Апрель в Белграде

Никто не скучал по этой гребанной, вонючей и дементорской школе. Никто. Не надо мне заливать про гениальных ботаников, которые лижут жопы учителям даже на каникулах, или про тихих и загадочных девушек, которые в тайне мечтают о начале нового полугодия, потому что нет: тихая и загадочная влилась в стадо, потому что, честно говоря… кого мы обманываем? Кого эти ботаны обманывают? Даже Ларина проснулась с кислой рожей и отложила будильник на десять минут позже. И пролежала все эти десять минут с закрытыми глазами, упорно думая о том, как лень одеваться и идти в школу. И так все. Это нормально. Особенно холодным февралем. Непривычно холодным для Сербии, считающейся южной страной. Но вот, пришло время и Сербии взбунтоваться. Против чего, Сербия? Ты хорошо знаешь Сербию. Против чего, Ларина? Против всего, что пошло не так. Жуткий отвратительный холод, который раздавал жителям незаслуженные утренние пощечины. Доброе утро. Получи по лицу, потому что добрым оно никогда не было и не будет. Тебе что, четырнадцать? Первый день начался с замены, потому что училка болеет. Учитель на замене взял первый попавшийся ключ, который оказался ключом от семнадцатого кабинета на втором этаже. От его кабинета. Кабинет Травкина, все это знали. И обычно эти кабинеты защищаются учителями-владельцами. Например, учитель русского усрется, но не отдаст ключ другому. Это его кабинет. Там сидят игрушечные мишки на полках. Там портреты русских писателей. Там его мини-убежище. Почему-то ключ от семнадцатого доставался всем, кому не хватало кабинетов. Травкин не был сентиментальным. Хотя по кабинету и можно понять, что кабинет музыкальный. Портреты композиторов, огромный и старый магнитофон на полке шкафа, черное пианино, всегда закрыто длинной тряпкой. Он оставлял все свои вещи и уходил. Позволял какому-то учителю открыть его кабинет, запустить кучку старшеклассников и сидеть там сорок пять минут, не занимаясь ничем полезным. Насколько бы ей не нравилось находится рядом с ним, хотя, если честно, она уже не знала, бежала ли от него или стояла на месте, она уже не раздражалась слишком сильно. Решение не принимать никаких решений — ее единственное правильное решение в критичных ситуациях. Сидеть в его кабинете ей нравилось. Как нравилось ходить когда-то к стоматологу. Как нравилось касаться всех его вещей и знать, что эти вещи пусть и пропитаны его касаниями, но это не он. И он не укусит. Он не узнает. Она вторгалась в его личное пространство, так она думала. И чувствовала, что нарушала правила, только думая о его вещах. Потому что Травкину все равно, если ты касаешься его клавиш; ему будет не все равно, если он узнает, что ты представляешь его пальцы. Это другое, правда? Это уже другой смысл. Она много, чего выдумала и связала с ним. Она написала много строчек. И никаких официальных заявлений она для себя еще не делала… Только смотрела и дышала. Ждала. Ей жутко чего-то хотелось. На пианино все свалили свои куртки, а Алена… Облокотилась на него и почти легла, засыпая на этой замене. Ничего не меняется: все в телефонах. Все спали максимум пять часов, но вместо того, чтобы попытаться вздремнуть, они листали Инстаграм. Алена тоже бы могла его пролистать, но ей нравилось лежать. Смотреть железным взглядом в пустоту впереди. Спать еще не хотелось. Сидеть в телефоне уже не хотелось. Ничего не меняется. Милена и Мария обсуждают Ривердейл. Алена его не смотрит. Ничего не меняется. Выйдя в коридор, она не морщится от ослепляющего утреннего солнца и встречает его с понимающей улыбкой; как больше ничего для него незначащего противника. Оно может дотронуться до Лариной, ничего не изменится. Она идет мимо. Остальные морщатся. Она идет первой, словно заправляет