Апрель в Белграде

— Ты видела, слышала, либо, может быть, брала в руки, — она рассасывает ей слова, как тупому иностранцу. Сердце Лариной пользуется паузами в речи учительницы, чтобы ускорить ритм и попытаться выбить дыру в грудной клетке. Её настолько тошнит, что она даже не смотрит на учителя музыки, чтобы не усилить порыв, — орден? Он должен был висеть на флаге. Серебряный блестящий орден, который должен был висеть на флаге. Он должен был висеть, но его там, видимо — нет. Камилла, видимо, не должна была его брать, но Алёна видела, что она брала. Алёна, видимо, не должна быть причастна к таким инцидентам, но сейчас она единственная, кто может помочь. Её порывы стошнить оправдываются. У неё застревает тяжёлый ком в горле, и она на пару секунд закрывает глаза, чтобы привести мысли в порядок. Пару секунд, не дольше, иначе подозрения могут пасть на неё. Алёна себя будто бы отдёргивает от попыток успокоиться и выглядит странно. — Нет. Я его точно не брала, — умершим холодным голосом произносит она и осмеливается посмотреть классному руководителю в глаза. Остальным, кто стоял рядом — тоже, ведь она говорила правду. Алёна всегда говорит правду, потому что враньё отравляет её внутренности. — Ты его видела? — вставляет свои пять копеек Травкин, словно ударяя кулаком по столу. Так Алёне слышится его голос, но Травкин стоял смирно. Тихо и спокойно. Порой, этого достаточно, чтобы убить человека. — Нет, — нет, не видела, но я видела плачущую девушку, которая стояла у дверей зала. Но Вас это не касается, конечно. Её взгляд касается его взгляда на одну секунду. Алёна не двигается. Где-то она читала, что если не двигаться перед диким зверем, он обойдёт тебя стороной; подумает, что ты не представляешь ему угрозы и успокоится. Но Алёна так или иначе не представляет угрозы. Она представляет улику. Мне просто хотелось слиться со стеной. Стены бежевые. А у меня свитер синий. Гений. Он поднимает брови. Так и жжёт там, куда он смотрит. До черноты. Он посылает её мысленно нахрен. Как и всех, кто мешает. Да, Дмитрий Владимирович? Всех. На что Ларина рассчитывала? На его поддержку, потому что с ним у неё… складывались неплохие отношения? Теперь когда Алёна думает об этом, ей хочется помотать головой и усмехнуться своим наивным заключениям. Покатал в своей машине и всё, теперь вы бест френдс форевер. Никакие они не френдс и уж тем более не бест. Взгляни на него получше, Алён. Знаешь, кто он? Учитель музыки. Руководитель хора. Какие несуществующие мажорные ноты ты постоянно пытаешься услышать на его пальцах? А знаешь, что еще? Ты ему нахуй не нужна. Нахуй. Не. Нужна. Настолько не нужна, что он даже не думает о том, что ты не нужна. Ты — не в мыслях. Ты — не на языке. Ты — не причина взгляда. Ты — как все эти прохожие мимо, с которыми он не здоровается и на которых он на автомате смотрит. Ты — случайная дежурная у учительской. Стечение обстоятельств. Откуда у тебя хоть капля надежды на то, что ты можешь быть для него чем-то большим, чем вынужденность? Не нужна. Куда ты лезешь, Алён? Травкин так и не кивнул ей в ответ. Ларина предпочла не думать об этом. Ей бы сейчас ни о чем не думать кроме как об одном: почему она впервые соврала, хотя минуту назад гордилась тем, что врать не умеет? Почему первый человек, который имел честь услышать её вранье — Травкин? И почему он всё же не причина, а точно такое же стечение обстоятельств, которым является для него она? В конце концов, они друг для друга даже не судьба, а неудобная случайность. Причина лежит во всем том, что случилось с ней за короткий срок. Если бы ей сказали в мае на втором году обучения, что в следующем году ей придется быть вызванной в учительскую и там же придётся лгать; тем более ему, она бы совсем разочаровалась в предсказаниях гадалок. Идя по коридору обратно, она думала. Теперь она с уверенностью может сказать: «никогда не говори никогда». Никогда не тверди, что что-то точно не случится или случится. Потому что, бывает, сбывается именно то, над чем ты когда-то искренне насмехался. А кто смеется последним? Это интересный вопрос, потому что в ближайшее время никто смеяться не собирался. В ближайшее время — тишина. Физичка ничего ей не говорит, когда она привидением возвращается. Одноклассники ей ничего не говорят, пока она садится между Миленой и Марией. Они единственные сверлили в ней дырки. Во мне дыра от другого взгляда. Этот взгляд никто не переплюнет. Полкласса все равно нет. Камиллы нет. Алёна еще не решила, хочет ли её видеть. Какая-то часть её мозга частенько отключалась, продолжая анализировать вещи, их причины и следствия без участия Алены. В итоге, Алёна выносила на всеобщее обозрение готовый продукт, а как, почему и зачем? Ей самой интересно. Ей самой интересно, какое детально проанализированное обстоятельство не дало ей сказать правду. Да, я видела Камиллу с орденом. Говоря это, я, конечно, её подставляю, а это противоречит моим моральным устоям, но так же отлично вписывается в мою оправданную к ней неприязнь. Так же, если я скажу об этом, об этом узнает Камилла и весь класс. Школа, если хотите. В этом мире правду ставят на вершину пирамиды, но ведь на вершине не она, а общественное мнение. Разве нет? Разве вы сами не ищете орден только потому, что он давал гимназии статус? Разве я промолчала не потому, что не хочу косых