Апрель в Белграде

Они ехали недолго, а хотелось. По-детски Алене хотелось покататься с ним по всему городу, раз они уж куда-то ехали, но нет. Они проехали по узкой улочке мимо маленьких старинных домиков, очень похожих на итальянские; свернули налево, где дома по бокам начали расти и превращаться в модные и не очень многоэтажки. Алена смотрит на пролетающее мимо словно впервые, хотя живет в Сербии семь лет и конкретно по главной улице ходила и ездила хотя бы тысячу раз. Она знала пиццерию "BIG", но посмотрела на нее впервые и задумалась, почему она никогда не ела их пиццу? Виды из его машины воспринимались иначе, именно потому что его машина и есть выход в открытый космос. Какой бред лезет в голову, лишь бы не получать каждую минуту по башке мыслью: «Ты не забыла, что машину ведет Травкин?». Магазин с инструментами, "FedEx", маленькие маркеты… и центр, конечно, с огромным бежевым театром, будто бы слепленным из мрамора. Алена была там пару раз. На представления она ходить не будет, а вот симфонические концерты приезжают несколько раз за год. Именно тогда она и ходит в театр — за классической музыкой. В его машине тихо. Видимо, Травкин жил недалеко от центра. Он заворачивает в одну улицу, которая Алене всегда напоминала почему-то Германию. Или что-то типичное европейское. Здесь действительно модные и новые многоэтажки и на каждые десять метров растет высокое зеленое дерево. Если встать в начало улицы и посмотреть вперед, можно ощутить себя в романтической комедии, где должна случится долгожданная встреча влюбленных. Но вряд ли Ларина в романтической комедии. Ее фильм бы был в жанрах триллера со смесью комедии. Он вновь паркуется. Мест у обочин оказалось много. Травкин отстегивается, ничего ей не говорит, выходит. Ларина выходит точно так же и следует за ним. Насколько же он не хотел находиться здесь с ней, раз молчал? Смотрел по сторонам, смотрел на наручные часы: разговаривал с собой, с природой, со временем, но не с ней. Он не совсем мудак, вы не подумайте. Не подумайте, что он в один момент хочет сделать из нее певицу, а в другой — размазать подошвой по асфальту. Он делал из нее голос для его хора, для его очередной победы. Да, все началось с перепирки в прошлом году, но Травкин не взял бы, если бы она не умела петь. Все именно настолько просто. Так что, видимо, она умеет. Размазывать подошвой по асфальту — только если в шутку. Только если он сорвется, а сейчас — он полностью нейтрален и это чудо, в чьем свете можно увидеть его настоящего. Задумчивого, молчаливого, красивого. Он открывает дверь в подъезд и торжественно машет рукой внутрь. Ларина забывает сказать спасибо, потому что слишком долго молчала. Губы завязались его нитками и его иголкой. На четвертый этаж они почему-то идут пешком и Ларина не думает — почему. Ладно, кого она обманывает. Она анализирует каждую ебанную деталь, когда она рядом с ним, и это выматывает. Ключ в скважине поворачивается, и Алена без приглашения входит первой, потому что он бы все равно пригласил ее войти первой. Так. Все. Теперь подумай хорошенько, Ален. Что ты делаешь в его квартире? Подумай об этом, вырежи из мозга, и беги. Он проходит мимо нее, перешагивая коробку, и протискивается в зал. Травкин все сделал на автомате: не глядя включил свет, захлопнул дверь, пнул следующую коробку подальше от себя, пошел дальше. Алена летала. Хотела бы летать и надеяться, что не нарушает правил. Знаете, их весело нарушать только во снах, потому что сны кончаются без последствий. Сны забываются и не случаются в реальной жизни. Они не влияют ни на кого вокруг, поэтому ты мог думать о самых неприличных вещах и это бы жило исключительно в рамках ее домика: Алена представляла, как просыпается рядом с ним; как едет по пустынной дороге в кабриолете рядом с ним; как он приглашает ее на танец на выпускном и все смотрят. Все это — за пределами установленных норм школы, но в пределах мечтаний. Разве у мечтаний вообще есть грань? Все же, сейчас Алена стоит на пороге его квартиры и ей хочется верить, что они с ним ничего не нарушают. Он бы не приводил ее