Апрель в Белграде

Зима была ничья. Как вообще можно было приписывать себе времена года? Моё, твоё… Времена года независимы от влияния на них человеческих мыслей и действий. Снег идёт, потому что идёт. И тает, потому что так захотелось ему, а не кому-то. Хотя Ларина всегда считала, что все зимы её. Белое падает на асфальт для неё, а потом ждет её касаний. Это приятно. Думать, что тебя ждут. Но конкретно с этой зимой она потеряла связь; эти сугробы выстроили такие стены, что ей не захотелось их обходить. Сегодня она почувствовала особенный холод. Сегодня это не её снег вообще. Он остро холодный, сделанный из ножей и равнодушия. Он все ещё облачно белый, но он не переливается. Он просто белый. Зима — не её. Впервые. И ей все равно, растает снег или нет. По крайней мере, снег в стеклянном шаре, который она крутит в руках, будет всегда застеклен. Всегда будет её. Эгоистично. Точнее, квартира-то Миленина. Шар со снегом тоже её. Алёна безжизненно валялась на диване уже десять минут; с тех самых пор, как наткнулась на миниатюрный снегопад и случайно залипла. Из соседней комнаты доносилась сербская попсовая музыка, которую включала и меняла Маша. Милена делала пиццу. Рассыпала сыр по тесту. Параллельно они разговаривали о стерилизации Милениной кошки, за которой Маша бегала по квартире, как педофил и зоофил одновременно. Алёна не двигалась. Не реагировала. Она не помнила, как оказалась здесь. Кажется, Милена заставила её выйти на улицу впервые за неделю каникул. Она вышла. Подтянулась и Маша. Гулянок им было мало, и их потащило к Милене. Алёна не умела находиться с людьми слишком долго, даже если эти люди — единственные друзья. Мария нагло подходит близко и начинает петь Алёне в лицо песню, которую та не знает. Она снисходительно улыбается. — Ну что с этой Алёной? Надо её чаще брать с нами в клубы. — Надо-надо, — бормочет Милена в трех метрах от них на импровизированной кухне в её мини-квартире. — Пойдёшь с нами в пятницу в «Пиковую даму»? Мимо «Пиковой дамы» Алёна проходила несколько раз в своей жизни и где-то в один из последних разов она осознала, что проходила мимо клуба намного чаще, чем много. Это банально. Не любить клубы и быть «не такой» вышло пинками из моды двадцать первого века, но Лариной никогда и не хотелось быть другой. Наоборот — быть такой же. Но мы не выбираем свои жизни. И Ларина не выбирала ничего, что с ней случилось. По крайней мере, с этой мыслью легче просыпаться по утрам. — Настя позвала в театр, — Алёна хотела бы, чтобы это оказалось отговоркой, но Настя правда позвала её в театр слушать какой-то оркестр, а она действительно любит музыку. — В театр? — Да. — На что? — Не помню уже. Но пятница занята, — стеклянный шар опускается на диван, чтобы Ларина могла сфокусироваться на Марии. — Тогда суббота, — добавляет Милена, захлопнув дверцу духовки. — Посмотрим, — вздыхает Алёна, позволяя дивану впитать её безжизненное тело, как губка впитывает в себя моющее средство. Она не помнит, что она здесь делает, но раз уж она здесь, почему бы не провести время с пользой? Говоря «польза», она имеет в виду пение идиотских песен и социализацию с самыми близкими друзьями. Мария издевательски тянет её за руку и стаскивает с кровати, как мешок с картошкой. Мешок падает. У мешка тут же вырастают ноги и поднимают картошку в вертикальное положение. — Выключите это говно, пожалуйста, — всё-таки слушать песни она не сможет. — Да ладно, выучи эти песни. — Но я не хочу, — Алёна практически топает ногами, — потому что они говно, — драматично и упрямо растягивает каждое слово, выглядя, как семилетний ребенок. — Выучи, — пропела Маша, пританцовывая на каждом своем шагу обратно в комнату. Ларина вздыхает. Вечер проходит в танцах, криках, прыжках по кровати, из-за которых Милена была слегка рассержена, потому что она помешана на порядке и чистоте. После каждого прыжка она пыталась поправить подушки, так что в итоге они просто танцевали на паркете, как нормальные люди. И как нормальные люди они ели пиццу за столом, потому ни в одном другом уголке квартиры этого сделать нельзя. Чистота и порядок на первом месте. Алёна задумалась о подобной вечеринке в её квартире. Что ж, её квартира