Апрель в Белграде

— Ах, да. Лопата. Я вспомнил один анекдот, — он поворачивал руль и переключал скорости, возможно, в один из последних разов. Оставался еще один светофор, после которого можно спринтануть вперед до гимназии. Они опаздывали на десять минут и жаловаться на это не было смысла. Травкин пробовал, не выдерживал: легко хлопал руками по рулю и тяжело выдыхал. Молчал. Алена, изредка, делала похожее: двигала челюстью, закатывала глаза, и медленно выдыхала, но вздохи не раздуют пробку перед носом, поэтому им оставалось только разговаривать и использовать время в другую сторону. Какая еще лопата? Травкин загадал лопату, которая виднелась в грузовике за ними. Хорош черт, правда? Ларина долго мучилась, но в итоге с помощью его отвлекающих подсказок поняла, что его подсказки — подстава. Теперь даже непонятно, кто побеждает; да и не важно, потому что Дмитрий собрался перевести тему. — Короче. Едет мужчина по трассе поздно ночью, — он жестикулирует одной рукой для Алены, посвящая взгляд исключительно дороге. Они снова тормозят. Он использует свободное время и стреляет в нее взглядом. — Бросила жена, весь депрессивный, и сбивает насмерть полицейского. Ну, ничего, мужик выходит, — Алена не могла не смотреть на него завороженно: его мимика; как он играл; как изображал равнодушное выражение лица мужика из анекдота, не забывая при этом поглядывать на дорогу, — кидает полицейского в багажник и едет на кладбище неподалеку. Встречает там сторожа и за 100 баксов уговаривает закопать труп, — он делает передышку, не замечая приоткрытый рот Лариной, которая потеряла смысловую нить в его словах. Все равно слушала. Это же все-таки анекдот, здесь должна быть шутка. — Мужик едет обратно: жена бросила, мента сбил, и бац, — Травкин разводит руками, держа их по-прежнему на руле, — сбивает второго мента насмерть. Что делать? Денег больше нет. Ну, он решил подкинуть мертвого мента сторожу. А сторож закопал первого, смотрит, второй рядом лежит. Ну, что делать? Закапывает и второго. А около кладбища стоит пост ДПС. Другой мент смотрит, машина туда-сюда мотается, и идет проверять. Подходит к сторожу и спрашивает: «Что у вас тут происходит?», а сторож его бац по голове лопатой: «Да ты уляжешься сегодня, мать твою, или нет?» Алена пару секунд смотрела на него и не моргала. Знаете ту золотую секунду, когда ты еще адекватен и знаешь, что в следующую секунду ты уже не будешь. Алена застыла перед этой секундой. А потом как заржет. Не как свинья, которую режут, а как свинья, у которой заклеен рот и которую щекочут. Смеяться во все горло Алена себе не могла позволить, и от этого становилось еще смешнее. Травкин лишь тихо подсмеивался себе под нос и непонятно: смешно ему из-за собственного анекдота или из-за впечатления, которое он произвел на Ларину. — Это же грустно, — продолжает она периодически смеяться, закрывая глаза ладонью и не обращая должного внимания на то, что они свернули с главной улицы и вышли из пробки. — Я вижу, как тебе грустно. Не оправдывайся, — бесцеремонно усмехается Дмитрий Владимирович, и Алена издает смешок в последний раз. Времени на то, чтобы поваляться от смеха по полу все равно нет. Они доехали обратно до гимназии. Парковочных мест нет. Чудесно. Травкин просто тормозит у главных ворот. — Беги, будто бы за тобой гонюсь я на машине. Давай. Она так и собиралась бежать. Быстро распахнув дверцу, Ларина неуклюже закрыла ее коленкой, придерживая обеими руками бордовое платье без красного пояса (потому что платье не белое). Она сделала три мелких, но молниеносных шага в сторону ворот, как застыла, будто бы ей выстрелили в спину. Травкин ни с того, ни с сего бибикнул, заставив Ларину забыть, зачем она родилась. Она оборачивается. — Не забудь надеть платье, — крикнул он в приоткрытую форточку, но не сводя уставшего взгляда с девушки, в режиме ожидания. — Какое платье? — Алену чуть-чуть пробирает на нервный смех, но она тут же возвращает губы в обычное положение, когда видит внезапно изменившееся лицо Травкина. — Шучу. Он закатывает глаза, недовольно поджимает губы и жмет на газ. Ларина бежит к дверям. На самом деле, она не знала, пошутила ли она про платье или нет. Какое платье, действительно? Ради которого они проебали два часа? Ради которого хор некому построить, кроме Миши? Ради которого происходит