сюда, будь это запрещено. А кто сказал, что, блять, дозволено? — Какой у тебя размер? — отстранено, но все же громко и уверенно спрашивает он, склонившись над горой красных платьев, которую бросил на диван. Красные для отбросов общества. Красные платья для тех, кто пришел поздно в хор и кому не достались белые. На красных не будет видно крови. Бля, она же слишком долго молчала. Если он может так легко заставить сердце стучать обратно, то у нее оно все еще стоит и ждет. Ларина открывает рот и двигает им, пытаясь понять, вспомнить, сказать. — Не знаю. Честно, я… Типа, L? — бормочет, и в конце предложения пытается быть серьезной, укоризненно посмотрев на красную гору, словно платья виноваты в ее нерешительности. Дмитрий Владимирович спешил, но остановился и повернул голову к ней, поджав губы. Будь неподалеку стул, он бы ухерачил ее им. Ладно, шутка. Шутка! Выдыхает. Так и не выпрямившись, он бесстыдно осматривает ее с головы до ног. Его легкий и эластичный взгляд, как горячая вода, которой он ее обливает. Она не особенная: это его ежедневный выученный взгляд. Она приоткрывает рот, будто бы он только что дотронулся до ее живота, а затем — надавил. И не отпустил. Как нечто похожее было на репетиции. Как нечто похожее ей видится каждую ночь. Ларина сглатывает, выдвигая нижнюю челюсть вперед. Пытается себя не выдать. Что не выдать? На ней же одежда, но ей вдруг хочется обмотаться в шубу, потому что он смотрел насквозь. Он протыкает ножом. Медленно поворачивает, будто бы нож в твоем животе — и был правильный ключ в скважине. Ты мысленно умираешь. Перед этим тебе, даже, блять, приятно. Ты даже, блять, не веришь, и смотришь на него, а не на дыру в животе. Он осмотрел ее спокойно, как доктор пациента. Либо он пытался. Думаете, пора задать вопрос, нравится ли он ей? Понятное дело. Нет, влюбляется ли она? Очень похоже. Убейте. Кто он такой на самом деле она знать ни в коем случае не могла. Могла дорисовывать. Предполагать. Ведь он себя настоящего и не скрывал, а дальше — никого не интересует. Дальше — не ее собачье дело, но именно она в конце дня и была брошенным щенком. Лариной остается только смотреть и думать: что же там в нем такого, и где крючок, который каждый раз цепляет ее кожу, ее существо, и тащит за собой? Что там у тебя, Травкин? В чем ты такой особенный? Наверно, в том, чтобы заставлять людей чувствовать. Кого-то тошнит от тебя, это правда. Ларина может это понять. Кто-то рыдает в истерике из-за тебя, это тоже оправданно. Кого-то ты жутко бесишь, очевидно. И кто-то не может свести с тебя взгляда, последней мысли; не может свести свои мысли с тебя и с реальности, с которой иногда нужно устанавливать связь, чтобы понять — все ли у тебя с головой в порядке. Ален? Ларина понимает и это. Принимает, хотя в начале не хотелось. Ее он заставлял чувствовать все сразу. Из крайности в крайность. На какой-то из крайностей она однажды споткнется, ее занесет, и она рухнет вниз. Тогда ты, Травкин, может быть, закончишься. Его квартира выглядела мертвой, хотя неразобранные коробки должны были пахнуть солнцем и красками. Началом. Но коробки просто стояли. Или Ларина слишком поэтична, что ассоциирует коробки с чем-то вечно изолированным и закрытым. Конкретно в его квартире. — Поехали, — он бросает платье ей на руки. — Хор без тебя не выживет. — Выживет, — на автомате комментирует она и разворачивается, когда он проходит мимо. Словно загипнотизировал. Посмотри еще на меня, Травкин. — А кто там протянет последнюю «Ц» в конце, а? — он вновь открывает дверь, усмехаясь ей через плечо. Дверь открывается, — Давай, катись, — он дергает головой в сторону выхода. Врет, конечно, потому что Алена не пела лучше всех. Если он и убедил ее в какой-то мере в наличии вокальных данных, то корону на голове Травкин не предлагал и не предложит. Корон в хоре две: одну Травкин никогда не снимает, а за другую девчонки рвут друг другу волосы. Так что никогда неясно, кто именно блистает, но понятно, что это кто-то другой. Алена сама может послушать людей вокруг и разобраться. Послушать людей из группы сопрано (ее