бы развалилась. Ларина бы позволила, а потом бы ленилась собрать её обратно. Есть причины, по которым вечеринки проходят у Милены. Грязная тарелка с корками пиццы осталась на столе, а девушки переместились на пол с пустой бутылкой газировки для игры и наполовину пустой бутылкой водки для питья. Во время игры. К этому сводятся все тусники, разве нет? Танцы, караоке, водка и… в конце тишина и крутящаяся бутылка на полу. — Ладно. Правда или действие? — бутылка указывала на Марию, а Милена будто бы телепатически заставила бутылку остановиться в нужный момент. — Давай правду, — осторожно произносит Мария, не выдыхая лишнего воздуха. — Когда у тебя был первый раз? — ещё осторожнее произносит Милена. Комната содрогается во внезапном взрыве Машиного смеха так, что Алёна тут же сжимается и ошарашенно смотрит на животное напротив неё. Ржёт и бьёт ладонью по полу. Алёне страшно и непонятно. Милена лишь терпеливо держала брови поднятыми. — Ну. — Не было, — тихо говорит она, все ещё обнажая зубы. — Конечно, не было. — Да, серьёзно. — Серьезно. — Ну не было и не было, я ей верю, — встревает Алёна и складывает руки на груди. — Давай, крути бутыль. — Выпей за свою бесстыдную ложь, — Милена тыкает в неё пальцем, пока Маша тянется к зелёной бутылке. Бутылка завертелась. Маша честно взяла стакан. — Я выпью, но за правду, — и кивнула, прежде чем выпить смесь жесткого алкоголя и колы. А бутылка крутится-крутится… Моменты, когда она замедляется, самые волнующие. Словно лёгкий ветерок вот-вот может заставить её проехаться ещё сантиметр и остановиться на совершенно другом человеке. Такое количество взглядов должно как-то влиять на движение бутылки! У каждого взгляда своя сила, с которой он влияет на бутылку. У каждого взгляда своя просьба, свои вопросы. И в эти моменты молчат все. Взгляды могут быть мощными, но они остаются бесшумными. Как сейчас, когда Алёна целых три секунды не могла понять, что бутылка смотрит на неё. — Действие, — мёртвым голосом произносит она и таким же мертвым взглядом смотрит на Марию. — Мне скучно. — Действие… — противным голосом протягивает она, давая знать, что действие будет бомбическим. Взгляд Лариной пусть и оставался мёртвым, но челюстью она двигала туда-сюда, потому что мысли рвались в разные стороны. Она, конечно, самый большой придурок в компании, но если её заставят голой пробежаться по улице или типа того… — Открой окно и читай рэп. Громко. Глаза закатываются. — Господи. Какой рэп? — Алёна запрокидывает голову и почти падает на спину, но держится за ноги и через секунду поднимается. — Ники Минаж. Мы её только что слушали. — Я включу караоке, — тяжело вздыхает. Читать рэп долго она не смогла, потому две подруги ржали громче, и люди заглядывали в окна именно из-за лошадиного смеха. И тогда всё становилось ещё страннее. Они ожидают увидеть источник звука, а видят девушку, тихо пытающуюся спародировать Ники Минаж. Интересно, о чем они думали? Алёна закрыла окно после второго прохожего и задернула занавески. — Нахер ваши действия. — Тебе было скучно, — они все еще посмеивались, пока Алена смотрела на них сверху вниз. — А теперь мне очень весело. Крутим, — садиться лень, и нога Алены помещается на бутылку. После нескольких попыток закрутить ее, бутылка делает три поворота и останавливается на том же человеке. — Ну, просто отлично. Тогда, я сама для себя выбираю… лечь на диван и играть в эту игру с дивана. — Не-не-не-не, так нечестно. Маша выбирала в прошлый раз, значит все еще ее очередь. — А это честно потому что?.. — Ларина приземляется обратно на пол и снова становится частью девчачьего культа. — Потому что. Давай. Правда или действие? — встревает Милена вместо Марии. Глубокий выдох, который чуть не заставил бутылочку покрутиться еще пару сантиметров влево. Чуть. Ларина просто вздохнула и подняла взгляд к потолку, взвесив все плюсы и минусы каждого варианта. Действия так лень выполнять, так лень. А правда? Алена все равно ничего не скрывает кроме стихов, которые сейчас валяются дома в столе, в выдвижном ящике. Так что ничего критичного они не спросят. Не смогут. Тем более, детектора лжи нет поблизости. И в этом абсурд игры: врать можно. — Правда, — выдыхает