взглядов и плевков в спину? Разве это плохо? Хотеть быть частью общества, даже если оно разлагает. Другого общества все равно нет. Ты либо там, либо тебя нет. Ты либо там, либо Камилла произносит твоё имя на уроке музыки, и тебе пизда. Поэтому — мне очень жаль. На моём месте бы соврали все, убивая человека в себе, чтобы остаться им снаружи. Урок кончается, и она уходит с него в одиночестве, никого не дожидаясь. Мария с Миленой, вероятно, обидятся, но Алёна хочет просто уйти домой и упасть лицом в подушку. Она редко так делала. Она долго не могла заснуть, перебирая воспоминания, как фотографии, и развешивая их по-полицейски на стену в своей голове. Вот она сидит на стуле, вот она идет в хоровой зал и видит Камиллу с Ленкой. Они играли с… заколкой, пробкой, шариком. Пожалуйста, пусть я сошла с ума. Обвинить себя в данной ситуации — самое легкое решение. Ты не видел — ты не причастен. Ты путаешь пробки и ордена — ты идиот, но не причастен. Но если она видела и сказала, что не видела — она не лучше Камиллы. Твою мать. Ночью ей снится Дмитрий Владимирович. Если она не общается с ним в гимназии, значит, он дождется её во снах. Так всегда. Алёна просыпается уставшей и снова уходит в школу. У неё очень разнообразные деньки, вы заметили? Уже второй день она ходит призраком. Много молчит, много думает и мало разговаривает с людьми. Она даже забыла, что не хочет заниматься физрой и автоматически переоделась в спортивные леггинсы и белую майку. Равнодушно поздоровавшись взглядом с теми одноклассниками, которые зачем-то поздоровались с ней, она села на лавочку. Даже телефон забыла в раздевалке. Пора разобраться со своим дерьмом. — И что за хуйня? — появляется Милена, которая, если честно, материлась не часто. Только в шутку. Только, если это уместно и звучит элегантно. Сейчас — Милена просто на что-то тихо злилась и задала свой вопрос спокойно, разводя руками. — Почему ты вчера ушла? Ты на что-то обиделась? — Что? — смеется Алёна глубоко в душе и протирает лоб, пока Милена садится рядом. — На что мне обижаться? — Это ты мне скажи. — Ни на что. — Тогда что? Ты, кстати, не рассказала, зачем тебя вызывали. Это потому что я не хочу. Это потому что советы друзей ей не покажутся полезными. Они скажут, что логично будет сказать правду, чтобы не тащить на своих плечах ненужную ответственность, и чтобы честным путем по башке получила Камилла. Да, компашка Алёны её тоже не любит. Так сложилось. Так в каждой школе. Каждая школа состоит из мелких ядовитых групп. Только вот Ларина — ходячий парадокс. Хочет жить с выдуманными бесячими правилами общества, но спросить у общества эти правила не хочет. С чего-то она взяла, что сама догадается, как поступить правильно. Но Алён. Друзья? Ты и их отложила на край стола? Ларина глубоко и продолжительно вздыхает, опрокидывая голову к стене. — Школа потеряла какой-то орден, — начинает она с тупым взглядом вперед. Милена была наклонена вперед и держала локти на коленях, так что она могла хорошо видеть её бесцветное лицо. — Вчера. А я вчера дежурила. — На втором этаже, — подруга добавляет, констатирует. — Да, на втором этаже. И, — это её «и» тянется вместе с шеей, и Ларина будто бы заглючила. Будто бы перед глазами выскочило окошко с ошибкой, как на компьютере. — Понимаешь, — она переключается на начало другого предложения и меняет выражение лица с мертвого на кислое, — учителя хотят знать, знаю ли я что-то. Видела ли что-то. И, может быть, я и видела, и я знаю, что, — она не оборачивается, чтобы убедиться в отсутствии посторонних рядом. Она вспоминает, что их разговор заглушен ударами мяча, — Крылова держала орден в руках. Она перекидывались им с Леной. Две дуры. Несколько долгих и осуждающих секунд Милена смотрит на Ларину и разводит ладони перед собой. Да. Алёна тоже так делала. — Значит, это были Крылова и Пономарёва? Ларина изгибает брови, мычит, вздыхает, недовольно выдвигает челюсть. Как хорошо, что зал полупустой. — Ну, ты же сказала учителям? — Милена констатирует, но по молчанию Алёны понимает, что на самом деле задает вопрос. — Нет? — Это сложно. — Сложно, потому что ты ничего не объясняешь. — Милен, сказать правду — значит настучать, — Алёна резко наклоняется к Милене, окинув беглым взглядом одноклассников, которые бегали по залу с баскетбольным мячом и висели на корзинах. — Все и так знают, какая жара сейчас в учительской из-за этого ордена. И как только надавят на Крылову и Пономареву, все будут знать, что настучала я. Я. Я, хорошая и прекрасная Алёна, которая дождалась звёздного часа, чтобы опять выставить себя лучше всех, — шёпот сменился на змеиное агрессивное шипение. — И? Где твоя логика? — Алёна делает вид, что у неё болит голова. Учитель философии говорил, что у неё блестяще развито логическое мышление. — Ты не виновата, но не хочешь признавать, что не виновата? — Я хочу спасти всех, ты не понимаешь. Только не себя. Выгнала с кладбища всех и закрыла ворота изнутри. Они бы ещё продолжили, хотя Милена уже закатила глаза и чуть не опрокинула голову вниз, но в зал вошла Рената Евгеньевна, классуха. Никто никогда не называл её по отчеству между собой, а только имя. Так сложилось. Всегда просто Рената. И вот она молча прошла по залу, завела с кем-то громкий разговор, и тема ордена сама по себе растворилась. Ей пока не место. Появилась