Апрель в Белграде

— Дмитрий Владимирович. В здравом уме Ларина никогда бы не позвала его так скромно и тихо, словно подлизывалась. В здравом уме нет, но Ларина же двинулась крышей. И она произнесла его идиотское имя и отчество, потому что в рамках школы не димкают. Да и на другом континенте она бы обращалась к нему на Вы, потому что она тряпка. Вот и сейчас: тряпка, которая привлекает к себе внимание. Дмитрий Владимирович… Вы не получили письмо, а мне ведь так хотелось… Хотелось чего-то. Скажите, чего мне хотелось? *** Хочется всего сразу на данном этапе жизни. Хочется знать смысл жизни, и вселенную вдоль и поперек. Или, хотя бы, в чем суть Травкина? В чем вообще суть человека? Алена наблюдает, забываясь. Забывает подумать о нотах, о его механических руках и чем-то посредственном, чтобы ее взгляд не выглядел таким широким и неукрощенным. Это заставляет всех думать вместо нее: шептаться, смеяться, существовать вместо нее. Заставляет Травкина щелкать пальцами у нее перед лицом. Да о чем ты там думаешь, Ларина? говорит он вслух. О Вас, говорит она про себя и больше ничего не боится. Смотреть ему в глаза не боится, потому что ей нужно знать. У нее миссия, понимаете? Если не она, то кто? Кто узнает, кто он такой? Никто не знает, даже жена скоро просверлит ненужную дырку в чьем-то, потому что думает о муже. Мы все думаем о нем и ничего не понимаем. Если смотреть тебе в глаза и есть расплата за мои знания, то ладно. Я буду смотреть. В какой-то момент я заканчиваюсь, как чернила в печатной машинке. Думаю: все. Больше не буду, не хочу. Потом я вижу тебя снова и думаю — нет. Буду. Каждый раз когда она видела его, ей в горло словно запихивали огромный шоколадный торт, заливая ванилью и милкшейком. Она еле терпит. Ее тянет блевать от этого сладкого. Это сладкое превратилось в отраву. Ее тошнит. В именно эту одну секунду жуткий аппетит пропадал. Травкин кормил воздухом, и когда-то ей хватало, а теперь не может ни капли, ни облачка, ни одного неба. Теперь она ходила вечно голодная. Ожидание. Ожидание чего-то великого всегда портит жизнь, потому что ты великого не дожидаешься сегодня. В этот день происходил только Миша, который не торопил события. Который встречал Алену где-то на половине шумного коридора, здоровался, разговаривал об оркестре, а Алена с радостью слушала, потому что музыка всегда обозначала то, что где-то замешан Травкин. Подобную информацию она и собирает, даже если это включает в себя бесполезные рассказы об оригинальных песнях, для которых они пишут ноты, и которые прозвучат на Evergreen в исполнении левых хористов. Все больше и больше ей хотелось петь на этом мероприятии, но она понимала, что в хоре родилась вчера. Она не может. Не умеет. Максимум, она могла послать Травкину песню, как предложение для их репертуара. Спасибо Михаилу за такую полезную информацию, сказанную вскользь между попытками старомодного флирта. Ларина даже ходила к стоматологу. Снова. В утренних часах, чтобы Дима в это время мог находиться только в школе. Мог орать на учеников, а не на Елену. Разлагаться на работе, как общепринято, а не в отношениях. Они с Еленой почти не разговаривали, и дело не в том, что Алена лежала на стуле, как мертвая рыба в грязной воде. Ни до приема, ни после не говорили. Прелюдия для нее — последняя капля в давно полном стакане, из которого все вытекает. Терпит. Жить-то надо. Елена коротко улыбалась. Медсестры также молчали. Слышались гремящие инструменты. Бац один, бац другой, а Ларина все думает… что с ее письмом, почему он его не взял, видела ли его Елена, вдруг их очередная ссора произошла из-за стихов, вдруг Елена не носит кольцо не по работе, а по душе. Иногда она еще думает… что если бы она. Если бы она была с ним все это время, она бы смогла? Тяжелые