снова, будто бы приняла самое тяжелое и ленивое решение в своей жизни. Милена и Маша поднимают брови в знак удивления и переглядываются. — Ладно-о-о. Милену мы спрашивали, теперь ты на очереди, — на лице Лариной мелькнула вопросительная улыбка, если такая вообще существует. Если нет, Ларина только что ее выдумала и надеется, что больше никогда так не улыбнется. — Кто тебе нравится? На данный момент? Алёна закатывает глаза, роняет плечи, вытягивает шею. Похожа на маленького дауна. — Никто. Теперь закатывают глаза подруги да еще скептично поджимают губы. — Серьезно. Вы же знаете про Лёшу. Он нравился мне… пару недель, но это быстро кончилось. — Он нравился тебе два года назад. — Ну, да. Было и прошло. И сейчас нет никого, кто бы зацепил. Понимаете? Мне всегда нужно, чтобы этот кто-то меня зацепил. Либо «да», либо «нет». Либо я влюблена до смерти, либо вообще ничего не чувствую, и вы знаете, что… — Он с хора? — перебивает весело Милена, проигнорировав монотонную и серьёзную речь Алёны. Алёнины плечи падают снова от досады. — Почему сразу с хора, я не понимаю, если месяц назад… — Он с хора, — подтверждает Маша, будто бы не слушая Алёну, а читая её полузакрытые глаза. — Сто проц. Хор — это новое для тебя. Новые впечатления. Новые люди. Новые влюблённости. Ларина выставляет перед собой руки и выпрямляет пальцы, будто бы приготовившись пустить в ход запрещённый прием — жестикуляцию. Так убедительней. — Их нет, — бьёт она ладонями в воздух. Может, всё-таки она должна была не бить воздух, а обращаться с ним аккуратнее? Она не помнит, как. В таких ситуациях хочется бить. — Андрей? Баритон? — О, да. Это он. Тащусь, — прижимает руку к сердцу. — Что ж, он занят. — Время вылечит меня, я уверена, — пальцы сжимают часть свитера. — Стой-стой-стой, — Милена останавливает Машу, наклонившись к ней через бутылку, потому что ей, очевидно, игра нравилась больше всех. — А что, если это Травкин? — и после этого следует ржач. После ржача Мария закрывает глаза и демонстративно фукает. Чуть после, Милене вообще всё равно, насколько отвратительно она пошутила, потому что ей весело. Потому что она хотела разрядить обстановку, а не заставить Алёну замолчать и больше ничего никому не доказывать. Потому что весело должно было стать и ей. Давай, веселись, Алён. Это Травкин. Быть влюбленной в него так… весело. Если бы они знали, они бы молчали. Но Алёна не настолько тупая, чтобы сдать себя покрасневшими щеками или чем там ещё себя сдают влюблённые девушки. — Да. Конечно, — она выдавливает из себя жалкий смешок, как последние остатки пасты из тюбика. — Вау, — говорит она с такой же саркастично-мёртвой интонацией, с которой выстреливала в них минуту назад. Ничего не изменилось, видите? Я все еще полна сарказма. — Кого ещё вспомните? Вспомните ещё кого-нибудь, пожалуйста. Есть же еще куча придурошных учителей; есть учителя, даже моложе Травкина; даже красивее есть, Ларина видела собственными глазами, так давайте: развивайте тему, но не задерживайтесь на нём. Но подруги застыли в своих недосмеянных позах. С приоткрытыми ртами, держась друг за друга; если дотронуться до них, они могли развалиться на каменные куски. Всё-таки Алёна не умела врать. Она же говорила, что не умеет. И она никогда этого не делала, кроме того раза, в учительской. И все два раза — Травкин. — Ты шутишь? — разбивает лёд Маша ещё большим льдом. Своим острым голосом. — Да-а-а. Алё, я шутила всё это время, — её указательный палец наматывает круги вокруг её лица. — Нет, про него, — на автомате произносит Маша и даже не вспоминает его имя. То есть фамилию. — Про Травкина. У тебя вид, как будто кто-то умер. Наверное, потому что однажды умерла сама Алёна, когда дело коснулось Дмитрия Владимировича. И если вы думаете, что это забавно — быть влюблённой, что это хоть каким-то образом приятно видеть во снах учителя и чувствовать себя, как в отвратительном бразильском сериале, то вы ошибаетесь. Это никогда не было прикольно. Ни три года назад, когда она впервые вошла в его кабинет, ни сейчас, спустя три года, когда они заговорили. — Мы затронули какую-то запрещенную тему? — Маша и её голос, режущий застывший воздух, как кусок торта. Алёну