Мария, которая вечно опаздывает. Камилла, Лена, ещё одна Маша и целая их компания. В какой-то момент Ларина опять посмотрела на неё, думая, что смотрит ей в затылок. Но Крылова в тот момент была повернута к ней, и поэтому они просто встретились взглядами. Знаете, не такими, как обычно. Такие драматичные взгляды снимают крупным планом в голливудских фильмах. Не просто посмотрел и отвернулся. А посмотрел, посмотрел, подумал и отвернулся. Камилла просканировала её с ног до головы, словно увидела интересную для неё незнакомку. А Алёна смотрела прямо в глаза, спрашивая. Спрашивая. Что ты хотела у неё спросить, Алён? Что с нами со всеми не так, а? Камилл. Ты мне не нравишься. Но разве это важно тогда, когда земля сыпется у всех под ногами? Не успели они закончить бегать, как начался срач. На физре никогда не понятно, кто начал первый, и какое предложение замигало красным, но вроде это был Серега с его вопросом про экскурсию. Все спрашивали про экскурсию; ничего нового, просто… Для Ренаты это было что-то вроде последней капли бензина, прежде чем целая бадья опрокинется на горящий дом. Горящий дом — её настроение. Рената – неидеальный классный руководитель. Если можно сказать, она одна из худших по крикам и по разным претензиям; и с такими вещами смиришься за три года, но сейчас крики как бы заглушали топанье тридцати учеников. Это какой-то рекорд. Все стали бежать медленнее, выворачивая шеи, чтобы держать Ренату в поле зрения. Потому что она обращалась ко всем. — Какая вам экскурсия, а? Какая? Если хотите валять дурака, прогуляйтесь до центрального парка, бухайте там, орите, делайте, что хотите. — Да что Вы так злитесь? Вы постоянно на нас злитесь, — вроде бы тихо, но отчётливо произносит Серега. Он самый искренний мудак в классе. Он единственный остановился в потоке бегущих учеников, заставляя остальных тоже тормознуть и послушать. — Да. Мы заслужили экскурсию. — Я, — она тыкает себе в грудь, — не хочу больше участвовать в вашем тупизме. Я не хотела участвовать и в том, что вы вытворяли в прошлом году, но Бог меня не любит. Клянусь, — в прошлом году они курили травку в автобусе, Ларина помнит, хоть Ларина и не ездила с ними по Европе. — Вы знаете об этом? Вы знаете о том, что я делаю? Вы знаете, как я заступаюсь за вас и получаю взамен даже не ноль, а минус сто? Вам насрать, что я там, наверху защищаю вас каждый божий день. Я не обязана, но я это делаю, — она показывает пальцем в потолок, ведь точно над ними находилась учительская. Рената громко молчит несколько секунд, пробегаясь по каждому лицу. — Я поссорилась с директором из-за вашего дежурства, потому что вы первые кретины, которые так дежурили. Знаете, как он меня выжимал за то, что никого не было три дня назад у учительской? Я не говорю уже о двух дебилах, которые решили дежурить в одном месте, — она поворачивается к двум дебилам. Это один мальчик и одна девчонка, которые повернули головы в сторону. — Злая? Что вы от меня ждете? Что я скажу вам «спасибо»? И вновь, будто бы Ларина не виновата, но чувствует вину. Где-то в районе затылка, где-то за спиной стоял призрак и шептал ей о том, что она делает ситуацию хуже. Подкидывает дров в огонь. И дело не в хаотичном дежурстве не по списку. Это начала не она, а первый ученик в журнале. Да и тем более они с Камиллой заменились под присмотром другого учителя. Их дежурство — наименьшая проблема. Дело в ордене. Дело в умалчивании ради, как оказалось в итоге, собственной выгоды. А Рената должна выслушивать тирады от директора и одновременно решать проблему с орденом, потому что дежурил её идиотский класс. Возможно, Алёна слишком эмоционально воспринимает чужие душевные состояния. — Что у вас в головах? Солома? И зернышки? — эхо её вопроса отбивалось о стены, как мяч. Она стучит себе по голове и некоторым становится смешно, а Ларина лишь закрывает глаза, чтобы не видеть, как она кулаком бьёт себя по голове. Она, конечно, училка физры, но ей недавно стукнуло за 50. — Продолжайте бежать, — сказала она вдруг строгим и ровным тоном, словно вот-вот заплачет. Так проходит физра. В смехе, беге и размышлениях. В том времени, которое Алёна психически провела в одиночестве, окруженная криками и летящими баскетбольными мячами. Она всегда так проводит дни, если вспомнить; только раньше она углубленно думала об оценках и своих стихах, а теперь. А теперь… А теперь что-то между настоящей реальной жизнью и космической необъяснимой херней. На русском языке её не трогали, да и вообще кабинет русского — отдельный вид искусства. Этот кабинет кардинально отличался от других кабинетов по небольшому размеру, двум кондерам, отсутствием парт… Да, здесь стояли просто стулья с прикрепленными столиками. Причем новые стулья, а не то деревянное нечто на втором этаже. Кабинет русского — на третьем. Алёна сидела в первом ряду стульев. Учитель её любил настолько, что не считал нужным вообще с ней разговаривать и обращать внимания. Он молча давал ей пятерки по мелочам, и на этом их взаимодействие кончалось. В остальном, Гена отчитывал других учеников, а их всего десять. Не все выбрали русский язык, как второй иностранный. Большая половина класса изучает немецкий (Камилла и Ленка в их числе). На русском она чувствовала себя комфортно. В безопасности. Здесь её любят. Не давят. Здесь можно дышать прохладным воздухом. — Чем