колонной птиц, словно летит быстрее и легче всех. Словно очередное недовольство школой сегодня освободило ее от оков потяжелее. Она достигла точки полнейшего спокойствия, но только на время. Возможно, на пару минут. Она видит Травкина. Ничего не меняется. Привет. Я люблю тебя. Он проходит мимо и трясет ее за плечо. Крах. Крах старой жизни. Прощай, ты была прекрасна при определенном свете и отвратительна при дневном, а теперь — тебя вообще у меня отняли. Он потряс за плечо и сказал что-то. Нет-нет, он молчал. Просто Алена наконец-то проснулась, когда посмотрела ему в глаза спустя две недели. Даже не в глаза, черт, чуть-чуть мимо, потому что он прошел так быстро, и потряс ее за плечо так быстро, что все, что она успела поймать — это его красивую половину лица. Она спросила ее: «Зачем? С каких пор?». Моя старая жизнь не блеск, но по крайней мере, она не новая. Все новое — это плохо. Не просто поздоровался. Сделал классический жест для его привлекательных и умных девочек. Спалось недолго, но было хорошо. Драгоценные пару минут мог разрушить только Дмитрий Владимирович, и он это сделал. Он уходит. Почему он это сделал? Зачем он это сделал? Это его рефлекс, да. Всегда четко выработанный рефлекс, который он не замечает, но этот рефлекс теперь задел и Ларину. У Травкина внутренний механизм теперь работает и в ее сторону. Еще раз: с каких пор? — Наслаждаешься? — прокомментировала за спиной Милена, наклоняясь чуть ближе к уху Алены. Новая жизнь вышибла дверь ногой, а после оглушающего удара — шепот. Шепот бил хуже, сквозь вены. По всему телу растекался этот тихий и интригующий голос Милены, который никогда таким не был. Потому что такой Алены никогда не было. Логично. — Конечно. Не буду стирать эту майку. Буду нюхать его касание по ночам. Было бы смешно, если бы… Если бы Алена всегда не преувеличивала правду, превращая ее в дурацкую и бессмысленную шутку, и если бы Травкин всегда не твердил на уроках музыки, что в каждой шутке есть доля шутки. Доля правды, ясень пень, но он всегда говорил «шутки». — Ну, серьезно, Ален, — с другой стороны подлетает Мария и касается ее плеча легче, чем Травкин. Нежнее, потому что ей было дело. — Давно это происходит? — С начала хора. — Так и знала! Не осуждайте. Если хотите кого-то осуждать, осуждайте сами себя, потому что это единственное полезное дело, которое вы для себя сделаете. Действительно. Осуждайте себя, раскапывайте свои грядки в поисках спрятанных трупов, но не Ларину. Она сама справляется. Она знает, что делает, прежде чем что-то делает. Она же та, которая думает обо всем по двадцать раз в день, и если вы думаете, что она не думала о Марии, Милене и Травкине, то знаете ли вы Ларину вообще? Очевидно, она думала. Конечно, во снах до сих пор крутится бутылка из-под газировки и постоянно указывает на нее; с какой силой бы она не крутила и в какую сторону бы Алена не уклонялась, бутылка всегда показывала на нее. Как дуло пистолета, а Милена с Машей смотрели на нее, словно уже знали. Морщились у нее на глазах. Телепатически осуждали Алену. Она думала. И она додумала до того, что они подруги. И ей нужно кому-то рассказать, раз солгать не получилось. Она бы повесилась, если бы не рассказала, понимаете? Иногда так нужно, чтобы кто-то знал. Просто знал. И не крутил пальцем у виска. Они не крутили, просто потому что вся ситуация для них забавная. И Алена не против. И она не будет против посмеяться над Травкиным через пару лет, а пока она будет пытаться. Привыкать. Улыбаться их шуткам. Откуда ей знать, серьезно ли она влюблена или нет? Только время могло показать. Банальщина. Намного лучше, чем ходить белой вороной. Что угодно, лишь бы не выливаться из общества. Так и пролетели первые недели школы. В окончательном