группы) и понять, что они берут высокие ноты, не задирая подбородок и не вставая на носочки. А она — горло рвет ради ледяных высот. Каждый в хоре ломает свои кости. — Где Елена? — ей всего лишь становится интересно, когда она выходит и отходит чуть-чуть вперед, ведь Елена — первое, что пришло ей в голову, когда Травкин посадил ее в машину. Он замычал, прежде чем ответить. — На работе. Тебе ли не знать, — он издевательски искажает голос, будто бы выражая недовольство из-за пустой траты времени на ответ. Он закрывает дверь обратно и снова обгоняет Ларину, чтобы начать спускаться. — Ты видишь ее чаще, чем я. Ларина идет за ним чуть медленнее. — Наверное, — уже тише отвечает она, зная, что он не потратит время на ответ. И параллельно думает, что сказала ассистентка. Елена уехала. Алена сама видела, что уехала: она же была у стоматолога. Травкин всегда пропускал последние две ступеньки и не касался перил. Старался шагать и скакать быстро, но не выглядел, как двенадцатилетний пацан, который бежал гонять мяч во дворе. В итоге, Ларина тоже ускорилась, и попутно успела посмотреть размер платья, которое он ей подсунул. Размер S. И дело не в том, что она внезапно оказалось худой, а в том, что Травкин каким-то образом смог измерить ее бедра, талию, грудь и все остальное (Алена не знала, что надо мерить) глазами. Она прерывисто выдохнула, перескочив последнюю ступеньку. Рутина. Они садятся обратно в машину: Травкин за руль, Алена рядом с ним на пассажирское. Рутина? В ее голове забурлил какой-то очень вкусный суп после прогулки по его квартире, что она совсем забыла, куда и зачем ей садиться. Забыла! А как оказалось, Травкину нет никакого дела. Он даже не посмотрел, не покосился. Привычно завел машину, поглядел в зеркало заднего вида, выждал момент, и выехал на дорогу. Алене нужно понять, что не все люди — сумасшедшие аналитики. Некоторые умеют ценить время. Хм, за его спиной сердце билось не так быстро. Рядом с ним бьется быстрее. — Она говорила, ты хочешь в медицину, — вдруг продолжил разговор Травкин с лобовым стеклом, но когда Алена к нему повернулась, он повернулся на секунду тоже. — Да. Она меня вдохновила стать стоматологом, — торжественно и почти саркастично (но лениво, как и он) произносит Алена, поднимая брови к верху. На самом деле так и есть, но откуда в голосе эти неподходящие нотки — непонятно. Ее молчание — это размышление о том, часто ли в его квартире произносилось ее имя. Взгляд бегал по его профилю (так как он отвернулся обратно) и искал еще. Сколько еще он о ней знал, но никогда не говорил? Сколько, Дим? спрашивает она у себя в голове, пока смотрит на него, и пугается, ведь он мог услышать. Его руки поворачивают руль, пока он сам закатывает глаза и недовольно мычит. — А я тебя не вдохновил стать музыкантом? — он в шутку, все в шутку. Его не интересовала карьерная жизнь Лариной: ему просто скучно и он пытается высосать тему для разговора. Ей смешно. Поэтому она улыбается, закатив глаза по-доброму. — Я давно решила, куда поступлю, — ее взгляд был направлен в его сторону, но чуть по диагонали. Задумчивый и мечтательный взгляд. — Зачем перескакивать на другое? Но Алена не ответила «нет». Дмитрий Владимирович встает за машиной, которая должна повернуть на главную улицу. Он разводит руками, лениво держа их на руле. — Что значит перескакивать? — ему это слово искренне противно. — Значит, внезапно изменить мнение. — Все люди меняют мнения, Ларина. Для этого и есть жизнь. Ты хочешь одного в детстве, взрослеешь, и потом смотришь на вещи по-другому, — его голова изредка поворачивалась к ней, потому что у них было навалом времени. Впереди — вечная пробка, насколько успела заметить Ларина. Да, я всегда на Вас смотрела с опаской. А теперь, видимо, Вы мне нравитесь, и мои опасения оправдались. Я выросла и влюбилась не в того. Вы ведь согласны? Она никогда его об этом не спросит. Но спросит другое. — Но Вы же всегда хотели заниматься музыкой? — ее щека ложится на сидение, чтобы безотрывно смотреть ему в профиль и медленно, медленно умирать, позволяя коментировать его линию челюсти