Апрель в Белграде

Я не буду дежурить у учительской почти незаметно бьют пальцы по экрану и посылают сообщение в общий чат. Ален, да блять. Ну, ты девушка, ты должна там дежурить Вы самые настоящие джентльмены Да блин, ну, а чо? Мы с Денисом внизу, мы зарезервировали это место неделю назад Если я приду раньше в школу и запишусь на первый этаж, вы ничего не сделаете хаха Ты не придешь раньше Оххохохохо Еще как она припёрлась раньше с самодовольной улыбкой, которую она пыталась сдержать. Почему-то дежурство заставляло её воевать с людьми. Всегда и везде. Только вспомните о всём том дерьме, которое на нее вылилось за прошлый раз, когда она решила заступиться за свои человеческие права. А сколько дерьма выльется сейчас? С мальчиками она все равно не общается, пускай шипят. Она несётся в учительскую, несмотря на то, что до сих пор идёт последний урок первой смены. То есть, так рано даже учителя второй смены не приходят. Но это же Ларина, которой не хочется дежурить у учительской. Никому не хочется, вы не подумайте. Это ужасно. Напряжённо. У учительской дежурят лохи, которые не успели записаться на первый этаж или очень ответственные люди, которые любят бегать по школе и выполнять всякую дичь, вместо того, чтобы слушать музыку. Алёна ответственная и всё такое, но если есть возможность снять с себя ответственность, почему бы и нет? Но ей больше, конечно, хотелось дежурить на первом этаже из принципа. Этот принцип заставляет ее наглеть и быть плохой девочкой. Кирпич ей ещё на голову не прилетел, значит, пацаны не знают. Хотя откуда они возьмут кирпич? Она уже уступила Камилле Крыловой. Теперь ещё и им уступать в день не её дежурства? Она что, коврик на входе? Почему у всех присутствует дикое желание вытереть об неё свои тупые и грязные ботинки? Алёна заходит в учительскую с улыбкой, побоявшись, что некоторые учителя поднимут на неё взгляды. Но никто не поднял. Пара учителей, которые сидели за столом, располагавшимся в форме буквы П, уперлись взглядами в свои журналы с бумажками и не обратили внимания. Алёна сворачивает, склоняется над толстенной тетрадью, берёт ручку рядом и застывает. Первый этаж уже занят. Там написаны имена её одноклассников. Её глаза долго рассматривают их имена, будто бы пытаясь стереть их. Они ещё и ручкой написали. Блядство. И ведь их нет в школе, они не приходили на час раньше. В чём же дело? Алёна напрягает мозги, сжимая в руке ручку. Бинго. Они попросили кого-то другого записать их. Суки. Алёна грустно и раздражённо улыбается. Пишет свое имя, а рядом — место дежурства. Учительская. Учительская… Ручка упала в середину тетради, и Ларина уже не спеша шла обратно по коридору. Она умна, но пацаны оказались хитрыми пидорами. Ладно. Она не умна: она тоже почти оказалась хитрым пидором. С ней бывает. Жопа приземляется на старинный стул в конце коридора. Деревянный стул был весь исписан, скрипуч, и у него был собственный маленький столик с правой стороны, который тоже скрипел и норовил треснуть с малейшим на него давлением. Бог с ним, с этим столиком, Алена и так посидит. Вытянув и перекрестив ноги, и перекрестив руки так, чтобы никто не осмелился к ней подойти, она застыла. Алена не хотела создавать впечатление злой ведьмы, но именно так она и выглядела большинство времени. Злая, недовольная, депрессивная, а на деле — она всего лишь задумалась о: жареная картошка или пюре на обед? Наверно, всё-таки, жареная картошка. *** — В смысле, начала спрашивать? — шея вытягивается, как у лебедя. — Сначала она Нику начала спрашивать. Мы думали, мы просто повторяем с прошлого урока, — активно объясняла Машка, поглядывая то на сидящую Алёну за стулом, то на стоящую рядом Милену. — Она же так всегда делает. — Ну, да. Всегда повторяем старые лекции, — нервно кивает Алёна, расширив глаза и поглощая новейшую информацию от подружек. — Но тут… Я поднимаю руку, чтобы ответить на какой-то вопрос, и она мне: «Нет, Маш. Подожди. Это за оценку». — Да ты чё? — протягивает Алёна и разочарованно