и бесполезные вопросы. Она надеется, что так должно быть. Вселенная знает лучше, поэтому надо попробовать перестать давиться своими чувствами, а просто проглотить. Но и так, и так — сложно. Чувства к нему жрать невозможно, потому что уже в первый день ей хватило. А это какой день? Ларина потеряла счет. Сколько времени она провела у Елены? По-моему, она уже вытащила лампочку из ее рта и сказала сплюнуть. Оживляйся, мертвых рыб выловят и сожрут. И следующая мысль: ты слишком много на себя берешь, Ален. Мир не крутится вокруг твоих чувств. Ей хочется вины. Ей хочется самой свести холодный и горячий воздух, чтобы в новостях назвали ураган ее именем. Чтобы знали. Ненавидели ее, если надо. Надоело копить в себе жизнь и не жить ее. — Все, — бросает Елена, отъехав на крутящемся стуле к рабочему столу. Не повернулась, чтобы попрощаться. Ларина бросила несколько жалких взглядов ей в спину, но Ларину так никто и не погладил по плечику и не довел до дома. Мир кишит такими мокрыми котятами, которым нужны понимание и любовь. В это смысл жизни, в принципе. И когда вы начинаете страдать из-за любви, поздравляю! Мы все семь миллиардов страдаем. И следующий миллиард тоже будет страдать, потому что в этом суть. Ты не первый. Не первый, но хочется быть особенным. *** Он дотрагивается, и Алену начинает это бесить, ведь она не первая и не особенная. Он, наверно, вкладывает в это другой смысл. Или она предпочитает думать, что это какой-то особенный смысл, но каждый раз когда они молчат часами и неделями, она думает, что все. Но он дергает ее за рукав с легкой улыбкой, когда она однажды проходит мимо. И не важно, что две недели ее нет на репетициях. Она же не поет. В эти две недели — она прохожий. Разве нет? Что ты делаешь? Какой в этом смысл? Я бы сказала, что он не нужен, но он лезет сам и хватает меня за горло, как ты за рукав. Чем дышать. Она видела в этом самую противную и скользкую грязь, а не смысл. Она видела в этом чуть больше, чем его облачную улыбку и длинные пальцы. Цветы, качающиеся на ветру. А она цветок, который не выдержал. Она видела в этом: «Пойдем отсюда. Пойдем ко мне, потому что я так хочу. Пойдем, потому что завтра мне будет все равно, но сейчас — я хочу. Ты меня любишь и ты не права. И я не прав, что этим пользуюсь. Может, у нас будет общий котел?» Хоть что-то где-то общее. Она понимает, что в итоге, ничего из того, что ты пытался делать — не важно. Ни длинные ногти, ни ухоженные волосы, ни короткая юбка, ни даже ангельский голос не влюбит человека в тебя. Влюбит только это «что-то». Это «что-то» он тебе не объяснит и не нарисует. Не споет даже. И ты тоже не поймешь, что именно в тебе сыграло главную роль. Но ты поймешь, когда сыграет. Ты поймешь. Алена так и не поняла, что в ней такого. Что такого в Травкине — она знает, но не смогла бы объяснить, если бы вы попросили… На самом деле он просто дернул ее за рукав и прошел мимо, потому что его жизнь — выработанная привычка, а ее — ванильное искусство. Лишь бы сидеть и писать строчки, которые он в итоге не прочитает. Никогда не поймет, не узнает правду. Разве так можно жить. Нужно? Не знаю. Погода срань, потому в Сербии иначе и быть не могло. У снега есть дела поважнее, кроме как заметать последние дни февраля. В эти дни происходит непонятно что: утром снежинки, днем ты ходишь в водолазке, а вечером сверкают молнии на горизонте. Вот и сейчас Ларина бежала в школу, держала зонт одной рукой, а другой посылала Травкину песню для Evergreen. Сказали же, что ему нужны варианты, вот она и воспользуется шансом повзаимодействовать с ним. Ему польза и ей. Раз в год и такое бывает. Алена перескакивает лужу, замедляет шаг, чтобы послать ему «Подмосковные вечера». Эта песня играла у нее в голове днями и ночами, слетала с языка