то, что происходит? Только попробуй забыть надеть его, Ален, и тогда Травкин забудет все причины, по которым не убил тебя в начале года. Она переоделась в туалете и, приподнимая платье за края, бежала вверх по лестнице, как лошадь, и перепрыгивала одну или две ступеньки. Дверь в зал закрыта. Мать вашу, они уже начали? Как концерт начался без Травкина? Или, может, директор держит речь? Ручка зала скрипит под напором ее тонкой руки. В проеме виднеется директор у микрофона. Алену будто бы обливает ледяная вода, и она тут же закрывает дверь обратно, с максимально открытым ртом и глазами. Есть проход через кабинет сербского языка; слава Богу, зал и этот кабинет связанны дверью таким образом, что Алена окажется за спинами хористов. Никто не увидит, что она зашла. Она бежит по коридору, как принцесса, которой надо успеть домой к двенадцати часам. Или она уже давно не успела. Кабинет сербского открыт. Заходит. Бежит до двери. Открывает. Заходит. Мертвая тишина на фоне речи директора. Только шуршания платьев и покашливания в зале. Настолько тихо она в своей жизни дверь никогда не закрывала. А теперь… как подняться на хоровой станок? Стоит она как раз на последней, самой высокой ступеньке. Ларина подходит к правой стороне хористов, к сопрано-девушкам. Смотрит на их спины, как на иконы, и не знает: падать и молиться или просто постоять? К счастью, ее замечают две особи, которых она знала только в лицо. Они ахают, но не издают ни звука и тянут к ней руки. О, Боже. Серьезно? Если она наебнется, об этом узнает каждый. Они чуть-чуть расступаются, чтобы она могла грудью лечь на станок, забросить ногу, подать руку, и как беспомощный тюлень забраться на станок. Сначала на корточки, потом — выпрямиться, как будто все время она шнурки завязывала, а сейчас — наконец-то завязала. Ее сердце валяется где-то под хоровым станком и лихорадочно бьется. — Спасибо, — шепчет она вперед, в пустоту. Две девушки лишь улыбаются, но Алена этого не видит. Она смотрит вниз, на обернувшуюся Камиллу. Камилла вздыхает и поворачивается обратно к залу. Алена тоже вздыхает. Никто, кроме хористов не знает, через какое болото они пробираются, лишь бы оказаться здесь наверху. На хористов смотрят издалека. Вблизи не надо. Вблизи можно увидеть синяки, пятна крови на станке, мозоли на голосовых связках и его — всего заклееного сталью. Его — в идеальном черном костюме, под которым блестит его непробиваемая кожа, тело, разум. Если бы Травкина можно было бы пробить, он бы уже давно повесился или уволился. Но точно бы не зашел в зал, будто бы он — занятой бизнесмен, и никто не в праве обвинять его за опоздание. Никто и не собирался. Только не Ларина. Теперь она точно его ни в чем не обвинит. В чем она вообще его винила? В том, какая он порою скотина? Не все ли мы? Не все ли мы. Все мы, вероятно, только Вы, Дмитрий Владимирович, ведете себя честно и не ждете одобрения. В наше время это принимается за скотство. Он пришел вовремя и занял место директора. Улыбнулся, показал рукой на них, на хористов, будто бы говоря: «Да, вот они. Смотрите. Хлопайте им». Губы Лариной дрогнули, как первая капля дождя, которая коснулась лужи. Он молча садится за пианино, с которого все началось. Поднимает брови хористам, в знак того, чтобы они начали. Они начинают. Ларина тоже начинает. Пытается смотреть на публику, но угадайте, куда ее тянет. Ее тянет обратно, на исходную, к нему. Твоя музыка берет меня за руку и выводит за рамки происходящего здесь и сейчас. Все что я чувствую — больше не осязаемо. Даже ты — в нескольких метрах — неизмерим. Я трачу несколько секунд и несколько взглядов, чтобы убедиться, что никуда не улетала, но вокруг рты, которые производят один ровный звук. Вокруг пространство, в котором мне ни горячо, ни холодно. Они не видят меня, я понимаю. Они не видят тебя, но это уже потому, что ты захотел. Я не вижу их и вижу, как сгибаются твои пальцы. Твои пальцы я слышу. Слышу отсутствие мыслей в твоей голове. Слышу там, куда ты смотришь. А твоя музыка настолько грустная, что я думаю: ты правда молчишь? Тебе правда нечего сказать? Мы вдвоем будто спим, и как только ты перестанешь играть, ты знаешь, что мы проснемся. Поэтому играй, пожалуйста, а я буду петь, даже задыхаясь. Растяни свою отчужденность дальше деревянных дверей, нескольких октав, пары