вы занимаетесь по жизни, а? Ларина включается обратно посреди разговора. Это как проспать полфильма и проснуться, не улавливая логику событий, но потом ты смотришь-смотришь и подставляешь потерянные пазлы. Ясно. Рому устно спрашивали какие-то тексты, которые он даже не прочитал. Такое происходит каждый урок, только у учителей не всегда искрит жопа. Сегодня день горящих жоп. Надо пометить в календаре. — Как вы проводите свободное время? Знаете, по тому, как человек проводит свободное время, можно многое о нём узнать. — Я могу иногда… — Я спрашиваю всех, — учитель театрально отворачивается от Ромы, сидящего рядом с ним, и теперь смотрит на класс. — Вы берёте иногда книжку в руки? Необязательно учебник по русскому, не в нём суть. Любую книжку. У вас появляется хоть иногда желание учить что-то? Узнавать что-то новое? — его голос спокоен, не агрессивен. Он — не классуха. Он разговаривал, как психотерапевт, и слава Богу. Геннадий всегда очень спокоен; в основном, потому что он очень ленивый и уставший. А ведь ему нет даже пятидесяти. — Вы думаете, что всегда будете жить с родителями, и они в любой момент устроят вам вашу жизнь? Может быть. В наше время многие живут с родителями и после тридцати, но ребят… Однажды надо действовать в одиночку, — гробовая тишина убеждает Ларину, что класс слушает. Интересно, что учитель ни разу не посмотрел на неё, как обычно, ведь ей не нужны лекции. Ведь она здесь самая расчётливая. Правда? — Сейчас вы думаете, та-а-ак, где работа, на которой платят много бабок? О, вот много бабок. О, этим я и буду заниматься. Ребят, вы должны и знать что-то. Уметь. Вы должны любить что-то, чтобы жить. Геннадий не смотрит на Ларину. Она безотрывно смотрит на него и не дышит, надеясь, что это правильно, что он на неё не смотрит. Она говорила ему, что поступает на медицину. Она об этом похвасталась всем, потому что эта работа… эта область ей нужна. Потому что нужно как-то жить. У меня всё в порядке с жизнью. Всё в порядке. — Вы живёте в выдуманном мире. Да что за день такой, когда каждый хочет меня в чём-то обвинить? То за орден, то за дежурство, то за неправильное бытие. Затем Алёна одергивает себя и поднимает взгляд к приоткрытому окну на крыше. Никто её ни в чем не обвиняет. Ни разу за сегодня. — …в выдуманном мире, как вот тот медвежонок, — он указывает на мягкую игрушку на полке, на которой были вышиты олимпийские кольца. Этот бело-голубой медвежонок сидит здесь с прошлого года. Все оборачиваются к медвежонку на секунду и обратно. Только Ларина продолжила его рассматривать. — Он ведь не знает, что происходит на улице. Он сидит здесь, в этом кабинете, в тепле. Его никто ничего не просит делать, за ним ухаживают, кормят. А если я возьму и выброшу его в окно? Прямо сейчас? Понимаете? Да, но он же игрушка, не человек. Человек может адаптироваться. Человек способен думать. И делать неправильные решения. Смотреть на последствия неправильных решений. Человека не зашьёшь, он умирает. Нового человека не купишь, потому что у старого есть чувства. Мы не медвежата, мы — хуже. Лучше бы мы просто пылились на полках. — Не обижайтесь на меня, но я надеюсь, что когда вы вырастите, я сдохну. Кто-то издает смешок в руку, а у Алёны опускаются напряженные брови. — Я серьезно. Я не хочу это видеть. Не хочу видеть, как вы провалитесь на дно. Так заканчивается урок. Рома так и не ответил и ушёл на место в тишине. Прозвенел звонок, и все начали трындеть о какой-то популярной бабе из инстаграма. Другая половина класса о игрушке на телефоне, в которую они постоянно играют на перемене. Тогда Алёна поняла Геннадия. Ей бы тоже хотелось сдохнуть через лет десять-двадцать, чтобы не видеть ни свое падение с облаков, ни чужое. Да и вообще не видеть облаков, чтобы не ослепнуть. Ей бы тоже… струсить, как и всем. Так намного легче. Она выходит из кабинета одна и делает шаг на первую ступеньку. — И что насчёт ордена? — слышится над правым ухом голос Милены, и Алёна ещё раз убеждается, что Геннадий не произвел никакого впечатления на детей. Ноль. Все живут своими жизнями. А что Алёна ожидала? Что кто-нибудь сорвётся с места и поедет покорять мир? Для начала нужно закончить школу. — Ты спрашиваешь, будто бы я знаю, где он, — Ларина даже не поворачивается и лениво спускается вниз. Медленно. Народу много. Сейчас большая перемена, а они вышли на минуту позже и застряли на лестничной пробке. — Не беси меня, Алён, — слегка раздраженный голос не привлекает внимания, потому что Алёна пытается подслушать разговор за спиной. Голос за спиной режет позвоночник. — Ты знаешь достаточно, чтобы помочь, но ты слишком эгоистична. Алёна бы поспорила, если бы не Дмитрий Владимирович за спиной. Что он делает на лестнице третьего этажа? Это не его среда обитания. Его среда обитания — учительская, коридор второго этажа до зала и семнадцатого кабинета. И не надо ля-ля, Алёна хорошо изучила его маршрут по вторникам, четвергам и пятницам. У неё есть полное право повернуться и сказать ему, что он — на её территории. Ларина сглатывает и притворяется, словно девушка рядом с ней сошла с ума и говорит сама с собой. Блять, нет, надо ответить. — Я хочу спасти человека. Видишь, какая я неэгоистичная, — говорит бесцветно, тихо и отвлеченно. Смысл? Травкин точно знает, чей затылок перед ним. И Ларина точно знает, чей голос