понимании и принятии. В разговорах о Травкине, как об очередном подростковом краше. Крылова не разговаривала с ней, ее не было на репетициях. Ее подруги были, но они тоже не поворачивали головы в сторону Алены, словно оттуда несло дерьмом. Так и есть, наверное. С их точки обзора она выглядит настоящим дерьмом, которое настучало учителю. С ее точки зрения Алена выглядит пойманной мышью, пойманной в зале, забитой в угол. Никто особо не ненавидел ее, потому что Алена новая, а Крылова — старая. Как оказалось, весь хор ненавидит Крылову давно. Какое удачное совпадение. Так и проходили ее дни: в понимании, принятии, открытии нового и снова принятии. Травкин проходил мимо и бил журналом. Проходил мимо и проводил по ней рукой, как Алена проводила рукой по свежим весенним листьям на деревьях, наслаждаясь их зеленым цветом, мягкостью… каким-то приятным ощущением, которое живет на твоей руке секунду, и о котором ты даже не думаешь. Ты просто шел мимо. Увидел. Почувствовал. И прошел мимо, потому что, если честно… Это просто ебанные зеленые листья. Ларина понимала, что не единственная любимица. Их штук десять во всем хоре, но все же: что это значит? Ничего, по сути. Значит — касания, улыбки, взгляды, но Алена поняла сразу. Еще на первой репетиции, когда наивно почувствовала себя особенной даже среди остальных особенных, она поняла, что домой он идет один. В конце концов, разве не в этом весь смысл? В том, что мы все — не победители. Здесь нет победителей. Победитель, в понятии Алены — его жена. Хотя, кто это знает. Пятый урок химии только начался. Один мальчик у доски. Училка объясняла аминокислоты для контрольной. Милена и Алена дрались из-за карандаша. В шутку, конечно, и, конечно, начала Милена, потому что Алена хотела готовиться к контрольной, слушая училку, и параллельно списывая конспекты Ксюхи. А эти конспекты читала Милена. Одну сторону листа. Алене нужна была обратная сторона. — Дай-дай-дай, — Ларина ловила бумажку. Она выхватила бумажку, разлеглась на парту, отодвинув бумажку на ее край так, что Милена не смогла бы дотянуться; только если бы залезла Алене на голову. — Дай мне, потом спишешь. Алена победно смеется, но Милена выхватывает ее карандаш. — Сфоткай и списывай! — Не хочу списывать с фотки, хочу в живую. Не беда, у Алены десять карандашей. Она вытаскивает из пенала еще один, убирает пенал на край стола. Тянет руку с новым карандашом к краю стола, потому что Милена не сдается. Бумажка соскальзывает на пол. Всем насрать. Милена цепляется за карандаш, но Алена не отпускает. Училке все равно, если что. Она слишком занята с мальчиком у доски. — Твою ма-а-ать, — Алена пытается перетянуть карандаш на свою сторону, как золотой трезубец, который способен спасти мир. Они начинают толкаться и закрывать свою сторону стола локтями. Выглядит дебильно и опасно. Взгляд Алены падает в окно. — Стой! Смотри, какое небо. Два тела замирают в пространстве. Можно услышать, как карандаш тихо выдохнул. — Да. Офигенно. Они не отпускали зеленый карандаш. — Видишь, все эти цвета так смешаны. Небо как будто горит. Как будто ад перевернулся. Как будто кто-то решил поджечь небо. Милена заворожено смотрит в окно несколько секунд: неописуемое оранжевое небо, которое заливалось фиолетовым вдалеке. Действительно красота, которая не задевает атмосферу Земли каждый вечер. Можно любоваться и любоваться… — Сука, отдай карандаш, — одна из них. — Нет-нет-нет-нет… Открытие деревянной двери заставляет их снова замерзнуть на месте и медленно опустить карандаш под парту. Пальцы намертво сцеплены вокруг него. В дверях — дежурная. Читает объявление. Если вы еще не поняли, их гимназия очень старомодная. В каждом кабинете супер-пупер навороченные камеры и колонки? Не