в самые неподходящие моменты, и, должно быть, это самый подходящий момент. Послать ему песню на одобрение. (С аватаркой, где он стоит на улице с Леной — она смирилась) Чтобы весь день проверять телефон и получать сердечный приступ в независимости от того, ответил он или нет. В какой-то момент школы Алена берет телефон проверить расписание уроков и не выдыхает воздух обратно: два уведомления. Во-первых, он принял ее запрос в друзья (он всегда принимает всех) и во-вторых — ответил. Не знаю. Посмотрим. Как он многословен. Алена аж глаза закатывает и сразу посылает ему вторую песню. Травкин отвечает через полторы минуты. — Нет. — Но прошло полторы минуты, — отвечает она сразу. — Я талантлив. Очень долго смотрит в экран и мотает головой. Ну и скот. Ну и пидор. Больше его доставать не нужно. И так получил слишком много внимания со стороны Лариной, которое получает через край. Ему мало? Он жрет внимание каждого, как дементор, а его желудок — черная дыра. Туда засасывает все, чтобы ничего не выпускать. Гребанный Травкин, которому можно дать все, и он все равно ничего не поймет. Вселенная смотрит на Ларину и также мотает головой: отпусти. Тебе не надо. Ничего не выйдет. А Алена такая упрямая, откуда в ней это? Откуда в ней желание пробить лед и из интереса посмотреть, как польется вода? Дни идут по наклонной, а что внизу? Не узнаем, пока не доедем, но Алена точно знала: становилось хуже и отчаяннее. Судный день не придет, потому что он нужен только ей. Очередной пиздец начался, когда она не захотела сбегать с физики. Представляете? Снова физика, и она снова поссорилась почти со всеми. Камилла ей и слова не сказала: Алена спорила с ее миньонами как можно мягче, потому что конфликты не научилась любить. Они капают на мозг, сдавливают стенки головы, Лариной это не нужно. Она говорит: — Не буду я сбегать. — Ты учила? — Нет. — Так в чем проблема? — Не буду сбегать. Хватит. Пустой коридор. Скрипучая скамейка, на которой ерзала Алена. Взгляд вперед и ожидание физички. Почему она не сбегает? Она не хочет плохую репутацию у учителей, потому что под группу учителей попадает и Травкин, но только Травкин был бы рад, если бы она сбежала. Тогда бы он ушел домой. Вернулся в учительскую, вернул ключ, сказал, что замены не будет, потому что не для кого держать замену. У кабинета он нашел Ларину. Вселенная их сводит, чтобы посмеяться. — Ален? — говорит он на подходе, а сердце Алены падает вниз заранее, словно она почувствовала его голос еще на уровне его груди. Она испугалась раньше и вздрогнула раньше, чем он что-то сказал. — А где класс? Она с открытым ртом пялится на него и забывает. Почему ты не взял письмо, Травкин? Там не было ничего такого, чего ты не в состоянии понять. Почему ты заставил меня перешагнуть столько границ, а сам отказался перешагивать свою, одну единственную? Нечестно. Ты нечестный. Как ты можешь спрашивать меня про какой-то класс? А как же остальные вещи. — Сбежали, — отвечает коротко и ясно, как у доски. Дмитрий Владимирович корчит удивленную и недовольную рожу. — А ты чего не сбежала? Я мог бы уйти сейчас, если бы не ты. Конечно. Обвини меня еще и ты. Даже учителя встали против меня. — Вы предлагаете мне сбежать? — Не предлагаю. Просто спрашиваю, — пробубнил он себе под нос, пока открывал деревянную дверь в семнадцатый, потому что физика должна была быть в семнадцатом по новому расписанию. Его кабинет. Совпадение 17 из 17. Алена рада, что осталась. Если бы она знала, что на замену попадется Травкин, она была бы рада еще час назад. Сволочь она. Влюбленная, наглая, уже до тошноты противная, ах, если бы он только узнал, он бы наморщился и махнул на нее рукой. Он прибьет ее к стенке, когда узнает. Повесит за шкирку на гвоздик вместо очередной грамоты. Ему бы моментально