дёргает; плавно двигаться больше не получается, потому что теперь нужно быть осторожной и следить за каждым движением, словом. Она похожа на куклу, у чьего виска держали пистолет. Ей задают вопросы, на которые она ещё сама для себя не ответила. Она не знает! Не знает. Запрещённая это тема или открытая, над которой можно шутить день и ночь: не знает. И ей не хочется знать, потому что подруги повесят ярлык. Любой. Неважно. Этот ярлык будет подтверждением, что всё-таки Алёна облажалась. Если бы всё изначально было так просто, вы бы сейчас это не читали. — Нет, всё нормально… — Он тебе нравится? — Милена разучилась сдерживаться вообще и заставила Алену стрельнуть в неё непонимающим взглядом. — Не знаю. Нет. Не знаю. Не спрашивайте меня это, это… Я не хочу, понимаете, — её взгляд мысленно перебирает кучу вещей, которые лежали рядом с бутылкой. Бегло раскапывала какие-то несуществующие бумаги, — не хочу, чтобы он нравился. Ты же знаешь, — она махает рукой в сторону Марии, потому что Мария в хоре, и она знает, — он не лучший человек, — Мария молчит, потому что она первая в списке тех, кто его недолюбливает и готова плюнуть ему лицо при выпуске из гимназии. Но она подруга в первую очередь. — Не надо ненавидеть меня за это, потому что я и так ненавижу. — Ты чего? Мы не ненавидим тебя. — Да, Алён, это бывает. Просто скажи, — Мария наклоняет голову, чтобы поймать ее потерянный в пространстве взгляд. — Это ведь несерьёзно? Он же женат, ты знаешь. Я знаю. Я знаю это лучше его жены. Но чаще всего в жизни внешние факторы не меняют погоды. Чаще всего человеческие внутренности решают, как и кого любить. Нужно ли любить? Хоть кто-нибудь задавался этим вопросом, когда влюблялся? Никто, потому что в этот момент хочется сдохнуть, а не задаваться вопросами, знаете ли. А Алёна влюблена, влюблена и влюблена… Каждый день по-новому выстреливало, под другим углом. Сейчас каникулы, и она расслабилась, опустила верёвки, идёт без опоры, но вот снова пуля и снова в самый неожиданный момент. Её бьют в её зоне комфорта. Это повод задуматься, в какую сторону бежать. — Я ни на что не рассчитываю, если ты об этом. Мне не двенадцать лет, — отрезает она кусок своего мяса, будто бы уже делала это раньше. Будто бы научилась. Привыкла. Грустно. Они смотрят на неё неуверенно, прячась за взглядами друг друга. Молчат. Ларина ещё раз усмехается и хлопает ладонями по коленям. — Можно дальше крутить бутылочку? — настойчиво приказывает она, а не спрашивает, с чужой улыбкой на губах. — Да, давай, — бутылка закрутилась раньше, чем Милена ответила. Это не романтичная трагедия, в которой подруги оставляют глупую игру, садятся на диван и обсуждают проблемы. В жизни мы не хотим говорить об этом. И мы не говорим. Алёна не хочет говорить впустую. Разговоры о Травкине не могут быть полезными, особенно на каникулах. Особенно в любой другой день. Собственно, Маша с Миленой тоже знают. Даже если они знакомы с темой две минуты: не надо быть гением, чтобы понимать, насколько бессмысленно быть влюбленной в учителя. Насколько банально. Эта влюбленность стара, как жизнь, а исход везде одинаковый. Ты заканчиваешь школу и забываешь. Только в редких случаях учителя сажают, если он оказывается полнейшим дебилом, но Травкин не из этой оперы. Он дебил, но не полнейший. — Правда, — бутылка смотрит на Милену. — Ладно, — задумчиво выдыхает Алёна, — ладно-ладно. Представим, что в твоей квартире пожар: назови 10 вещей, которые бы ты унесла. *** Алёна бы ничего не уносила из горящего дома. Она бы просидела на кровати, думая, что можно и что нужно унести, и поняла бы, что ничего того не стоит. Даже золотая книжка со стихами может сгореть, потому что она знает стихи наизусть. Хорошо это или плохо — она подумает позже, а сейчас — тот самый театр, в котором она оказалась с Настей. Каникулы — чертовски странный кусок твоей жизни. И чем старше ты становишься, тем менее странные эти каникулы. Все, что ты не мог понять в юности, ты взрослеешь и понимаешь, и знаете что? Лучше бы не понимал. Каникулы были праздником, который длился неделю, два или три месяца. Не важно, потому что детьми мы дальше этого праздника не видели, как дальше своего носа, потому