за ней. Был. Только Травкин замолк и теперь просто дышал так, что Алёна не слышала, но чувствовала. Его горячее дыхание с запахом зелёного орбита ни с чем не спутать. — В каком месте? — Милена говорила не громко, но навязчивым взглядом давала понять, что все сказанное летит в адрес Алёны Лариной. Летит, врезается и даёт Лариной звонкие пощечины. Ларина съедает нижнюю губу и медленно, медленно спускается, ища свободные тридцать сантиметров на ступеньке ниже. Нет. Ни сантиметра. Быстрее, пожалуйста. — Ты не даёшь школе найти орден, потому что боишься, что люди о тебе скажут. — Заткнись. Неожиданно. Неожиданно громко и ядовито. Совсем неожиданно, даже для Алёны, которая тут же приоткрыла рот и закрыла глаза, наверное, выпуская пар и неумолимое пламя изо рта. Слишком долго она его там держала. На такое заткнись можно обидеться, и Милена, скорее всего, обидится. Обидится в том смысле, что перестанет разговаривать с подругой и писать смски после школы. Да Алёна тоже перестанет разговаривать сама с собой, потому что это ни к чему не приводит. Как же Милене объяснить? Как хоть кому-нибудь объяснить? Когда рядом Травкин, молчите. Все молчите. Ему ровным счетом ничего не нужно знать, потому что любую информацию он использует против вас. Молчите, просто потому что он рядом. Мне хватает петь ему в лицо на репетициях, так что, при первой же возможности, я не хочу издавать ни звука. Слышал или не слышал — срать. Толпа расплывается, и Алёна спускается быстрее, чем люди впереди неё. Совсем непалевно, да, Алён? Алён? Милена оказывается рядом. — Я не хотела, Милен. Просто, — Ларина бросает рюкзак на лавочку рядом с Милениным. Их окружает шумный народ, как каменными стенами, и теперь Алёна может говорить, — Травкин мог услышать, — почти шепотом в стену. — А он здесь при чем? — ей не хотелось спрашивать, но она спрашивает, раз уж Алёна не в конец с дубу рухнула. Выдох. Тяжёлый и продолжительный. — Он был в учительской. Он везде, если быть точной. Он на репетиции, это понятно. Он в коридоре тогда, когда не должен быть. Он даже у Алёны дома, каждую ночь ждет в её собственной кровати. Она ложится рядом. И они смотрят друг на друга, не пытаясь заговорить. У Лариной медленно едут мозги по наклонной, раз она рисует его лицо на подушке и потом удивляется Травкину во снах. Действительно, зачем он снится? Если, Алён, ты сама об этом мечтаешь… А потом прячется от него по углам. В туалет она пошла, конечно, не прятаться, а выпить воды. На большой перемене школа пустеет ровно на десять минут. Нет никого, кроме одиноких ботанов, оставшихся сидеть на лавочке и кушать домашний бутерброд. Алена точно такой же одинокий задрот. Только она решила зависнуть в туалете, который не такой, как в американских сериалах. Здесь не сплетничают. Сюда реально ходят в туалет, а если и разговаривают, то разговаривают компаниями и громко. Вдвоем здесь никто не перешептывается. До этого дня. Что не так с этим днем? Ларина без преувеличений хватается за сердце, когда видит Камиллу у зеркал. Как фильм ужасов. Камилле осталось покрасить волосы в чёрный и закрыть ими заплаканное лицо. Ледяная статуя осталась стоять в проходе. Крылова видит её в отражении, и несколько секунд они смотрят друг на друга через зеркала. Поэтому Алена и застыла. Камилла — Василиск из «Гарри Поттера». Алёне жутко хочется извиниться, но она не знает, за что. — Что ты им сказала? — всхлипывает она и прячет лицо, вытирая тыльной стороной ладони слезы. Ларина смотрит по сторонам, убеждаясь, что никто не слушает. — Что ничего не видела. — Но они не отстают, — разворачивается и прислоняется к раковине, решительно складывая руки на груди. Её красные щеки стали ещё краснее, а глаза — уставшие, но всё ещё сфокусированные и размышляющие. Крылова такая, что не сдаётся. В слезах, помятую и съёженную, Алёна Крылову никогда не видела. Сильным и бесстрашным девчонкам не идёт плакать, ведь они ломают надежду слабым. — Радомир допрашивает всех хористов, потому что это должен быть кто-то из нас. — Ты украла его? — Что? — фыркает она не так убедительно, как в прошлые раз. Сейчас ей мешал забитый соплями нос. — Зачем мне этот орден, Господи… — Но вы же были последними, кто его трогал. Правильно? — Он случайно выпал в окно. Ладно? — её ладно звучит не как попытка убедить себя, а как настойчивая попытка убедить Ларину. Будто бы Ларина сидит за столом, и в неё светят лампой. Вытягивают информацию. — Я-я не специально. И Ленка тоже. Он просто выпал и… всё. Крылова дёргается от своих оправданий, будто бы всё ещё летит вниз вместе с орденом. Приятно осознавать, что некоторые вещи заставляют Камиллу плакать и беспокоиться. Приятно побыть той, перед кем она оправдывается. — И вы не сходили за ним? — Да блять! Он разбился, Алён. Мы ходили вниз. Что нам с ним делать? Принести директору и сказать, что мы случайно нашли это под окном? — Это была бы половина правды. Лучше, чем врать. — Только попробуй, — усмехается Камилла и вскидывает взгляд к потолку, продолжая нервно смеяться. Да она чокнулась. У Лариной стирается с лица последняя капля волнения и сочувствия. Камень. Она становится просто камнем, вросшим в туалетную плитку. — Только попробуй рассказать им, потому что плохо будет всем. Ты не выйдешь победителем. Что, взял он тебя в старший хор, и теперь нашла право выёбываться? Теперь