откидывается на спинку стула, съезжая вниз. Пустой взгляд упёрся в конец коридора, не видя перед собой ничего. — Вот коза, — отрезает всё-таки Алена, подняв голову к Милене и Маше. Биологичка была из самых адекватных учителей в гимназии, бесспорно. Такое мнение сложилось у их класса ещё в начале учебы, и подобная подстава с её стороны — не впервые. Но каждый раз, знаете ли, очередной нож в спину. Однажды спина развалится, и они больше не будут спокойно сидеть на её уроках. Во всяком случае, Алёну пронесло. Она просидела три урока на заднице в длинном и молчаливом коридоре, изредка почитывая учебник по философии. Каждый убивает время по-своему. Ларина убивала его, как самый настоящий ботаник. — Это что? — охает Маша, привлекая внимание Милены. Теперь они обе склонились над учебником и несколько секунд рассматривали его, будто учебник на японском. — Философия, — иронично усмехается Милена, как бы в знак того, что учить она это не собирается. — До свидания. Мария перекрещивается и отворачивается. — Звонок был, валите. — Ты нас так не любишь? — в шутку произносит Милена, поправляя рюкзак. — Не люблю. Пока, — сдерживает легкий смех Алёна и машет им рукой, будто бы стирает невидимую пыль с невидимой горизонтальной поверхности. Две девочки помахали на прощание, медленно удаляясь и растворяясь в толпе. Толпа тоже в скором времени утекала по кабинетам. И так шёл четвертый урок. Всё по шаблону. А самое дебильное, что Алёне и не было скучно. Большинство учеников жаловались на дежурство, ссылаясь на смертную скуку, но Алёна никогда не чувствовала замедление времени. Она могла смотреть в стену и думать часами, занимая себя таким образом. Могла походить и почитать объявления. Могла встать у окна, подержаться за батарею. Могла читать философию, в конце концов. Все, что угодно, интереснее уроков. В этом суть. В коридоре царствует тишина. Слева от неё за поворотом слышатся голоса педагога и школьного психолога. Работает принтер. Кто-то щёлкает ручкой. Долго ждать не пришлось. К ней выглянул педагог: низкая блондинка в очках, лет сорока, держала в руках жёлтый стикер. Ясно-понятно. Алена нацепляет на себя максимум внимания. — Сходи, пожалуйста, в одиннадцатый кабинет. Скажи им, что у них сегодня не будет физкультуры. Так прошел и четвёртый урок. Она сходила в одиннадцатый кабинет, потом в тринадцатый, и в тридцать четвертый. Да, в гимназии слишком много кабинетов, и если бы ей дали прочитать книгу с объявлением, она бы не успела сделать это за один урок. Она бы проходила час, читая его каждому классу. Теперь вы понимаете, почему у учительской не дежурят? Именно потому, что пацаны, которые сейчас сидели внизу — просто сидели. Пялились в телефоны. Ржали. Катались на чьём-то скейтборде по коридору (Алена видела в сториз). Но сегодня она та самая лохушка у учительской. Она возвращается на деревянный стул, как в кожаное королевское кресло, потому что ходить по школе физически устала. По лестнице поднимаются, и из-за угла появляется Миша. Посидеть спокойно на этом дежурстве не судьба. Миша в пальто и с большой сумкой, в которой находилась его скрипка, шёл в её сторону и смотрел в телефон. Ему осталось только поднять голову, чтобы расплыться в улыбке. Чтобы заставить Алёну расплыться в точно такой же, но больнее. Ей было бы больнее. У неё есть время, чтобы поёрзать на стуле и принять нормальную позу, но она ёрзает и садится максимально неловко и неудобно. Михаил поднимает голову, и Алёна делает вид, что тоже заметила его только что. — Привет, — он улыбается. — Привет, — Алёна слегка удивляется и продолжает крутить пальцами ручку, которую крутит уже минуту. — Дежуришь? — ему больше нечего сказать, когда он останавливается напротив неё. — Сижу и ничего не делаю, — усмехается она, усмехается и он. Тишина, которую Алёна хочет разбить, как тонкий лёд под ногами. Словно воздух настолько промёрзший, что вода застывает на глазах, а Лариной бы провалиться и утонуть. Она топает ногой и бьет лёд. — А