что ожидания должны оправдать себя. Наши детские ожидания должны быть оправданы, иначе какими разбитыми куклами мы вырастем? Но мы ими вырастаем, потому что все хорошее проходит быстрее, чем плохое. Алена бы сказала, что хорошее проходит мимо, охлаждает приятным ветерком, а плохое проходит внутрь и живёт там столько, сколько захочет. Мы перестаем радоваться каникулам, потому что знаем, что они уйдут. И так продолжаем жить, не радуясь. Оно всегда всё-всё уходит. Это общее поле боя, или стрелки идут назад? Эта философия жизни загнала Алёну в какой-то её собственный непредвиденный тупик. Пытаясь разобраться в жизни лучше остальных, она ещё больше запуталась. Ведь ты будешь метить в живое, А я стрелять наугад. А что с этой классической музыкой? Она слишком хороша для этих каникул; лучше, чем сами каникулы, и Алёна не знает, как наслаждаться чем-то слишком хорошим. Как мы вообще наслаждаемся моментом? Есть ли инструкция и где её купить? Наслаждаются ли все моментом одинаково, или каждый должен сам придумать, и потом никому не рассказывать? Что мы должны делать, когда говорят: «Цените момент!». Они ведь всегда говорят, но никто не говорит — как, потому что в итоге это не важно. Момент проходит вне зависимости от того, наслаждался ты им или нет. Осознание и применение всего того, что мы читали в сказках и слышали от родителей, ничего не меняет. Время проходит, как угодно; оно не спрашивает, нужно ли нам чуть больше или нужна ли короткая пауза. Понимаете? Нет никакого смысла жить моментом, поэтому остается наслаждаться им бессмысленно. Алёна любит просто застывать. Не моргать. Не дышать. Медленно осмотреть местность и вернуться к моменту, который она хочет запомнить. Снова не дышать и думать: «Было ли записано в облаках то, что я сижу в театре и слушаю этот оркестр? Если записано, то кто это записал? Кому это, блять, всё нужно?». Как вы поняли, Алёна не умела нормально жить. Она могла только усложнять. — Я скоро описаюсь, — шепчет ей Настя, чуть наклоняя голову, как какой-то сложный код; медленно, тихо, по слогам, не поворачиваясь к подруге, потому что никто не должен видеть их вместе. Как можно сдержать улыбку? Алёна не может и вместо смешка кашляет, прикрывая рот рукой. — Пауза будет через три минуты, — отвечает Алёна так же: как тайный агент. Настя Симонова не похожа на Марию с Миленой. Совсем. Более того, Алёна не считала Настю школьной подругой, хотя они учились в одной гимназии. Их общение всегда происходило за её стенами. Да и вообще, Настя старше их всех. Аж на целый год, но по поведению она была старше на пятнадцать лет. Так сложилось, и это не объяснить. Настя тот человек, который может позвать в театр и не счесть это странным, понимаете? Настя тот человек, который недолюбливает подруг Алён, но она не будет возникать. Настя тот человек, который посмотрит на тебя и промолчит, но это не значит, что она не знает. Она обычно все знает и молчит. Как и Алёна. Поэтому они две лучшие молчаливые подруги. — А я хочу пить, — сказала Алёна ещё тише. Музыка, которую играли на сцене, ей не нравилась. Не цепляло. Настю, видимо, тоже, потому что они разговаривали впервые за полтора часа. — Так пей. — Некультурно. Наверное, культурно, но всё равно: бутылка бы зашумела, заскрипела, и всё из-за пересохшего горла одной девочки. Нет. Для этого существуют паузы. Они хлопают. Настя с Алёной тоже хлопают, и толпа выливается наружу через пару проходов. Заранее представив очереди в туалет, Алёна закатила глаза и сообщила об этом Насте. Настя сказала, что они не начнут без них. Пока все не пописают — инструменты не заиграют, потому что музыканты тоже люди. На сцене так не кажется, Алёна думает. На сцене кажется, что у каждого инструмента есть свой личный инструмент, чтобы ему не было одиноко. Не могут же эти музыканты на паузах не трогать свои скрипки? Выйти в коридор, курить? Разговаривать с другими людьми, плевать за их спинами других людей. Быть людьми. Могут? Они все так делают? У скрипок есть ноги, а у пианино — руки и длинные пальцы. Если бы Алена на чём-то и играла, это было бы пианино. Это красиво выглядит, для начала, а звучание… Она бы хотела играть в закрытой комнате, чтобы