важно: дежурные, разомните ноги и пройдитесь по сорока кабинетам. Они ее слушают краем уха, потому что все объявления — бесполезная херня о каком-то школьном мероприятии, соревновании, бла-бла-бла. Объявления только могут спасти от скучного урока. Но тут все проснулись и начали слушать. Даже повернулись к девушке. — В связи с Днем влюблённых на первом этаже, у входа, поставлена коробка, в которую вы можете положить свои письма до тринадцатого февраля второй смены. На письме напишите имя и класс. Все начали над чем-то громко угарать, либо шептаться, либо, например, им было все равно, как Милене. Милене некому писать, ей никто не нравился. Остальные либо хотели написать, либо ожидали письмо своей важной персоне. В какую категорию попадает Ларина, которая отпустила карандаш и посмотрела на доску, на которой ей все равно ничего не видно за пацаном? — О чем ты думаешь? — Милена заметила взгляд, положив карандаш на середину их парты. Потом продолжат. Алена усмехается, начинает крутить взглядом по всему кабинету в поисках оправданий. В поисках причин не делать этого. С идиотской улыбкой на губах она уже знала, что молчит и думает для вида. Какие причины не делать этого? Что ее останавливает? В чем проблема? Чего она боится? Это же дурацкое письмо. — Надо послать ему письмо, — ей смешно, потому что это весело. Алена заразилась настроем подруг, потому что они правы. Зачем страдать, когда можно быть влюбленной в Травкина чуть легче и проще? В ее голове проносятся тысячи вариантов развития событий: и плохие, и хорошие. Хорошее — ему будет насрать, и он ничего не поймет. Плохое… ну, понятно, что такое плохое. Плохое уже происходит сейчас, поэтому хуже не будет. — Серьезно? — Милена конечно любила шутки о Травкине, но, видимо, не до такой степени. Значит, письмо, это какая-то степень? — Да. Я хочу, — она хочет. Бог знает, почему и с какой целью. — И что ты напишешь? Самое нейтральное и непонятное письмо в истории писем, чтобы ничего не смогло подсказать ему автора. Противоречие. Она противоречит своим действиям, потому что на самом деле хочет, чтобы он знал. Не до конца, но знал хотя бы один из тысячи взглядов, которым она смотрела ему в спину. Хотя бы один взгляд, и этого было бы достаточно, чтобы он задумался на секунду и ничего не понял. Забыл уже в следующую. Будто бы влюбленная ученица могла его удивить. Еще чего! Поэтому нужно было быть особенной, как и обычно. Как и всегда в его хоре, по жизни. Хотелось и нужно было быть особенной. Ларина продумала план, конечно. Без этого никуда. Она схватилась за свою золотую книжку, чтобы найти подходящие стихи. Конечно. Конечноконечноконечно, она бы не стала изливать свои мысли в формальной, привычной и ожидаемой форме, которую бы Травкин не стал читать. Открыл бы письмо, прочитал первую строчку, заскучал, перевернул письмо, чтобы посмотреть на пустую обратную сторону, и бросил бы на стол. Выбросил бы потом, или кто-то, может, другой. Тратить время на любовные письма? Он похож на идиота? Ну, куда ты со своей влюбленностью к Травкину? Это, как вырастить деревце в лесу, который двадцать четыре часа в сутки вырубают и надеяться, что твое… красивее остальных? Ларина должна написа… Нет, напечатать. Никаких улик, подсказок и ребячества: только любовь. Только незаслуженная, ненужная любовь к тебе. Смирись с ней и прости меня, если можешь. Невозможно, а дальше — так сложно, С каждым часом — возможно, что я не живу. Каждый час — украду и верну. И убил. А часом после — себя, ты ведь так и не жил. Какие стихи будут красиво смотреться в твоих глазах? Какие строчки не режут слух, а легко касаются кожи, словно берут на секунду за руку и отпускают, потому что мы не идем в одно и то же место? Нужны строчки, которые