стало с ней скучно (как с грамотами), потому что ее действия станут оправданными. Никаких загадок. Они заходят в семнадцатый, как к себе домой. Алена бросает рюкзак на второй ряд парт. Травкин бросает журнал на стол. Будто не знают друг друга и не должны. Будто уже знают достаточно, что нет смысла узнавать дальше. Да Алена ничего толком не знает. Только выдумывает, мечтает, рисует из красок воздуха. — Проще записать, кто есть, чем кого нет, — цокает лениво он, поднеся ручку к открытому журналу. Алена сдерживает смешок и хрюкает с закрытым ртом. Действительно. Пришла только Алена Ларина. Неисправимый ботан. Повесьте ее портрет в коридоре, чтобы его изрисовали пенисами. Так бы и было. Алена по привычке роется в рюкзаке, но понимает, что доставать оттуда нечего. Он не будет преподавать ей музыку, потому что третий год давно закончился и он не ее учитель. Только руководитель хора. А музыка — не для нее. Он рассказывает о Шопене не для нее. Он только орет. Злится. Получает любовные письма от кого-то. Сахар, а не жизнь, Дима. Наслаждайся. Почему он не наслаждается? Почему, например, не любит Алену так же, как она его? Алена косится на него, пока он пишет с каменным ебальником. Насрать ему. И дергать ее за руки не будет наедине. Только на людях. Интересно. Наедине уже без шуток, да? Наедине сразу молчим. Наедине кричит только Алена о его прекрасной темно-бирюзовой рубашке, в которой он остановил ее когда-то в коридоре и сказал, что у нее репетиция. Ему идет все. Ему идет бордовый журнал и синяя ручка в руках. Ее обволакивающий взгляд на нем проходился по всем неровностям, как солнечные лучи за сейчас закрытыми шторами. Дождь остановился наконец-то. Может, это знак? Для чего-то хорошего? А может это просто погода. Давай молчать, пока мы не превратимся в других людей. Пока мы не изменимся. Пока однажды, по Платону, мы не родимся заново с постиранной душой. Очищенной. Потому что помнить прошлую жизнь в своей новой — дурацкая концепция, тебе не кажется? Смертельная для каждой из жизней. Если бы мы помнили, я думаю, что мы бы попытались вернуться к истокам. Пытались бы найти старых людей. А это уже так бессмысленно. — Как песни для Evergreen? — вспоминает и разбивает вполне комфортную тишину с ним. Комфортно с ним быть не должно. Улыбается наоборот и откидывается на спинку сидения. Руки за голову, чтобы подумать. Алена сидит на парте во втором ряду. Тишина становится грустной. — Да нормально. Работаем. Будут и старые песни, русские, сербские, французские… — вспоминает он, заострив взгляд на окне. — Оригинальные, тоже в таком старом классическом стиле. В конце февраля концерт, — стреляет взглядом в нее. Обычным. Культурным. — Да, знаю, — улыбается и опускает голову. — Придем, — поднимает обратно и смотрит в глаза. Интимно: смотреть в глаза наедине, в тишине, на расстоянии четырех метров. Он же иногда смотрел на нее так глубоко, пусто и задумчиво, будто бы она его потерянная при рождении дочь. А его глючит. Он думает, что знает тебя. Но ведь она точно не его дочь. В чем тогда, дело, вы двое? Что вы друг с другом делаете? Травкин чувствует дискомфорт и вскидывает бровями, убирая взгляд и подальше, и складывая его в ящики стола. Пусть лежит там до лучших времен, пока эти сорок пять минут не истекут. Звонит телефон. У него. Он не благодарен телефону. Он недоволен. Берет и смотрит на экран, как старая бабка, которая пятьдесят лет пользовалась домашним телефоном. — Прости. Он искренен. Она тоже. Кивает головой. — Алло, Лен. Не сейчас. Да вы че. Алена больше не хочет быть искренней и воспитанной. Выдыхает, как будто только что вынырнула из-под воды и ей хочется дышать, дышать, дышать. Поверхность парты становится не ровной, а иголочной, и она оборачивается, чтобы найти в рюкзаке