можешь стучать на меня и остальных, чтобы он тебя ещё больше любил? — у нее есть наглость бить её взглядом, а у Алёны есть наглость стоять смирно. — Нет. Нет. Так не получится. В хоре держатся вместе, а не стучат друг на друга. Ты к этому не привыкла, поэтому я говорю тебе сейчас, чтобы другие не сказали. Сюда бы сейчас Милену, которая другого мнения. Сюда бы сейчас всех тех, кто верит в светлое будущее молодого поколения, в доброту, в правду, и прочие, якобы, моральные качества, которых никто никогда не придерживался. Алёна же знала. Говорила. Влетит ей, что бы она не делала. Молчать плохо, её очернят в учительской. Говорить ещё хуже, потому что её возненавидят сверстники. Самое оптимальное сейчас — умереть и ничего не делать. Свидетель сдох. Можете хоть до утра кричать на её труп, но он вам уже ничего не скажет. Ларина по-прежнему стоит. Да, словно труп. Ей хочется ударить Крылову. В голове эта картина так сочно вписывается в данный сценарий развития событий, что в жизни все будет с точностью наоборот. Алёне нравится представлять. Что, да как бы было, если бы она была чуть-чуть другим человеком. Но она все еще она и она не ударит девчонку. Она уйдет, потому что Крылова перестанет смотреть на неё. Крыловой надо продолжить умываться перед следующим уроком, ведь кто-то лишний может задать вопросы по поводу размазанной туши. Под окном действительно валялись осколки, спрятанные в траве. Алёна проверила. Алёна бы удивилась, но орден падал со второго этажа и, конечно, удар был достаточно сильным для хрупкой вещицы. Разве это важно? Хоть что-нибудь важно? Милена считает, что нужно рассказать про разбитый орден Травкину, потому что он единственный адекватный. Алёна же считает наоборот: он единственный неадекватный. В коридоре Ларина снова видит Камиллу, разговаривающую с Дмитрием Владимировичем. Уже без слёз и соплей. Травкин держал свою руку на её плече не в попытке успокоить, а в попытке установить контакт. Он всегда так делал. Ему хотелось чувствовать человека. Узнать больше, чем знает он. Загнать в тупик. Он — настоящий хищник, и поэтому Ларина свернула к лестнице, чтобы не проходить мимо. Пусть проблема распутывается сама, потому что Ларина все равно ни при чем. Проходит математика, а Ларина злее, чем была в начале дня. Камилла. Паршивая противная сука. Алёна легко душит её в своей голове, но только в своей голове. Там её никто не слышит. После математики происходит пиздец, который она никак не могла предвидеть. Она, конечно, предполагала, что какая-нибудь мразь подловит её в темном уголке и станет избивать, допрашивать, манипулировать, но не станет же это делать Травкин. Это нелогично. Это нечестно, потому что это Травкин. Потому что в кой-то веке дело не касается его, но он сам коснулся её дела. Ларина шла по коридору даже не одна, не одна! Рядом Милена и Мария обсуждали Ривердейл, который Алёна не смотрела. Дмитрий Владимирович оказался сзади и ускорил шаг, чтобы схватить Ларину за запястье и потащить за собой. Не каждый день такое происходит, да? Видели бы вы лица Милены и Маши. Мягко говоря, Ривердейл для них умер на ближайшие два часа. Пока он её тянул, она вспоминала сон. Тупой и бесполезный сон, который она проживает каждый день, когда он рядом. Мне снилось, что ты куришь. Такая глупость. Абсурд. Ведь я уверена, ты никогда не курил, не бросал и никогда все равно не закуришь. А во сне шёл урок музыки, которого у нас давно нет. Это не был твой семнадцатый кабинет; кабинет был огромный, в темных оттенках и с высокими потолками. Всё же, этот кабинет был твоим в моем сне. Каждый занимался своим проектом. Я тоже, но… я, как обычно, косилась на тебя. И ты (на тебе была голубая рубашка) шёл по классу и сел за одну из свободных парт. Свободных парт было много, а учеников несколько. И зачем же тогда огромный кабинет? Ты сел за парту и закурил, словно не находишься на уроке и никто этому не поразится. Никто и не поражается, кроме меня. И опять же, я поражаюсь с улыбкой, потому что всё, что Вы делаете, меня приятно забавляет. — Вы курите? — спрашиваю, наблюдая за тем, как Вы культурно затягиваетесь. Аккуратно, привычно, уверенно — классика. — Мне грустно, — говоришь ты так же уверенно, будто бы говоря: «Забей, Алён. Это пройдет». Я не заканчиваю кивок, потому что не узнала, почему Вам грустно. Какие-то ученики вышли со своим проектом к доске (какой еще проект может быть по музыке?) и начали театрально рассказывать бредни. Ты слушал. Все ещё курил. Такого кислого и тошнотворного лица я в жизни не видела. Не знаю, почему в тот момент я подумала, что дело в вашей жене. Будто бы это единственное правильное решение. Сейчас, думая об этом, я не знаю, почему я так подумала. Я не знаю, с чего бы Вам вообще быть грустным. Вы никогда не грустите. Вы умеете только злиться. Это две ваши крайности. Грусть? Курение? Ссоры с женой? Я никогда подобного у Вас не видела. Наверное, потому что это всего лишь сны. В жизни Вы предсказуемы. Кто-то оборачивался, кто-то нет. Алёна вот смотрела на каждого и спотыкалась. Как еще? У него в руках журнал и Алёна Ларина; он только что вышел с урока и вместо учительской, он идет в зал. Тащит за собой случайную ученицу. Ах, если бы случайную. Мне казалось, что мы друг для друга случайности, но чем дальше, тем все более подробно спланировано. Убийства