если что — никто не услышал. Если это плохо, для этого есть закрытая дверь. А если хорошо — она не хочет знать. Алёна смотрит в своё отражение слишком долго, рассматривая его под разными углами, словно вот-вот и появится новый цвет глаз или новая кожа. Ей бы не помешало. Но в итоге, кроме пряди за ухом, она ничего не добивается. Моет руки. Пытается воевать с сушилкой: она дула, когда Алёна убирала руки и переставала, когда Алена их подносила. Прорычав монотонный звук, она оторвала простой бумаги, вытерла руки, бросила в урну кулёк и вышла. Коридор уже расчищался, потому что люди заваливались обратно в зал. Свою очередь в туалет они простояли в очереди в буфете по просьбе Алёны , которая ненавидела очереди. Теперь они почти одни. Алёна почти одна в коридоре, и Настя почти одна в кабинке. Она прислоняется к стене рядом с дверью, но тут же понимает, что это неудобная поза. Со скрещенными руками на груди она отходит к расписанию уборщиц. Я устала быть на каникулах. Хочу в школу и одновременно не хочу. Если бы можно было вечно делать то, что любишь… это была бы не жизнь, а что-то другое. Что-то там, в космосе и за его пределами. Читает их имена, будто бы знала. Разбиралась. Смотрела подписи каждой. Скоро день рождения Ксюши. Не хочу идти. Ксюша — подруга Маши и Милены, зачем мне идти? Она читает их имена по второму кругу. Разворачивается на пятках. Всегда лучше остаться дома за закрытыми дверями. Этот неловкий момент, когда ты живешь своей новоиспечённой временной жизнью, впервые честно и искренне не думая о Травкине, потому что на тебя навалилась куча другого говна, с которым надо разобраться (всё, что не закрытые двери и четыре стены, Алёна называла говном), и именно в этот момент ты случайно налетаешь взглядом на его лицо. Думаешь, конечно: «Блять, это еще что?». Клянется. Это единственный риторический вопрос, который всплывает и замерзает у неё в голове. В такие моменты ей кажется, что сознание сыграло с ней в злую шутку. Но он реально там стоит и существует. Алена тут же выпрямляется, натягивает улыбку, поправляет волосы и понимает, что забыла поправить их в туалете. Она не знает, как она выглядит. Видя его, она всегда забывает. Что она, если не зависла на женатом учителе? — О-хо-хо, — вежливо и машинально удивляется он, потому что привык к внезапным встречам со старыми знакомыми. В его хоре слишком много людей, чтобы не знать полгорода. Теперь я — твоих полгорода. — Привет, — он бы вышел из туалета и прошёл дальше, но он останавливается. Боковое зрение принесло ему знакомую блондинку. Кто-то из мужского снова выходит, заставляя Дмитрия уступить дорогу, но он остается с ней. Остается у проема. — Здравствуйте, — ей не позволено радоваться слишком сильно, ахуевать слишком явно, и отвечать ему на привет приветом. Он многого от неё просит, здороваясь с ней, ведь она не может издать ни звука. Это же он. Его лицо, которое здесь временно для неё. Это же его манера появляться с неуместно оценивающим взглядом, просто потому что. Он подмигнёт тебе, скажет «люблю тебя», а в следующую секунду его руки ломают тебе шею. Она мысленно щипает себя каждую уходящую секунду, но в следующую — она всё ещё стоит здесь. Она не проснулась. Время идёт дальше. Я забыла, что ты есть в реальном мире. Ты можешь появляться без предупреждений. Не потому, что ты человек. Потому что ты Травкин. — Ну что, как на каникулах? — он прислоняется плечом к стене, скрещивает ноги внизу и руки на груди наверху. Её недавняя неудобная поза, в которой вполне удобно ему, словно он заправлял театром или, по крайней мере, близко знаком с настоящим директором. Алёне сразу же захотелось умереть или расплакаться. Одно из двух точно, потому что… я не хочу говорить с тобой о каникулах, потому что это враньё. И если есть идеальная продуманная ложь, то это — банально привычная, скучная и очевидная. Но, видимо, Травкин принимал одну и ту же таблетку на каждых каникулах, каждых девушках. Лекарство «повседневные разговоры». Зачем ему меняться? Чтобы получать неочевидные ответы? Чтобы жить непривычной жизнью? Покажите мне человека, который это любит, и я скажу вам, что это та самая идеально продуманная ложь. — Не могу дождаться