в своей голове. Он заминается и впервые не корчит рожу, а тихо усмехается. Будто бы Алена поймала его на маленькой лжи, а ему не стыдно признаться. — Я — особенный, не бери меня в счет, — серьезно объясняется Травкин со стеклом. Ее пробирает на смех, а он лишь улыбается, наверно, своему собственному остроумию. — А радио? Вы слушаете радио? — Ты хочешь включить радио? — Нет, я просто спрашиваю, что Вы слушаете. — Я слушаю то, что считаю красивым и заполняющим душу, — беззаботно отмахивается Травкин, словно говорит о ценах на картошку на рынках, и Алене ответ почему-то не кажется странным или неподходящим. Он сказал то, что она хотела услышать. — А ты что слушаешь? Да как ты посмел спросить. Честность бьет по губам и связывает их нитками изнутри. Не больно, но она не может сказать, что слушает, потому что это будет выглядеть выпендрежем. Это будет выглядеть подлизыванием: даже он это заметит. Никто на самом деле не слушает классику. Все только хвастаются перед ним или остальными. Но Алена слушала. Не каждые пять минут, но слушала, вперемешку с роком и попсой. Так хочется сказать ему. Эй, я особенная. Пожалуйста, заметь это. — Я слушаю все. — Алло. Ей вдруг стало обидно, что он не услышал ее правду. То ей хочется соврать ему, то сказать правду: Ларина сама не может определиться, какой из своих внутренних Ален дать право голоса. Но Травкину позвонили, и он должен ответить. — Да мы в пробке, Миш. Мы ездили с Аленой за платьем. Построй их всех, пожалуйста. Объясни в чем дело, пусть разогреют голоса, и если мы не приедем вовремя, ты остаешься главным. Ладно? Миша, тот самый Миша, который когда-то играл на пианино на прослушивании. Миша - играет не только на пианино, но и на скрипке. Он - правая рука Травкина. Они, типа, лучшие друзья, но Алену сейчас это интересует меньше всего. Алена. Он назвал ее Аленой, будто бы на секунду забыв, что она рядом. Для других - она для него Алена. Какая она еще для него, когда Алена не слышит? Хватит придавать всему вселенский смысл, Ларина. — Что они все стоят? А? — вид из окна его выбивает из колеи, и он задает риторический вопрос всем машинам, которые не сдвинулись с места. Дмитрий все еще не убирал телефон от уха. Достав из кармана свой телефон, Ларина проверяет и время и понимает, что до начала остается полчаса. Этого достаточно, чтобы доехать до гимназии, но чертовски мало, если доезжать они будут по одному метру в минуту. *** По бесконечному и страшному коридору тихо шел тот самый Дамблдор. У него не было длинных седых волос, но были короткие. Были круглые очки. Не мантия, но черный костюм. И он шел по центру, будто бы впереди стояла камера и снимала документалку о гимназии. Нет. Просто директор Радомир всегда выглядел как привидение на красной дорожке. Ты не видишь его присутствие, ты — чувствуешь. Он останавливается на пороге зала и внимательно осматривается, не напрягая зрения. — Ребята, — медленно протянул Радомир, обращаясь к ученикам, которые сидели очень близко к дверям и могли его услышать. — Где Дмитрий Владимирович? — Был здесь, — одна девушка пожимает плечами и возвращается к перелистыванию сториз в инстаграм. — Да, тут где-то ходил, — отвечает другая. — Ладно, — кивает директор, держа руки за спиной. — Скажите мне, — он осматривает высокие белые потолки зала, — когда он появится. Какая-то из девчонок закивала ему и дождалась, когда директор развернется и уйдет. Хористы не являлись хористами без руководителя. Он их строил, шикал, орал, а без дисциплины — они лишь остальная бесполезная куча дерьма, которая умеет петь. И сейчас: только посмотрите. Сидят, не готовятся. Кто-то у окна, кто-то лежал на пяти стульях, кто бегал по коридорам друг за другом, большая часть в телефонах. Десять минут проходят, как две. Артем с дредами только что вернулся из туалета и встал на пороге прямо как директор несколькими минутами ранее. Мария и Милена — их общие друзья, поэтому он направился к ним. — Привет, девчонки, — он отвлекает обеих от хихиканья над картинкой в телефоне. — Приве-е-ет, — тянет Мария и дает ему пятюню. — Где Алена? — его улыбка