не кричат: «Это я, та самая Ларина!», а спокойным и мягким тоном между делом произносят: «Это та, которую ты знаешь». Какие, если бы она знала. Ларина листает дальше. Ведь в Новый Год, в последний раз, поднимем тост и пьем за нас, за ту могилу во дворе, за то молчание в сентябре; во сне — за музыку и пальцы на моем горле, и за танцы, которых не было в апреле. Слишком поэтичная на бумаге и слишком стеклянная в жизни. Зачем это вообще делать? Бежать за его тенью и надеяться, что солнце повисит в зените еще чуть-чуть и сядет послезавтра, но только не в то время, в которое садится обычно. На это мы, люди, постоянно надеемся. Она печатает свои стихи на бумаге. Сует в конверт. Руки холодные, дрожат. Но она берет ручку и пишет на обратной стороне «Дмитрию Травкину». Нужно еще и класс, но школу он давно закончил. Как будто ножом на сердце вырезала. Теперь это не просто в твоей голове. Теперь будет кровоточить вечно. Осталось последнее, самое безобидное и нетребующее долгих размышлений — забросить письмо в коробку. Именно такие бесполезные действия и путают Алену. Заставляют задуматься в двадцать раз больше, чем обычно. Она не может забросить письмо. Повсюду камеры. Что, если ее письмо выхватят у нее из рук? Что, если кто-то выследит ее? Что, если где-то в письме она оставила свое имя? Нет, она проверяла. Нигде. Оставалось одно. Отдать письмо Милене или Марии. Они знали. Милена? Она не будет. Такое же ссыкло, как Алена, если ни хуже. Мария? Мария уже более подходящий вариант, хотя она тоже бы не сочла за честь оказаться схваченной, но… она любила движуху, любила жизнь. Ей бы понравилась роль тайного агента. Поэтому она и отдала письмо ей. Никакого облегчения. Ларину тошнило весь день приятным сладким ощущением в горле. Она мало ест сладкого, да и вся ситуация должна выглядеть приторной, но в ней нет ничего такого. Хоть бы было. Сердце раскидывало тошноту туда-сюда по организму. Только руки были влажные и холодные. Скованы. Алена пыталась писать на физике, но понимала, что запиналась, и писала другие вещи. Стирала. Писала. Она должна это сделать. Она же не слабачка, какой всегда была. Оправдания, оправдания… как же их много и как не вовремя. Она придумала миллион строчек о нем, которые, возможно, даже не о нем, а о его несуществующем образе, который идеально вписался в роль книжного героя. Кому теперь верить? Которой из Ален? Настоящая Алена лихорадочно печатает сообщение Марии. Алена: Пошли письмо. Мария: Да блин, Ален. Ахахахахахаха Алена: Я серьезно. Я боюсь вообще проходить мимо этой коробки. Если потом будут смотреть камеры и вычислять, кто послал письмо учителю… Мария: И что, если меня поймают? Алена: Да никто никого не поймает, это бред. Просто я НЕ ХОЧУ, чтобы меня видели рядом с этой коробкой. Письмо же все равно не твое, какая тебе разница? Подойди и брось. Мария: Оооооо Боже. Я подумаю. Я пошла есть. Большая перемена. Ты когда вернешься в школу? Алена: Я не вернусь, меня просверлят до смерти. Мария: На следующем уроке? Алена: Да. Алена бы стукнула по телефону, но он уже разбит на обратной стороне и заклеен разноцветным скотчем, просто потому что. Он выпал у нее из рук пару месяцев назад, ничего особенного, но лишний раз стукать по нему не надо. Алена просто выдохнет, выбросив негативную энергию с помощью носа; выпрямит спину, потому что ее позвоночник может адаптироваться к мягкому дивану и превратиться в жижу. Она хотела слишком много, слишком быстро. Еще неделю назад Милена с Марией канатом вытаскивали информацию из ее головы, как ржавый якорь, зацепившийся за рифы, а теперь этот якорь задорно опережал сам корабль и тянул его за собой. Не надо было так долго молчать о Травкине. Теперь оно льется во все стороны, и брызги