ты? У тебя урок, ты опаздываешь? — Нет, хор. Лёд вырастает обратно, будто бы Алёна его и не била. Лёд вырастает теперь не под ногами, а в глазах. Взгляд становится самым настоящим неподвижным стеклом, в котором ничего не отражалось: только пустота и белые камни. Хор. Хор бежит за ней по пятам, и, если раньше это слово было очередным ненужным звуком, то теперь — он врезался в живот и в шею. Не ножом, но будто бы карандашом. Это не очень приятное ощущение, наверное. Карандаш в шее. — А, да, — Алёна делает вид, будто бы забыла о хоре, и будто бы он в любом случае ее не волнует. Первое: она не забывала. Второе: её волнует. — День школы. У тебя соло или?.. — Я в оркестре, — быстро заканчивает за неё Миша, и Алёна заранее начинает понимающе кивать, — а соло у Наташи, Камиллы и Димы. Её голова ломается, кости хрустят и ломаются, но она снова кивает, будто бы совершенно не знала, что у Камиллы соло. Угадайте, что. Именно поэтому она сейчас сидит на скрипучем стуле и учит философию; потому что была вынуждена заменить Крылову на её сегодняшнем дежурстве; потому что будь у Алёны выбор, она бы не стала выходить ей навстречу; потому что, будь у Алёны еще один выбор, она бы не западала на Травкина и не ложилась ради него под поезд. — И-и у меня тоже одна песня. — Ну ты и… — усмехается Алёна и замахивается на него ручкой. Как тебе на рельсах-то? Спина болит? Стул всё-таки неудобный. — Я буду тут, я всё услышу. — Да. Ладно, давай. Мне надо взять ключ от зала. Она знает. Будь у неё выбор, она бы не выбрала его, Дмитрия Владимировича. Честно? Она бы выбрала Мишу Снегирева. Если бы когда-то она встала перед основным принципом вселенной, и он спросил бы её: кого ты хочешь? Она бы быстро пробормотала «Миша». Ты же всегда берешь то, что полегче, и не рискуешь. С чего тебе сейчас лезть по самое не хочу в эти болота, Алён? Кто тебя вообще лишил выбора? Ты сама? Тогда, пожалуй, виновата только ты. Только ты и виновата. Михаил уходит, а Алёну выбивает из реальности на пару минут, и время летит быстрее, чем когда она топит себя в размышлениях. Она не думает. По крайней мере, она так считает. Мысли о Травкине — это их отсутствие; это выпад в открытый океан, в котором тебе вполне комфортно, но вокруг только вода, вода, вода. В скором времени начинается репетиция за дверями зала. Она продолжает сидеть в тишине, которую соединила неосознанно с музыкой. Песни повторялись, голоса повторялись, Камилла пела неизвестную сербскую песню, гитары, другие голоса, пианино, всё заново. Алёна раскрашивала лицо какого-то философа в учебнике, хотя никогда прежде такой хернёй не занималась. Ей казалось, что она учит. А она подрисовывала усы людям, умершим две тысячи лет назад. В какой-то момент запел Миша, и Алёна стрельнула взглядом в далекие деревянные двери, которые находились посреди коридора. Ей нравилась песня, и она неосознанно в такт двигала пальцами, будто бы дирижировала. В ней зарождалась новая посторонняя жизнь. Звенит звонок, выбегает народ и заглушает скрипку. Алёна опускает пальцы. Все что-то говорят-говорят, и посторонний голос в неё выстреливает. Она бы хотела перестать так остро реагировать на его имя. — …позвать только Дмитрия Владимировича, — говорит какому-то ученику их главный школьный учитель информатики, и Алена сразу же, бесцеремонно и палевно, оборачивается в их сторону. Они стояли за ней. — Он еще не пришел. — А кто в зале? — Они без него репетируют. Наверное, в этом вся его суть. Его дебильная мудачная суть. Настолько быть ужратым и уверенным в себе, чтобы забывать или опаздывать на свои собственные репетиции. Не важно, какое оправдание. Его же в зале нет, а он там быть должен. У Алёны на лице это вызывает короткую улыбку, будто бы находя его поступок забавным, но не удивляющим. А в этом вся её суть. Её посылают отнести ноутбук и маленькие колонки в зал. Честно? У неё чуть-чуть отказали работать коленки, но потом те самые коленки вспомнили, что в зале Травкина нет. Она идет в зал, таща непонятно