терпение и смысл находиться. Причину уйти. Но причин уйти нет. Причин оставаться культурной нет. Есть только Травкин и его жизнь, в которую только он лезть может. — Нет, я на уроке. Непредвиденном, что еще, — шепчет, а Алена слышит лучше, чем обычно. Стала диким животным по щелчку пальцев, потому что ей точно не место в семнадцатом кабинете и никогда не было. Травкин извиняется перед Аленой жестом, и Алена находит причину уйти быстрее, чем он. Она уйдет в туалет, потому что если уйдет Травкин — она не сможет контролировать ситуацию. Алена уходит в туалет. Умывается холодной водой. Возвращается и тормозит у приоткрытой двери. Травкин разговаривал громче и яснее. О какой-то маме, о музыке, о сломанной стиральной машине, об отсутствии плитки на кухне, о… у Алены сердце слышно через дверь. Она заходит обратно, потому что решила. Сейчас или никогда. Как не вовремя ее сейчас или никогда! Она мысленно просит прощения у Травкина за все то, чего он не знает. Хочет хочет хочет его, убейте. По ней видно или нет — хер знает, но Настя же заметила. Ей хочется его всегда и везде. Во всех проявлениях. Можете смеяться над ней. Давайте. Ее трясет до потери сознания, потери адекватного и приличного состояния. Трясет от желания крушить, потому что Алена потеряла почти все и осталось последнее. Сделала почти все и поняла: не этого хотелось. Все мы хотим одного банального человека или не хотим. Нет третьего: третье — это оправдания, а они только растягивают время. Вот они и дотянулись обратно до семнадцатого кабинета, где стояли одни с фикусами. В метрах друг от друга, окруженные партами так, что хотелось задохнуться от безысходности. Оба, как на обложку для книги. Открытое окно — прыгай не хочу. Оно было закрыто. Он его открыл? Чтобы прыгнуть? Ну! Что-нибудь делай, Ален! — Дмитрий Владимирович. Смогла произнести его ненастоящее имя, но довольно громко и твердо, словно ролями поменялись. Будь она такой же уверенной на каждой репетиции — цены бы ей не было. Он поворачивается и показывает ей указательный палец, чтобы она подождала еще пару минуток, или в переводе: «Алена, блять, заебала. Успокойся». А ей думается — или сейчас или никогда. Он либо понимает, либо нет. Они либо ломаются, либо нет. А ей почему-то хочется сломаться. — Да-да, подожди, — говорит он то ли Лене, то ли Алене. Уже без разницы. Они обе — по две стороны одного зеркала, а Травкина видно из любой точки обзора. Травкин уходит из кабинета, потому что не хочет открывать шкаф со скелетами перед учениками, но Алена уже и так знает, уже нечаянно подслушала, уже несколько раз ее нечаянно… Он проходит мимо нее, как мимо растения. Ауч. Сука. Фикусы, ты, наверно, поливаешь, чтобы не подохли. Он не заметил ее безумного взгляда. С таким взглядом прыгают в окна или вгрызаются людям в глотки. Легкие пульсируют вместе с сердцем и падают в живот. Человека надо спасать, а он просирает шанс. — Вы не можете так, — говорит так тихо и быстро, что он и не подумал останавливаться. Алена хватает его за руку по инерции. Планета слишком быстро повернулась, что и ее саму занесло и ударило об Дмитрия Владимировича, — всю жизнь выбирать между работой и Еленой, однажды просто кто-нибудь сломается, и не сможет, например, Вы каждый день… Например, Алена не сможет договорить, осознав, что вообще не должна была начинать… Она схватилась за его пальцы одной рукой, а другой за кисть. Через секунды, обе руки переносит ему на шею, чтобы заставить Травкина окончательно остановиться и посмотреть. Осталось радужно улыбнуться и помчаться на диснейлендовские карусели, только они в четырех стенах, и никуда не уйдут. По-крайней мере не вдвоем. Что она сделала? То, что уже назад не отмотаешь. Не сотрешь касание ни ему, ни ей. Руки будут плавиться минимум