могут долететь и до него. Но в этом и есть ее план, правда. Правда. Что-то Алену долго не зовут подняться наверх к стоматологу. Так начинаются фильмы ужасов. На ресепшене нет той миленькой брюнетки. Наверху слышен только приглушенный голос Елены, как из-под воды. Словно Алена и есть та, которая находится под водой и бьет по поверхности. Клиент до нее давно ушел. Ее настроение на этой неделе — действовать. Ноги медленно подводят ее к лестнице, словно Ларина находилась в Третьяковской галерее, а не в стоматологической клинике. Посмотрев под ноги, покрутившись на месте, заглянув еще раз за ресепшен, она начала подниматься наверх. Медленно, спокойно и слишком тихо. Бесшумно, как настоящий серийный убийца, ведь было бы приличней остаться внизу. Но ее должны были уже позвать, должны были. Голос становился громче и понятливее. Начинался пол второго этажа, и Ларина могла переступить еще одну ступеньку, чтобы увидеть бахилы Елены. Подсмотреть в переводе. Какого хера она делает? Алена слышит ненатуральную повышенную нотку в ее голосе, видит, что Елена смотрит в окно. Резко делает шаг назад, прислоняясь к стенке. На высокие ноты у нее аллергия. Она их не любит. Ей сложно их петь, слушать, прятаться от них тем более, а эти ноты ее преследуют; бегут за ней, как маленькие противные человечки. Какого хера она прячется? Потому что слышит то, что не должна слышать. Есть причина, по которой ее не звали наверх. — Я просто не вижу в этом никакой проблемы, — произносит Елена тихо, явно не желая, чтобы разговор донесся до нижнего этажа. Какая прелесть, ведь Алена стоит посередине. Она могла поклясться, что чувствовала, как Елена смотрит в окно и проламывает его острым, отчаянным взглядом. Почему в окно? — Она бы пришла послушать, как ты играешь. Все. Все ее фразы отдавались усиленным эхом в пустой голове Лариной. Ее дыхание учащалось, потому что она поставила себя в тупиковую ситуацию. Девушка на ресепшене была в туалете и сейчас вернулась: если вернется и Алена, какое ее оправдание? Извините, я все это время подслушивала чужой разговор, пока не поняла, что это пиздец, как некультурно. Вот я здесь. А оставшись? Что, если кто-то начнет подниматься или спускаться? Блядство. Алена застревает в пространстве. Слушает уже нехотя. — Да я не хочу, чтобы она приходила, — громко тянется его голосом. Нужно начать давать курсы, как умирать за две секунды. Мнение эксперта. Основано на реальных событиях. Алена молча задыхается и закрывает рот рукой. Сердце, где ты? Лучше бы тебя не было. Сейчас ей нужен мозг. Надо сваливать. — Ты ничего не хочешь, если это не вписывается в твои планы. — Конечно не хочу. Это мое дело, моя мама. Зачем ты вообще ездила к ней на выходные? Я тебя просил? Оставил предсмертную записку? — Это должен был быть сюрприз. — Молодец, Лен, я удивлен. Спасибо за то, что делаешь вещи за моей спиной. Вот, преклоняюсь перед тобой, — Алена могла увидеть в своей голове, как он иронично разводит руками. — У меня даже не было времени тебя спросить, Дим, — переигрывает она его недовольную интонацию. Пауза. Что он делал? Думал? — Мы что, опять будем об этом говорить? О работе? — Нет, пожалуйста. Только не о работе. Мне хватает этой твоей работы. — Поэтому ты поехала к маме? Надеешься, что я с ней поговорю? — Надеюсь, — в пустоту. — Я просто не верю, что мы обсуждаем одно и то же, одно и то же, изо дня в день, как сломанная пластинка, туда-сюда, туда-сюда… — Поэтому я и не хотела тебе ничего говорить. — Да, потому что ты знаешь, что я весь день в школе, и я не хочу приходить домой и слушать херню про то, как ты ездила к моей маме. Я может, быть, вообще уже не хочу приходить домой! —  херачит он, как из автомата. — А после школы, ты же понимаешь, мне нужно