как на себе нелёгкую гарнитуру и непонятно как открыв дверь. Внутри оказалось мало народу. Говоря мало, Алёна имеет в виду Ленку и Камиллу. Что там делала Ленка — хер её знает. Остальные занимались Бог знает чем и Бог знает в каком кабинете. Алёна молча заходит, не ощутив на себе ни капли внимания. Две подруги смеялись и перекидывали друг другу маленькую серебряную вещь. Свет люстры отражался от этой вещицы прямо в глаза Лариной, и она, щурясь, пыталась как можно быстрее дойти до пианино и оставить груз. Больше негде. На хоровом станке одиноко лежал флаг Сербии. По центру — палка для микрофона. Все еще по-прежнему не собрано и неорганизованно. Интересно, и когда они собираются, думает Алёна и разворачивается в сторону дверей. Вещь падает и звонко отдается эхом. Алёна автоматически смотрит на это серебро у своих ног, так и не поняв, какой безделушкой они перекидывались. Камилла с Ленкой пялятся на неё, будто бы она причина всех бед. Ларина незаметно для них закатывает глаза, равнодушно перешагивает серебро и уходит так же тихо, как и пришла. Впервые она ощутила желание вернуться к стулу. Когда приходит он — она замечает. Поднимается по лестнице, делает два шага к дверям, открывает их, заходит, закрывает. Это все, что Алёна видела сегодня от Травкина. Его, как обычно, бежевую куртку, чёрную сумку на плече, джинсы и неимоверную спешку. Она помнит времена, когда редко видела его в школе. Времена, когда её физически не было в хоре и мысленно не было на уроках музыки. Времена, когда школа по ней проехалась бульдозером. Странно, но ничего не изменилось. Он бывает на репетициях, конечно, но иногда. В остальном — его по-прежнему нет. Школа без него теряет смысл, который она нарисовала в виде Травкина, и без нарисованного смысла она летает в нарисованных облаках. По ней все ещё ездят бульдозером. Время идёт, и идут все те же песни, только теперь — его голос был тот, который выделялся. Она каждый раз поднимала взгляд, когда его голос кричал и упрекал Алёну в чем-то. Её? Алён, тебе настолько скучно? Будто бы он вот-вот выкрикнет: «Всё. Хватит. Приведите мне эту Ларину!». Только Ларина ему не нужна. Она же не поет на дне школы. Она не играет на инструментах. Она дежурит. Но вину она все равно чувствовала. С каждым его словом, всё острее вбивался гвоздь в висок, всё неудобнее ей сиделось на стуле. К счастью, у неё появилась причина встать. Или, всё-таки, к несчастью, потому что двери зала открылись, и оттуда вылетела плачущая девчонка. У Лариной сердце упало в кишки. Девчонка облокотилась на двери, замкнув руки за спиной, а вокруг снова тишина, музыка, и теперь — её шмыгания. Каменная глыба под названием «чувство вины без причины» ещё больше сдавила голову Лариной. Она бы не заплакала на его репетиции, первое, что думает Ларина. Она почему-то нуждается в оправдании перед собой. Я бы никогда не смогла унизиться перед ним его же стараниями. Она бы прямо смотрела ему в глаза, сглатывала, впитывала в себя весь негатив, если бы пришлось. Если ему так надо. Ей бы хотелось идти против него. Ей бы хотелось доказать ему, как и ему ей. Но она бы не заплакала, несмотря на то, что постоянно плачет по пустякам. Наверное, это не был бы пустяк. Плакать из-за него — не пустяк, не троян по истории. Плакать из-за него означало бы все, конечная. Она не могла сидеть и смотреть на плачущую девушку. Игнорирование просто некультурно и глупо выглядит со стороны, хотя, если бы рыдала Алёна, она бы предпочла рыдать в одиночестве. Вам не кажется? Все желающие положить руку на плечо только усугубляют ситуацию и не дают спокойно вынести своё дерьмо наружу. Алёна встает и не осмеливается подойти близко. Она касается её взглядом. Замедляет ход. — У тебя всё хорошо? — очевидно, что нет. Очевидно, что она не может ей помочь. Но она не может просто смотреть. — Что случилось? — Да, нормально, — вытирает она глаза рукавом, который натянула на кулак, и отворачивается. Типичная реакция плачущего человека. Алёна её понимает: она бы тоже отвернулась. Так нахера она вообще пришла со своей никчёмной моральной поддержкой? Она ничего не может сделать. Учитель ничего не может сделать. Она пытается как-то успокоить её напряжённые и опущенные плечи своим неловким взглядом, но на деле, она пытается заткнуть в себе чувство вины, долга, обязательства перед миром. В коридоре тишина, которая весь день заполнена приглушенной музыкой, пением, слезами и тяжелыми взглядами. Довольно громко. Дверь между ними двоими незнакомками резко открывается и хлопает об стену. Они вздрагивают и смотрят на какого-то учителя. Учителя истории, или типа того. Та девушка сразу попалась ему в поле зрения. Как удачно. Именно её он и хотел застать в коридоре. Другой учитель снова положил ей руку на плечо и говорил что-то успокаивающее мягким голосом; что-то про неправильно работающий микрофон, про плохую акустику в зале, про её красивую интонацию голоса, а у Алены главный вопрос не то, что делал учитель истории на репетиции (вероятно, помогал в организации), а то, почему вышел не Травкин. Довёл он, а успокаивать вышел не он. Алёна автоматически смотрит на открывшуюся и закрывшуюся дверь, словно теперь обвиняя её в состоянии бедной девушки. Обвиняя её в том, что она вывела сюда не того. Девушка прерывисто вздыхает и убирает взгляд от него к лестнице. Алёна смотрит на неё, мысленно говоря ей что-то типа: «Что бы ты не сделала, ты, вероятно, не заслужила такого отношения и слёз», но она этого не говорит. Она не станет с ним спорить. Никогда бы не стала: не тот характер бунтарки, а ведь он любил бунтарок. Не в таких ситуациях, конечно. В таких ситуациях, когда Травкин абсолютно серьёзный и прямой, лучше отвечать односложно и быстро, чтобы потратить оставшееся время на попытки найти чёрный выход. Травкина здесь даже нет, а она упорно спорит с ним, с этой ебанной закрытой дверью. Эти двое спускаются вниз. В туалет. Она разворачивается и быстро сваливает подальше от музыкального зала. Идет время. Около зала собираются люди, и их туда засасывает. Приходят дети и их родители. Алёна думала о плачущей девушке и о том, будет ли она петь. Ещё больше родителей. Время близилось к последнему седьмому уроку и началу концерта, из-за которого Алёне всё больше хотелось встать со стула и оказаться у дверей зала. Ей тоже хотелось послушать и посмотреть. Когда заиграли первые тона и запел первый женский голос — она не выдержала. Не верь мне сегодня ночью Двери открыты, люди толпятся у проема, потому что в зале закончились бархатные стулья. Лариной ничего не остается, кроме как слиться с любопытной толпой и слушать Камиллу Крылову. Не верь струнам гитары И дождю, который падает из золотых высот Это все — из-за плохого вина Она пела довольную старую сербскую песню из двухтысячных. Лариной, конечно, всегда хотелось и сейчас хочется подколоть Крылову, заметить за ней какой-то косяк, но сейчас — она молчала. И ошибалась. Люди вокруг перешептывались, обсуждая трещание ее голоса. Она пела нормально. Нормально… Нормально давно недостаточно для хора, для Травкина, для школы. Алёне было едва видно Камиллу, а Дмитрия Владимировича — тем более не видно. Возможно, он за пианино, а, возможно, он в первом ряду. Дальше, ещё две девушки с неизвестными для Лариной песнями. Пели даже русскую из репертуара Любэ. Люди вокруг Алёны толкались и переходили с места на место, ища лучшую точку обзора, но лучшую щель между чьими-то плечами, чем у Алены — не найти. Все выступления были либо нормальными, либо красивыми. Но по-настоящему волшебным стал Михаил Снегирев. Его тембр голоса очень приятный, не слишком низкий, не слишком высокий. Спокойный, гипнотизирующий голос пел минорные ноты. Но профессионально, кем Миша, к слову, и является. Проходят и возвращаются с ласточками, солнечные и счастливые дни, Опять в моей душе веснами я думаю: девушка или уже женщина теперь ты? У Миши рост приличный, поэтому Алёне была видна его макушка. Её взгляд — припечатан к единственной его видимой