всегда планируют. Даже у моего сердечного приступа будет виноватый. И держал он совсем не больно, а приятно. Идеальное давление на кожу, которое Алёна хотела ощущать всегда, потому что у неё поехала крыша. Он заходит первым и бросает журнал на первый бархатный стул. — Закрой, — приказывает он закрыть дверь, и Ларина с приглушённым вздохом закрывает, уделяя повышенное внимание ручке на двери. Не ему. Поднимать взгляд к нему… Давайте без этого. Но она поднимает, потому что он безотрывно её сканирует. Она остаётся стоять спиной к дверям. — Почему ты не говоришь? — на редкость холодный и решительный голос. Он не часто пользуется такой интонацией, а Алёне срать. Столько херни за день, что ей сложно удивиться Травкину, запихнувшему её в актовый зал. Что-то в этом всем очень забавно. Алёне хочется улыбнуться и вспомнить прошлый год, когда она ни слова не сказала учителю музыки, а теперь посмотрите на него: она ему нужна. Он берёт её за руку и уводит из шумного коридора, потому что она ему зачем-то нужна. Не нужна, конечно, но Алёна думает. Он знает очень много. Он сейчас смотрит ей в глаза так больно, что Алёне можно молчать, и он её все равно раскусит. Может, даже не в переносном смысле. Он знает столько, что однажды он может схватить её за руку, толкнуть в зал и попросить быть влюблённой в него не так очевидно. Ты ведь знаешь, Травкин? Ты разговариваешь не с той девчонкой. Я ещё та идиотка. Ещё та предательница. Я предала себя, друзей, но даже тебя. Вы делаете говно, но я не люблю Вас меньше. Разве это не отвратительно? Разве это не заслуживает осуждения? Вашего? Ларина молчит и дергает уголками рта. Сколько смелости в ней вскипятилось! Молчать Травкину в лицо, когда он допрашивает. Браво. Он щелкает ей пальцами перед глазами, и Алёна фокусирует взгляд. Красивый. У него серо-зеленые глаза, и вблизи он стреляет четко. Метко. Как обычно. Не подходи ближе. Её взгляд мертвеет, словно Алёна действительно заболевает. Да, у неё горячий лоб весь день, но она не обращала внимания. Теперь когда она думает — ей нужно домой. В кровать. А не Дмитрий Владимирович. Я умираю, а тебе нет дела. Он кладет руку ей на щеку, но это не выглядит романтично. Его пальцы держат её подбородок и челюсть, чтобы она смотрела ему в глаза и не терялась. Ей хуже. Если мне нужно притворяться больной, чтобы ты дотрагивался, то ладно. Ладно. Они побили рекорд по удержанию зрительного контакта. Он в ней ничего не рассматривает, а банально ждёт ответа. Всё-таки он не Супермэн. — Скажи: зачем ты её защищаешь? Ах, он знает. Он знает, что Ларина не имеет к ордену никакого отношения. Он знает, кто имеет, и знает, кто прикрывает её зад. Он слышал Алёну на лестнице. Он видел её под окном. Он разговаривал с Крыловой. Господи, да они же все дети, у которых на лице написано, кто и где сегодня делал херовые вещи. Было очевидно, Дмитрий Владимирович, но всё же. Похвально. Алёна возвращает взгляд со стены к нему, и будь это фильм, она бы поцеловала его. Она усмехнётся позже. Зачем я защищаю? Я защищаю себя и не хочу об этом говорить, потому что буду выглядеть жалко. — Она тебе угрожала? Хоть как-то. Он ёрзает и пытается смотреть ей в глаза под разными углами, но везде одно и то же: Ларина закрывает глаза и хочет плакать. Не перед ним: она уже говорила. Она не хочет быть второй девчонкой, выбегающей в слезах из зала. Пошел ты нахуй, знаешь. — Она не хотела, — всё, что вытягивает из себя Ларина, потому что устала. Если кто-то захочет плюнуть ей в лицо, она поймет. Она его личная любимая игрушка, и, наверное, Травкин знает, насколько Алёна влюблена в него. Он знает нитки, за которые нужно подергивать. Знает как и куда давить. И если надавить, если дотронуться, она расскажет. Она не хотела. Никто из нас не хотел. Это все случается по инерции. Орден в окне по инерции. Я влюбилась по инерции. Вы касаетесь каждый раз, когда не надо, по инерции. Травкин отпускает её лицо. Там остается горячо. Скажи мне, что это пройдет. Скажи, что я пролежу в кровати с градусником, и это пройдет. Скажи, что достаточно чая с лимоном. Достаточно одной таблетки. Всю жизнь же люди не болеют. Всю жизнь люди не любят одного человека, хотя мне хватило и месяца. Убирая Алёну одной рукой с дороги, он открывает дверь и уходит. В этом смысл жизни. В захлопывании дверей. В уходящих людях. В ней, оставшейся в зале посреди бархатных стульев, закрытого пианино и пустого хорового станка. Здесь её место: там, где никого нет. Там, где она точно свихнется. *** Следующий день, как в замедленной съемке. Её вызывают в учительскую, как свидетеля. Крылову отчитывают перед всеми учителями вместе с её подругой Ленкой. Алёна стоит столбом на стороне учителей и слушает, уперевшись взглядом в пол. Зависнув между реальностями, потому что ни одна из них ей не нравится. Директор говорил спокойно. Да и эти две не плакали. Они их не выкинут из школы, но часовая лекция от Радомира? Лучше бы выкинул. Они ненавидят Ларину. Она знает. Они несколько раз смотрели на неё, рисуя нож в её животе или горле. Ей все равно, потому что Ларина ничего не чувствует. Не чувствует боли в ногах от того, что стоит целый час. Её ничего не спрашивают. Она — свободная птица, которая летает теперь в рамках учительской. Она ничего не сказала; Травкин лишь хотел убедиться, а умоляющие оставить её в