школы, — вздыхает она грудью и плечами, потянувшись к потолку. Травкин молчал дольше, чем хотел. — Не можешь дождаться?! — вытягивает шею, как чёрный лебедь из-за его полностью чёрных волос. Всё такие же чёрные, но он не похож на себя. Не здесь. Или именно здесь в театре он и есть он настоящий, потому что Алёна долго думает о его виде и пальто. Ему нравился черный. Из туалета выходит кто-то ещё, их молчание на секунду прерывается и становится случайным. — Да ты ботан. — Мне никто не верит, — громко усмехается, не боясь впервые упрямо смотреть ему в глаза и интересоваться. — А Вы? Как у Вас дела? Этот снег в Вашей голове, который уже растаял, знаете… я всё ещё вижу, и Вам идет. Если бы я Вам сказала это вслух, что бы Вы мне ответили? Мне нравится смотреть и думать, потому что это снег, и я могу поклясться… он был всю зиму с Вами, потому что именно эту зиму я ненавижу. Ты веришь в концепт параллельных реальностей? Что в каждую секунду где-то во вселенной происходит ещё миллион других секунд. Миллион других событий. Чувств. Другие незаданные вопросы не задаются по второму кругу, потому что что-то нельзя нигде. Разве это не полнейший абсурд? Что где-то в воздухе или там, где его нет — есть наш поцелуй? Где-то мы целуемся. Где-то эта картина происходит снова и снова, но мы продолжаем стоять здесь. В этой реальности. И не двигаться. Где-то там мы другие. Но скорее всего — всё такие же. Здесь мы всё ещё стоим и не хватаемся за параллельные реальности, потому что этой оказалось достаточно. В этой Ларина просто спросила, как дела и поняла, что отвратительно. Что ей не хочется знать. В этой вселенной свои дела он мог оставить при себе, потому что эта вселенная работает не в пользу Алёны. Эгоистично. Но мы вдвоем давно эгоисты. Травкин теряется во второй раз и ищет ответ рядом с Алёной, тяжело выдыхая. Давая пространству время на них двоих, незапланированных. — Отлично. Вот, с Леной вышли на свежий воздух. Иногда надо, — он помещает руки в карманы джинс и кивает в сторону, назад. Туда, где, видимо, обитала его жена Елена. Алёнин взгляд цепляется за фон, который вырисовывался за спиной Травкина, видя. Вспоминая, что стоматолог ей больше не нужен. Официально, мне не нужна помощь, но знаешь сколько всего я хочу неофициально. И почему он говорит ей Лена, будто бы все тут знакомы и пьем вино по пятницам? Как же раздражает его равнодушие. — А ты здесь откуда? Вопрос за вопросом, всё банальнее и тупее, бесполезнее, сердце должно остановиться, чтобы дать Алёне время подумать. Она перемещает взгляд на него, как будто изменила направление дробовика. Ему не страшно. Он легко улыбается в ожидании. Зная, что Алёна даже не умела держать дробовик. Зная, что Алёна не знает сама, зачем его держит и в кого хочет выстрелить. Вы когда-нибудь смотрели на что-то и думали: «Прости, я опоздал»? На кого-то. Смотришь на человека и обматываешь, обматываешь себя скотчем с ног до головы, особенно шею, чтобы не дышать и больше никуда не опаздывать. Чтобы больше не идти вперед, потому назад уже не пройдешь. Чтобы просто задыхаться от одной мысли об упущенном, даже если это упущенное невозможно было изначально поймать. Упущенное изначально было просто неизвестностью. Она не могла родиться раньше на десять лет. Из его уст сейчас не могло вырваться имя Алена. Она не заказывала своё рождение и не ждала в очереди за счастливым билетом. Это просто случилось. И она опоздала. Она ведь ненавидит очереди. Она не знала, что есть куда спешить. Есть место, в котором нужно оказаться. Есть человек, которого нужно узнать. Мы не знаем о таких вещах. В этом вся трагедия. Кто знает, что бы было, если бы это была я. Кем бы был ты? Ты бы был лучше? А я — хуже. Слишком большая цена. — А я здесь с Настей. — С Симоновой? — Да-да. — О, круто. Молодцы. Я… Прежде чем Настя выходит из туалета, Алёна успевает понять важную вещь: ему все равно, слушаешь ты классическую музыку или нет, потому что Травкин либо любит тебя, либо нет. А может он любить всяких мразей и не любить тех, кто не похож на него. Настя выходит вовремя, не позволив ему уйти до конца, но Травкин никогда до конца и не уходил. Всегда лишь для вида… — Настя, — он бьет