части, потому что ей жутко хотелось видеть его лицо и выражения этого лица. Вы не подумайте: ей не нравятся все подряд. Ей нравится талант, а это редко. Апрель в Белграде я безнадежно ищу Он тянет припев. И губы одной девушки, которые я не забуду Такие внутренние процессы сложно объяснить. Сложно объяснить другим, потому что ты их даже сам понять не можешь. Апрель в Белграде гладит её волосы Почему именно эта песня, почему её поет именно Михаил, и почему именно сейчас Алёне хочется хорошенько подумать и одновременно, ей хочется не думать ни о чем. Смысл её существования — стоять в проеме зала и смотреть. Она это уже говорила, и вот опять. Вот опять… Под Савским мостом, быть может, это она, Но её другой целует Она всегда знала про себя одну вещь, которая на протяжении жизни оставалась неизменной: она глубоко воспринимает отдельные сегменты происходящего, и в эти моменты она даже не знает, почему именно в этот момент ей хочется рыдать. Рыдать не от грусти. Не от счастья. Апрель в Белграде устало улыбается, Вы знаете такой тип слез? Ничейные, ни к чему и ни к кому не относящийся. Это слёзы, которые должны волновать людей больше всего, потому что они не знают истоки их эмоций. Это блядски страшно — плакать без причины. Плакать посреди одного большого ничего. Плакать пустынями. Из одной пустоты в другую, чтобы в итоге высохнуть, как смятый чернослив, и не ощутить в себе ничего, что можно было бы назвать смыслом. Просто потому что ты вдруг остановился посмотреть на свою жизнь. Попробуйте подумать о существовании как таковом и не лишиться разума. Дело не в песне, не в каком-то далеком Белграде. Жизнь может схватить тебя за глотку в супермаркете, пока ты читаешь мелкий шрифт на коробке с молоком. Пока ты дежуришь у учительской. И что это значит, Алёна тоже не знает. Но она точно знает, что в эти моменты она не движется. Как и сейчас. Она проживает миллионы своих прошлых и будущих жизней посреди школьного коридора, бесконечное количество раз умирая в настоящей. Уже кажется, что жить дальше не обязательно. Но все песни кончаются. И твоя каша в голове — тоже. Над ним заходит солнце, а под Савским мостом, меня давно нет. *** — Ты что, ещё спишь? Голос мамы разбудил её на следующее утро и заставил нехотя открыть глаза в половину двенадцатого. У неё есть право спать во вторую смену, а вот почему мама вернулась так рано с работы — вот настоящий вопрос. В ответ Ларина лишь промычала, перевернулась на бок и не смогла снова заснуть. Мама рассказывала что-то о удачном коротком рабочем дне. Алёна молчала. Хмыкала, усмехалась, но так ничего и не говорила. Сон всё ещё жил за ней. Мама села на кровать, Алёна — за компьютер. Принялась что-то упорно писать, задумчиво смотреть в стену, писать, стирать, разминать пальцы. До школы было время. — Когда ты стучишь так быстро по клавиатуре, мне кажется, что идет дождь. Алёна снова усмехается и неосознанно смотрит в окно. Дождя не было. Какой ещё дождь? Она продолжила писать. Оделась, поцеловала маму, доехала на велике в школу. Если бы её кто-то спросил, о чём она думала, она бы ответила: «Ни о чем». Интересно. О чём думает наш мозг, когда сам человек теряет связь с реальностью и действительно живет пустой головой? Голова пустой быть не может никогда. Так о чём? — Алён, давай ты, — говорит физичка, вызывая Алёну к доске. Это устный ответ, на который Алёну проводили жалостные взгляды, будто бы она шла на войну. Скорее сдаваться. Из белого на ней только кроссовки. Будет странно снять кроссовок и махать им? Если кого физичка и любила, то это Алёну. Просто за то, что она чистая русская, а остальные — с примесями сербской крови. Ну, и за то, что она единственная в классе пыталась учить физику. Сама училка — сербка-расистка, хорошо знающая русский. Чего только не встретишь в этой гимназии… — Постулаты Бора. Напиши, а потом объясни. Ее голова опрокидывается вниз в попытке сделать кивок. Шёл третий час её молчания. То ли ей лень говорить, то ли ей не хочется, то ли