год. Думаете, как она смогла? Она сама не знает. Если бы ей в спину воткнули ножницы в тот момент, она не заметила бы, потому что ее рукам больнее. Она касается его, и в этот момент осознает, что потеряла контроль над собой на пару секунд. Такое бывает, когда держишь себя в клетке слишком долго, а потом на свободе уже и не знаешь, в какую сторону броситься, чтобы все успеть. Первая мысль: броситься к Травкину. Господи, ей и столько достаточно, чтобы сломать всеобщие принципы. Она делает два шага и руками берет его руку, отпускает, чтобы положить на шею, заставляя замолкнуть. Заставляя остановить свою жизнь и посмотреть на нее. Эй, смотри на меня, чтобы врага знать в лицо и отныне шарахаться по коридорам. Она крадет его взгляд силой и сразу же понимает, как отвратительно поступает. Дерьмо, в котором она утонет, уже на уровне груди. Уже ощущает и задыхается. В таком положении им двоим смотреть нельзя, но они смотрят. А что им оставалось? У него кожа приятная, теплая. Она чувствует кончиками пальцев. И он побритый. Сейчас у него гладкая кожа, которую хочется трогать. Отличная идея, Ларина, пялиться на его лицо. Отличная. Она смотрит удивленно, будто руки не ее и сами на него положились, она тут не при чем. Он смотрит, зная, что виновата она, и кроме ее пальцев здесь других нет. Травкин не откидывает ее руки и не отходит, потому что не хочет показаться мразью. Не хочет соревноваться за первое место с Аленой. Больно везде. И он не удивлен. Господи, не удивлен! Сколько же он пережил, что он нихера не поразился. Просто вопросительно на нее смотрел. Сильно вопросительно. Мог бы сдвинуть брови и сразу отойти, но он… все-таки у него легкий ступор. Не каждый день нарушают личное пространство таким образом. Не каждый день это Алена, от которой меньше всего ждешь. У него в ухе звучит: Дим, Дим, в смысле, ты где, Дим… — Я перезвоню, — говорит тихо и отстранено, уже вглядываясь Лариной в глаза. Уже все. Теперь — Ларина. Давал знать, что весь во внимании. Она хотела внимание с жены перевести на себя? Получила. Вот таким блядским образом он выключает звонок и опускает руку с телефоном, как самую неважную вещь в мире. Она забывает отпустить его. Ларину прибили к нему гвоздями, как к кресту. Между нами и вокруг воздух застывает, как вода, брошенная из окна на температуру минус шестьдесят; как мы, выброшенные из зоны комфорта и замерзшие за этой гранью. Воздух можно разрезать ножом. Разрезать и оставить нас каждого в своей ледышке, как новые достижения школы. Как величайший ее проигрыш. Никогда нас не размораживайте. Теперь мы одни. Аж страшно. Что-то в тот момент перевернулось. Странное состояние, подвешенное. Как будто сон закончился, что-то совершенно хорошее прекратилось, и вот они — мы настоящие. Мы такие были и будем. Ничего не сделаешь. Размажь меня по стенке, я уже не боюсь. Я уже себя размазала, и ты в меня не раз выстреливал. Поэтому давай, скажи мне в лицо, какая я придурошная идиотка, потому что я уже знаю, Дмитрий Владимирович! Что бы вы не сказали, я знаю! Но ведь он ничего и не говорит. Никак ее не называет. Хуже: он позволяет ей думать в одиночестве. В первые секунды просто не веришь. Стоишь каменным изваянием и смотришь, как его мысль уходит. Травкин был таким, каким и должен быть. И Алена такая же. никакая. Но это вдруг ощущалось так правильно. Это наша правда. Посмотри ей в глаза и уходи. Вы не подумайте, Ларина ни на что не рассчитывала. Ни на какую его взаимную симпатию и готовность рискнуть ради любви всей его жизни, как бывает в книгах или фильмах. Там всегда так. Глупость показывают и восхваляют, как смелость, а на деле — риск не являлся ничем иным, как глупостью. Риск не оправдан. Тратить годы жизни на музыку, добровольно резать свои голосовые связки; одной рукой