её по плечу, насмехаясь, а та удивляется всего лишь на пару секунд. Когда ты выходишь из общественного туалета, ты обычно не ожидаешь увидеть лицо Дмитрия Владимировича. — Анастасия Симонова, — он бьет её весело по второму плечу. — Настюха. — Здрасте, — Настя пыталась устоять на месте, но никак не отреагировать на его шуточки. В такие моменты Алёна научилась улыбаться куда-то вниз и обнимать себя за свои плечи. — Не ожидала Вас тут увидеть. — Да я вот тоже. Пойдемте. У Насти даже нет времени обернуться и вопросительно взглянуть на Алёну, потому что она заправляет колонной из трех человек. Травкин, прежде чем пойти за Настей, смотрит на Алёну и дергает головой в Настину сторону. Взгляд пошли, я пока еще здесь. Мы можем законно побыть вместе, если хочешь. А она хочет. Смущённо и вежливо улыбнувшись, Ларина начала делать шаги и испортила колонну. Получилось так: Настя и за ней парочка. Алёна так не хотела, так сделал Травкин. И молчание. Ложь кончается. Её запасы не вечные. Банальные привет как дела не вечные, а что дальше. Будем смотреть друг другу в глаза и надеяться на лучшее? Но мы ведь даже не смотрим, потому что лучшего нет. Лучше, чем они вдвоем, идущие рядом, но как будто вынужденно идущие рядом, не существует. Когда-то Ларина его вовсе не знала, но, если честно, этот хор ничего не изменил. Она опять его не знает. Каждый день всё больше и больше. У них всегда было это «что-то». Он либо молчал всю репетицию ей в лицо, либо говорил только с ней. Он либо весь день бьёт, здоровается с ней, либо обходит по кругу, как кучу дерьма. Он выдумал свои правила и сам не заметил, как сделал из неё исключение. Поэтому Алёна так и не смогла довести свои анализы до конца, потому что Травкин не знает, чего хочет. Он все делал по инерции. По внутреннему желанию. По внутренним чувствам, которые слишком внутренние, чтобы он о них знал. Они оказываются у сидений. Все трое смотрят на них, как на гору, на которую им придется забираться следующий час. — Я наверх, — ему лишь бы быстрее уйти и не проводить лишнего времени с теми, кто не записан в его ежедневнике. — Пока, девчонки. Наслаждайтесь. Одновременно: — Вы тоже! — Пока. Кто сказал что — неясно в шуме, в разговорах, и в двух девчачьих голосах. Травкину плевать, Алёна потеряна, и только Настя знает, что слышала и от кого слышала. Травкин ещё раз махнул на прощание и ушёл наверх, ни разу не обернувшись. Они с Настей идут на свои места в середине. Это время Алёна использует для того, чтобы ударить себя по лбу и многозначительно посмотреть вниз. — Я сказала пока, — говорит она, словно убила в туалете человека. Но это не самое страшное: она забыла спрятать труп. Представьте, если бы вы забыли спрятать труп. Неловко. Неудобно. Можно сразу повеситься. — Я случайно, — она плюхается в сидение и зарывает лицо в свою правую руку. — И не исправилась. — Если бы ты исправилась, было бы хуже. Теперь Ларина действительно в замешательстве. Её глаза, полные паники, как две пули выстреливают в сидение напротив. — Почему? — она спрашивает сидение. — Потому что ты бы придала этому значение, — отвечает Настя другому сидению. — Исправившись. Ты бы дала ему знать, что ты сказала что-то тупое. Неловкое. И он бы это знал тоже. — Думаешь, он не понял? Голос по-детски дрожит. Наивные мысли лезут в голову. Может, он её из хора выкинет за человеческое пока? Если кого-то откуда-то выкидывать за некультурное поведение, то Травкин будет первым в списке. Настя искренне усмехается, подавившись слюной. — Ему плевать. Ему плевать. Плеватьплеватьплевать. Алёна ещё не думала о таком. О таком простом и очевидном. Возможно, у Дмитрия Владимировича нет никаких скрытых мотивов и нет никакого злодейского плана, с помощью которого он бы её уничтожил. Ему наплевать, что случится. Как случится. Ларина заявилась на прослушивание? Окей, он возьмёт тебя. Ларина выбешивает его своим поведением? Ладно. Он проходил через это десять раз. Она сказала ему пока? Он шёл к своей жене в конце концов. Какое ему дело? Она сказала пока, потому что иногда совсем забывает нажать на кнопку и отключить свои чувства на секунду? Даже если бы он знал, что ему делать? Что бы он с тобой сделал, Ален?