ей наоборот - очень сильно хочется. На доске появляются формулы после безжизненной писанины Лариной. Стук в уже открытую дверь. — Здравствуйте, — какая-то девушка, видимо, дежурная, привлекает внимание каждого. Ларина застывает с маркером в руке, так и не закончив последнее движение, последний штрих, последнюю никчёмную формулу. — Это же четвертый? — Да, — отвечает рыжеволосая физичка. — Алёна Ларина здесь? Здесь, но она мечтает, чтобы её здесь не было. Что, не видно по её лицу и потерянному взгляду, теперь рассматривающий Милену и Марию, словно они могли ей ответить на вопрос: «Какого хера меня кто-то ищет?». — Это я, — говорит нечто неживое в Лариной. Это точно не она. Рука с маркером опускается. — Тебя зовут в учительскую, — её голос такой наигранно мягкий, и оттого ситуация выводила ещё сильнее. Все пялятся на неё. Милена с Марией смотрели друг на друга, приоткрыв рот. Какой-то мальчик из задних парт присвистнул, ведь как Алёну, такую идеальную и прекрасную, могут вызывать в учительскую? Только, чтобы наградить. Смешно, Алён, ой смешно… Сглотнув, она оставила открытый маркер на столе и ушла. Её единственный теперь друг — незнакомая девочка-дежурная. Хочется повернуть язык и издать звук, но Алёну начало подташнивать. Видимо, говна за весь день накопилось и теперь бурлит. — Почему меня вызывают? — выдавливает она тихо, идя по тому же вчерашнему коридору, который она сканировала весь день. Девчонка идёт рядом. — Не знаю, — её лицо кислит и отдаёт чем-то неприятным, — но там собрались куча учителей, психолог, директор… Ларина мысленно спотыкается об это предложение, и ей безумно хочется врезаться в невидимую стену, которую ей Бог нарисует перед учительской, но ноги со скрипом несут её дальше. Вы, должно быть, шутите. — Удачи, — девчонка садится на её деревянный стул и сразу же берет в руки телефон. Ей насрать, что её ждёт. Алёна поэтому ей и не отвечает, а сворачивает за угол, чтобы преодолеть последний коридор, последний ковер и последнюю дверь. Ебанный пиздец вертится в голове, ебанный пиздец, как заевшая пластина. Единственное, что она знает наверняка: она ни в чем не виновата. Всю свою жизнь она винит себя в чём-то, так, пожалуйста, не надо участие других. Она сама справится. Ларина останавливается в проеме и поднимает кулак, чтобы постучать в открытую дверь, но учителя сразу же оказываются в её поле зрения. Она оказывается в их. Стучать нет смысла. Она опускает руку. Классуха, училка по физре, зовёт её рукой. Предлагает, нет… заставляет войти. Алёна сглатывает в девятнадцатый раз за последнюю минуту и заходит. Делая шаги, будто бы по раскалённому углю. Она влилась в их маленький и уютненький кружочек. Классуха в сером спортивном костюме, директор в костюме, Травкин в тёмно-синей рубашке, училка этого, того, математик, информатик… Травкин? Его имя никогда не давало ей спокойно дышать, но сейчас она хватается за его лицо, как за сломанную последнюю ветку. Лишь бы не упасть. Ему сегодня не было весело. Он стоял напротив. Он взглянул на неё и тут же убрал взгляд, продолжив стоять со скрещенными руками на груди. Ясно. Поддержки не будет. За окном, не поверите, стучал дождь. — Алён, ты дежурила вчера на втором этаже, — классуха констатирует факты. В учительской неполная тишина, так как учителя между собой перешептывались. Директор, как назло, слушал её и классуху. — Ты заходила в зал? Сглатывает. Вот для чего здесь Травкин. Понимает. Что-то связанно с залом, с его территорией. — Да, — кивает, безотрывно смотря в глаза учительнице. Ей негде врать, ей нет причины врать. — Ты видела, слышала, либо, может быть, брала в руки, — она рассасывает ей слова, как тупому иностранцу. Сердце Лариной пользуется паузами в речи учительницы, чтобы ускорить ритм и попытаться выбить дыру в грудной клетке. Её настолько тошнит, что она даже не смотрит на учителя музыки, чтобы не усилить порыв, — орден? Он должен был висеть на флаге. Серебряный блестящий орден, который должен был висеть на флаге.