рвать нервы, другой чужие струны, растрачивать свой талант на детей, просто потому что он так решил, чтобы где-то на середине пути позволить какой-то девчонке дотронутся до него? И простоять вот так? Смотреть на нее? Думаете, ему забавно? Думаете, в жизни легко переступить черту? Он вообще подписывался на такое, когда устраивался работать? Вот, например, Алена уже готова бросить гимназию. Если бы все было так просто, вы бы этого не читали. Он не встречался с таким видом глупости, поэтому и отмахнулся не сразу. Знаете, бывает, когда ты видишь что-то из ряда вон выходящее, но продолжаешь смотреть, потому что, мол, ну нихрена себе. Она же положила свои руки на него, обняла за шею, практически. Где учат реагировать на такое? Где учат жить дальше? И она убежала не сразу, потому что никогда в жизни не рисковала и не превращала себя в героиню сериала. Они оба удивлены. И они смотрят, ища приемлемый ответ в зеркальных глазах. Ну, и что там, Ален? Добилась своего? Они пересекаются не взглядами, а венами. Если умирать, то только взаимно. Обоим чуточку хреново теперь по одной и той же причине. Но он смотрел так долго не из-за письма. Он умный, но он не достаточно тонкая натура, чтобы связать стихи и Ларину. Пол школы пишет стихи: в чем она особенная? Для Лариной — это два плюс два, а для него — задание с тригонометрией, где решение есть, но с разными формулами. Он пока дошел до середины. Упростил до мельчайших деталей и теперь смотрит: что этой Алене нужно? Что с ней не так? Откуда у нее в голове Лена? Он ненавидит меня. Сожалеет обо всем, что говорил мне и что делал для меня. В мыслях проносятся ананасы, которые он орал мне в лицо, а я ему. Сейчас мне это кажется отвратительным и ненужным, будто бы он кричал не «ананасы», а «Ален, я все вижу». Ему вдруг становится чуждо все, как будто сделано не им и не в этой жизни. Все равно противно. Он меня не знал до этого момента. Теперь знает. И ему не понравилось. Ему хочется вытереть руки, усмехнуться, и спросить: ты кто такая, Ален? Это последний взгляд. Я чувствую. В последний раз мы пялимся друг на друга. Не наслаждаемся. Не растягиваем момент. Он позволяет мне почувствовать проигрыш, а себе позволяет осознать. Вот оно как. Ладно. Очередная херня в жизни. И у него, и у меня. Все останется так, как есть сейчас, а как было минуту назад — не будет никогда. Поэтому он не двигается, ведь их время закончилось в семнадцатом кабинете. Первой уйду я, он это знает. Он знает мой бесконечный порог, который теперь зашкаливает из-за него. Ее руки немеют, и она перестает чувствовать. Это же он, в конце-концов. Наяву. Убери же! Но если отменить операцию, нужен продуманный план действий, а никакого продуманного и тем более плана — нет. Нет смысла стоять тоже. Почему бы не бежать? Но у стула же тоже есть ножки: почему он ими не пользуется? Почему хоть раз не попытался убежать? Спросите его: почему он не хочет убежать? Почему парты покорно стоят и ждут, когда на них кинут журнал. Журнал все еще лежит на столе. Стулья и столы не ответят. Ни один человек вам не ответит. Но у людей же есть сердце: почему они им не пользуются? Травкин бы хотел спросить Ларину кое-что, но ему уже не надо. Не важно — откуда она знала, а важно — почему она вообще сделала то, что сделала. А почему? Алене страшно, но было бы страшнее, если бы она знала, что он читал письмо. Вникал в анонимные стихи, к которому теперь мог примерить ее имя. И страшно ли ему, потому что ее имя идеально читается между строк. Тогда она отпускает его кожу, потому что у нее никогда не было на нее права; отпускает, будто схватилась не за мягкую траву, а за крапиву. Молча срывается с места, рванно выдохнув, и быстрым шагом уходит из кабинета (спасибо, что дверь открыта). Больше не дышит. Пиздец.