покое глаза сказали намного больше. У неё такие же глаза, как и вчера. Оставьте её. Дайте ей уже эти зимние каникулы. Травкин вставляет своё последнее слово и выкидывает учениц не из школы, но из хора. Радомир пожимает плечами, смотрит на Дмитрия Владимировича, чей взгляд не дрогнул, и продолжает ходить по учительской. Эти две умоляют его, просят о чем-то, а Алёна умирает. Такие апокалипсисы она ещё не устраивала. — Я выйду? — почти не размыкая губ, спрашивает она у директора. Он кивает, и она выходит, не дождавшись окончания кивка. За спиной слышны три перебивающих друг друга голоса. Это пиздец. Называется, с Новым годом. Ларина умывается и понимает, что не может перестать плакать. Она смотрит на своё красное отражение в зеркале несколько секунд и молчит. Даже сама с собой не разговаривает, потому что ей не о чем разговаривать. Она сделала и не сделала всё, что могла, и все равно получилось херово. Вся школа её не будет поливать дерьмом, но, знаете… это неприятно. Быть причиной чьего-то несчастья. Не прямой причиной. Да хоть какой. Это очень неприятно. Как сильно бы ты ни желал человеку херовой жизни, ты не имеешь этого в виду. Никто не имеет этого в виду. Потому что люди не злые, а просто жалкие. Ларина садится на лавочку в соседнем коридоре и сидит там одна. Глаза красные. Губы солёные. Давненько она не ломалась, как маленький надоедливый нытик. У неё нет смелости сбежать из учительской, поэтому она покорно сидит рядом с учительской и ждёт, когда она кому-то понадобится. Позже, Камилла с Ленкой вылетают с другим учителем и уходят. Алёна не поднимала головы до тех пор, пока они не ушли на пять метров дальше. Зря. Травкин стоял напротив, облокотившийся плечом на стену. Он вышел за ними, а она не заметила. Тут же опустила голову и шмыгнула. Она же обещала, обещала себе никогда не плакать у него на глазах! Но хотя бы она не плачет из-за него, а из-за своей идиотской жизни. Пусть не радуется, ладно? Он — не причина. Он не заслужил того, чтобы из-за него рыдали. Шаг, шаг, шаг… он садится рядом и Алёна закусывает обе губы, закрываясь длинными волосами. Нихера себе. Он дает салфетку. Ларина смотрит на неё, будто бы он протянул тостер. Как мне может помочь тостер в данной ситуации? Берет салфетку, не касаясь его пальцев, и протирает уголки глаз. Ей стыдно. Ах, вы бы знали, насколько ей стыдно плакать в принципе. Да ещё рядом с Травкиным, который видит девчачьи слезы каждый день. — Ты не виновата. Чего ты плачешь. Он ленится сыграть вопросительную интонацию, потому что не спрашивает, а констатирует. Ларина усмехается, продолжая вытирать глаза и закрываться волосами. — Я не просила никого выкидывать из хора. — Конечно, не просила, — пожимает он рядом плечами и смотрит вперед, в стену. Сам он снова облокотился на стену, пока Ларина сидела съеженная и держала локти на коленях. — Это мой выбор, на который так или иначе никто не может повлиять. Салфетка улетает в мусорку рядом. Ларина заправляет волосы за ухо, но не поворачивается к нему, а смотрит в незначительную точку впереди. Там, впереди, их взгляды и встретились. — Если кто-то тебя тронет, я его убью. Ладно, Алён? — они поворачиваются друг к другу одновременно, и у Алёны в животе начинают жизнь маленькие противные червячки. К чему мы пришли, Дмитрий Владимирович. К чему я привела Вас, а Вы меня. Алёна смотрит ему в глаза перепугано, но уверенно, а он — ни в каком смысле этого слова не серьезен. Слегка улыбался и не сводил с неё взгляда, зная, какую реакцию у неё вызывает. Он назвал её по имени. По её ебанному имени. Кажется, Алёна сама забыла, как её зовут, ровно до того момента, как Травкин ей напомнил. Алёна. Звучит интимно, после двухсот Лариных. Звучит так, словно он знал её всю свою жизнь. Словно у неё с ним есть что-то, чего нет ни у кого другого с ним. Мечтай, Ларина, дальше. — Да. Ты меня не просила. Это мой выбор. Видимо, все знают, что Травкин любит Ларину в каком-то его непонятном для других смысле. Все знают, кроме Лариной. Да и как это можно знать, если он ничего не показывает и ничего не говорит? Если один день он катает тебя на машине, а в другой — молчит и не здоровается? Чем я заслужила твою симпатию? И нужна ли мне она вообще? Подумай, кто тебе нравится. Потому что я уже подумала. — Ты поступила корректно по отношению к школе и по отношению к себе. Если кого-то это не устраивает, что ж, он кретин и не заслуживает здесь учиться. Радомир не отчислил их, и я уважаю его выбор, но я лично не хочу, чтобы в хоре пели плохие люди. Наверное, надо перестать завороженно смотреть на Дмитрия Владимировича, словно Алёна видит его в первый раз. — Так. Мне пора. Ты тоже иди, отдыхай, — он хлопает её пару раз по плечу и поднимается на ноги, а она всё ещё смотрит на него, как бездомный котёнок с заплаканными глазами. — С Наступающим. — Вас тоже, — быстро пробормотала она в его уходящую спину. Он шёл обратно в учительскую, потому что вышел только ради того, чтобы успокоить Алёну Ларину. — И хватит плакать, — он оборачивается последний раз, чтобы заставить Алёну глупо улыбнуться. Уходит. На нём белый свитер, под которым виднелась белая рубашка. Она не будет скучать. Ей хочется в это верить. Ей нужно отдохнуть недельку-две от суматохи, учёбы и Травкина, каким бы Травкин ни был. Поэтому, да. Он, как всегда, прав. С наступающим.