песен до лунного света. Может, там за горизонтом мы и встретимся. Они поют песню на латыни "Pater Noster". Тут Травкин не играл, а дирижировал. И знаете, он делал идеально все. Он идеально двигал руками, а затем - пальцами. Некоторые говорят, что он делает смешные выражения лица, пока дирижирует, но Алена видит в нем только талант и желание. Позовите Ларину, когда талант станет смешным: она придет и помолчит, пока все будут смеяться. Его движения направляют голоса. Направляют ее. Он то рисует дорогу в рай, то обрезает ее, вырывает с корнем. Он всегда был таким, а Алена увидела только сейчас. Только когда уроки музыки кончились. Она осторожно следит за всем, что он делает. И она следит не из-за преданности хору, а из-за преданности ему. И это, Ларина, клиника. Клиника. Травкин застывает, снова указывая на хор. Направляя аплодисменты им, только у Алены уши заложены его присутствием. Он уходит. Ради двух песен — весь цирк. Ради речи директора тоже, но… он уходит из зала, а Лариной бы за ним. Куда он спешил? Чем он занимался помимо неё? Она — ебанная дура, потому что ей мало половины дня, проведенного с Травкиным. Ей бы и остаток жизни тоже с ним. Ларина закрывает глаза, пока все расходятся. Это становится больно, Дмитрий Владимирович. Лучше бы Вы сдохли во мне. Он ее явно притягивал какой-то своей специфичной хренью, которая для остальных была просто хренью, а для нее — специфичная. Притягиваются же позитивное и негативное? Осталось понять, кто из них кто. А может, дело как раз в том, что они оба минус. Только Ларина — очень тупой и непослушный минус. Одумайся, Ален. Прими ситуацию такой, какая она есть. Что ты делаешь? Она спускается со станка, как нормальный человек и чуть не врезается в какого-то парня, которого узнает. — Прости, Миш, — усмехается она и поднимает руки вверх, будто бы сдавалась полиции. — Привет. — Как дела? — спрашивает он сходу, неловко осматриваясь по сторонам и возвращая взгляд к ней. — Не тяжело в сопрано? Ее рот открывается, чтобы отвязаться общепринятыми фразами, но она застывает, потому что не умеет врать. Это неумение ее погубит. — Иногда. Иногда мне кажется, что это не мой голос. — Да нет. Если Травкин поставил в сопрано, значит ты точно в сопрано. Даже тут Травкин. Ларина смотрит на Мишу щенячьими глазами. Миша — красивый и приятный парень. Вечно ухоженный, вечно в пальто и лаковых ботинках. Миша — в теноре и он считал этот голос объективно красивее баса. Ее глаза Мишей не наедаются, но и не устают. Ларина отдыхает в его присутствии. — Надеюсь, — из вежливости. — И вообще, ты молодец, что пришла в хор. Я не понимаю, почему ты не пришла раньше. Ты отлично поешь, — он говорил формальным и президентским голосом. Ее глаза становятся совсем грустными и потерянными, а губам — так и хочется расплыться в улыбке. — Блин. Никогда бы не подумала, но спасибо, я… — ее взгляд хватается за маму, которая стояла в проеме дверей. — Выйдем как-нибудь? Отметим? — он ее возвращает с земли в облака. Алена с приоткрытым ртом поворачивается обратно к нему и не может сдержать удивленный взгляд. А Миша — держал на лице мягкую и уверенную улыбку. — Конечно. Надо отметить. Отметим день моей смерти. Миша удовлетворенно кивает, касается ее плеча и исчезает в толпе. Алена остается завороженной чем-то. Она пробирается к маме, но ее все еще глючит. Ее всегда глючит. В нем было что-то настолько простое, что хотелось взять кусочек этого простого. Жизнь вокруг — сложная монополия, и иногда хочется просто сесть на солнце и выпить коктейля. Может, так и сделаешь, Ален? Тебе пора жить настоящей жизнью, как настоящие люди. — Что за мальчик? — с искреннем любопытством спрашивает мама, а Алена опрокидывает голову на свое плечо. — Просто Миша из хора. — Очень красивый, — Алена закатывает на это глаза и продолжает смотреть вперед: на зал, который пустел. Если бы ты знала, мам, кто на самом деле красивый. — Как тебе песни? — переводит тему. — Грустные какие-то. Под них только вешаться. — И не говори. Она бы начала обычную жизнь обычного подростка. Она бы так и сделала. Но если бы ей кто-то сказал сегодня, что послезавтра она будет стоять в кабинете директора, окруженная тремя учителями, директором, в том числе и им, и что каждая пара глаз бы укоризненно рассматривала ее — она бы сбежала из школы еще вчера.