успокаивается. — Она была здесь где-то. — Сюда она не заходила, — они обе пожимают плечами и безразлично смотрят на Артема, а у того будто бы лампочка загорается над головой. — А, ну да-а-а. Она пришла не в платье, и Травкин сказал ей спуститься вниз. Для чего-то. Я думал, она вернулась. *** Можно подумать, Травкин не выглядел заинтересованным. Да он девяносто процентов времени не выглядит таковым, потому что его жизнь — не только пианино и хор. А очень хотелось бы, да, Дмитрий Владимирович? — Это твердый предмет? — он косится на Ларину. Ларина сидела спокойно, чуть съехав вниз по сидению. — Нет, — свой висок она поддерживает указательным пальцем, чтобы голова не упала на плечи. Они стоят в пробке уже десять минут. Травкин недовольно и задумчиво двигает челюсть в сторону. — Он мягкий? — Не совсем. — Не совсем? Что это значит? — Он и не твердый и не мягкий. — Да Господи Боже мой, — он искренне разводит пальцы в стороны и возвращает их на руль. — Он определенного цвета или?.. — Или, — решительно отвечает Ларина, продолжая смотреть вперед на загаданный ею предмет. Ее глаза — пустые, стеклянные, невнимательные, и поэтому Дмитрий Владимирович и не придавал значения ее взгляду. — Он бывает разных оттенков серого. В голову лезет знаменитая трилогия «Пятьдесят оттенков серого», и Алена бы пошутила, будь она не в компании Травкина. — Разные оттенки серого, — драматично растягивает Дмитрий Владимирович, продвигаясь вперед по дороге. Один метр и встали. Теперь у него перед глазами то, что было перед глазами у Алены. Он должен понять, должен! Она начинает съедать свою улыбку, закрывать ее пальцем и пялиться на Травкина. В его выражении лица нет просветления. — Тот дым что-ли? — Да, — быстро вылетает у Алены, будто бы она обрадовалась тому, что проиграла. Травкин медленно и показательно закатывает глаза, приоткрывая рот. Дым был слишком очевидным, кажется Алене, и именно поэтому Травкин не стал сразу его угадывать. Дымящуюся машину они обсудили непосредственно перед тем, как им стало до смерти скучно. Потом они приняли свое положение и то, что аварию, которая случилась на центральной улице они предотвратить не смогли, и начали просто… убивать время. — Ну ты и загадала. — Теперь Вы. — Я? Ладно. Ладно-о-о, — он наклонился вперед и назад, не вызвав подозрений у Лариной. Выглядело так, словно он ерзал или поправлял куртку, а на деле — искал что посложнее. — Вот, — тут же удовлетворенно улыбнулся. — Ни за что не угадаешь, — говорит, как факт, и Алену это действительно чуть-чуть напрягло. Бог знает, что он там увидел. — Ладно, — она хлопает ладонями по коленям. — Это предмет? — Вообще — да, но в жизни никто не говорит «предмет», — цокает мужчина, не отрывая взгляда от машины впереди, а Алена только и делала, что не отрывала взгляда от него. Ее радостная и предвкушающая улыбка слезает. Началось. — Ты первая начала. Он бы в жизни такой херней не занимался, но вот, посмотрите на него: ему даже стало забавно. Черт прав. Алена соглашается, но не одобряет. Теперь ее очередь закатывать глаза. Спиной она откидывается обратно на сидение и прищуривает взгляд, пока что ни к чему не присматриваясь. — Я бы не советовал, — томно вздыхает. Алена застывает. — Почему? — Просто бы не советовал, — начинает издеваться и улыбаться. Твою мать, Ален, анализируй. Ты откинулась на спинку сидения, а не должна была, значит, в этом положении ты не можешь увидеть того, что могла в прежнем. Вернись в прежнее положение! Травкин жмет педаль газа и продвигается еще немного. Выдыхает. Алена начинает перемещать взгляд очень аккуратно, чтобы не упустить ни одной детали, и выглядит как неопытный детектив-дебил. Травкин мог загадать что-то до тупости легкое, либо до ужаса сложное. Он сам такой: либо слишком простой, либо слишком сложный. Либо все это одновременно. — Я могу видеть этот предмет в любом положении? — Не можешь. Ларина задумывается еще сильнее, но не додумывается. Оборачивается за собой и видит белый грузовик. Травкин держится спокойнее, чем обычно. Подозрительно. Это явно грузовик. И они оба - явно сошли с ума.