована по-царски у самых ворот. Он ей не говорит садиться. Но она понимает, что нужно. И чтобы не вдыхать больше кислорода, чем сейчас, она открывает заднюю дверь, садится, и дрожащей рукой закрывает. Будто бы впервые видела машину и двери, которые открываются и закрываются. Садиться на переднее сидение, ей кажется, было бы неправильно. Было бы странно. Было бы с его стороны не педагогично позволить ей. И все же, она не знает: Травкин молча завел машину потому что ему все равно, куда она сядет, или он подразумевал то, что сядет она сзади и озвучивать это не нужно? Во всяком случае, он теперь выруливал на дорогу. Нет, это безумие. Не похищение, но безумие, потому что десять минут назад она ехала на велике, рассекая ветер, а теперь. Она даже не знает, как выразиться. Что теперь? Дмитрий Владимирович за рулем? Кому расскажешь - не поверят, а кто поверит - разнесет по школе бумажными самолетиками. — Куда мы едем? — сглатывает она прежде, чем спросить. Взгляд упирался ему в затылок. — Платья у меня дома. Возьмешь свой размер и вернемся, — слишком спокойно. Не оборачивается. Лень. Слишком холодно, но он не злился. Он был банально недоволен ситуацией. И он будто бы... устал. Физически, а потому и морально. Кто знает, сколько часов он провел в школе. Надо включить обогреватель. Нет-нет, она не попросит. Ларина тихо вздыхает куда-то себе под нос, чтобы не создавать лишнего шума и не мешать ему, смотрит в окно. Ей было страшно двинуться. Поерзать. Занять больше места, чем следовало бы, потому что она уже находилась в положении, в котором не должна находиться. Кто еще ездит на его машине, скажите? Жена? Родственники? Алена пыталась занять как можно меньше места на заднем сидении, порядочно положив руки на колени. Ей будто не 17, а 12. Нет, ей 17, просто к такой херне не готовят в школе и о таком не рассказывают родители. Они молчат. Но это было такое тяжелое и густое молчание, что Ларина вдыхала и сжимала зубы, потому что каменный воздух не пустишь в легкие. В машине пахло ничем. Машиной. Желтой елочкой, которая висела впереди. Ничем. Чуть-чуть им, но этот запах она сама для себя выдумала. Он все-таки включил обогреватель, нажав на кнопку. Сложнее всего было молчать, когда горел красный свет. Когда он все еще держал руки на руле, смотрел вперед, но думал не о дороге. Сложнее всего было Лариной. Думать о том, о чем же думал он. Он не говорил, потому что это привычная ситуация? Вряд ли. Он не говорил, потому что как раз наоборот. Это молчание натянуто, как струны на гитаре или пианино. И эти невидимые струны наматывают круги вокруг ее горла, оставляя красные кровяные следы. Разрезая до мяса. Разрезая пальцы, которыми она пыталась порвать струны. И ничего. Не больно. Только не дышится. В твоей машине мне не дышится.