куда-то идти, и получается, мне проще поехать в лес и спать там. Ты же знаешь, что я не хотел разговаривать с мамой и не хочу. Тем более, с мамой, которую ты призвала, чтобы меня учить. Сто раз говорил, Лен! Ты не слушаешь. Тебе охота научить меня жизни? Тебе охота ходить за мной по пятам, вынюхивать, куда и зачем пошел, а дома просто «Димочка, дорогой, котлетки на столе! Кстати, почему ты меня не любишь!?». Мне, мне в голову не укладывается, как долго эту херню… Задыхается, задыхается, задыхается. Кто из них троих? Елена такая тихая и понимающая (пытающаяся понять), а он, как обычно: драматичный, громкий, демонстративный, грубый. Лариной плевать хотелось на мнение девушки с ресепшена. Она бежит вниз и попутно ей улыбается. — Простите, где здесь туалет? — весело, поспешно. Она все еще жива. Девушке все равно. Она не в курсе сцены, которая разыгралась наверху. — Вон там, — девушка зеркалит ее улыбку. Отлично сработано. Похлопай себя по плечику, Ларина. Вот туда Алена и идет. Заходит за дверь, закрывает дверь, делает шаг к умывальнику и некоторое время пялится в умывальник. Тишина. Хорошая, чудесная толстая дверь, за которой не слышно ни ее, ни остальных. Кажется, дыхание Лариной могло смутить кого угодно. Неужели сверлилка так сильно напугала девушку? Страшная, невыносимая сверлилка, которая сверлит в ней дыру ежедневно… Что Травкин делал все это время в кабинете? Упорно ждал, когда жена закончит работу, чтобы напасть на нее с претензиями? Как Ларина могла знать, что Дмитрий Владимирович способен нарисоваться здесь снова? Как он мог знать, что следующий клиент — Ларина? Как Елена могла знать, что это важно? Лена вообще хоть что-то знает? Травкин и в настоящей жизни скотина? Какие еще претензии? По поводу того, что Елена отсутствовала на прошлых выходных? Что она ездила к его маме и просила прийти на какое-то мероприятие мужа? В чем проблема, Дмитрий Владимирович? Почему Вы такой скрытный? Ваша атака на самом деле — Ваша защита? Что случилось с Вашей мамой? Это связано с тем, что вы женились на музыке, а не на Елене? О-о-о, Ален, ты слишком быстро связываешь разбросанные пазлы и лихорадочно бегаешь взглядом по собранной картине, не боясь. Что ты слышала? Что ты сделала? Кто тебя просил заходить так далеко? Кто просил ее переться на прослушивание, словно единица в журнале могла испортить ее жизнь наравне с этим? Когда стоматологи перестали быть страшными? Почему ей хочется выбежать отсюда не из-за инструментов? Когда случилось взросление? Наверное, тогда, когда ей впервые хотелось не плакать, а смотреть в умывальник. Шея затекает. Ларина осуждающе смотрит на кран: если она включит воду и умоется, ее стошнит. Ей плохо от одной мысли о холодной воде. Ей это знать не надо было. Никому не надо. И дело не конкретно в Травкине, а в любом проявлении человеческой формы. В каком веке было прилично лезть в чужие проблемы? В кого ты превратилась, Ларина? В какую дрянь? В одну из тех, кого он выгонял из хора? Дышать, нужно дышать, как можно больше вдыхать в себя кислород, потому что здесь даже не четыре стены, а три, и Ларина застряла в блядском Бермудском треугольнике. Не умирать, но… оттуда еще никто не возвращался. Может, так лучше. Она не хочет жить с информацией, с которой ничего не может сделать. Но ведь ты всю жизнь так живешь, Ларина! Твой личный Бермудский треугольник! Что за каша у тебя в голове. Телефон пиликает. Она не сразу вытаскивает его из кармана. Немного думает. Потом вспоминает. Хватает его, чуть не роняет. Держит обеими. Мария: Запретное письмо отправлено. Твоя душенька довольна? Ты мне должна как минимум пончик из «Сладкотеки»… и много много смайликов. Ларина вздрагивает. Где-то за спиной с оглушающим хлопком закрывается дверь.