Апрель в Белграде

У нас четыре часа, чтобы сделать все честно

— Блять, да пошли вы все в жопу! И ты, Милен, и Маша, и передайте Насте… хотя нет, — вспоминает, что Настя тут ни при чем. Настя не часть тройного пакта, — я сама ей передам, — Алена убирает телефон от уха и подносит к губам, как микрофон, — Пошли. Все. Нахуй. Не волнуйтесь обо мне, — взмахивает свободной рукой, бьется костяшками об стену, мысленно матерится еще, — Блять, — топает ногой, — стена! — шипит, — Ненавижу. Я сама справлюсь. Я вот сейчас пойду в учительскую, посижу со всеми, попью чайку, все равно больше не с кем. Школа тут, рядом. Что такого? Как же я мечтаю уйти уже отсюда, Милен, ты знаешь? Не хочу видеть никого. Наш класс — нахуйнахуйнахуй его. Ты слышишь? Я уйду отсюда. Я пойду на стоматолога, и вообще: почему я иду на стоматолога? Объясни мне. Твою мать. Я же хотела, как вы все. Я знала, что есть дорога и я пошла по ней. Какого?.. Вот я стою сейчас здесь одна и понимаю, что мне просто отлично. Я — особенный кретин. И пусть так и остается. Пусть я им буду. Не буду поступать вообще, останусь на третьем году. Нахер все. Все бессмысленно. Нахер все. Бессмысленно. — Ален. Мы же сказали, что не пойдем сегодня, — пытается вразумить бесконечный лепет Милена. — Значит, никогда не пойдем. Звонок отключается взмахом пальца. Взгляд остается упавшим куда-то в район люка, на котором было написано «телефон». Милена выдумала легенду, по которым «телефон» приносит целый день несчастья, если ты наступишь на него, а люк «теплопровод» обеспечивает счастливый день. Легенда работает. Сколько же «телефонов» она переходила, не задумываясь. Какая же дебильная легенда про зловещую судьбу. А ведь в судьбу хочется верить, даже если вы говорите, что не верите. Признайтесь: было бы проще. Знать, какую роль ты играешь в своем сценарии. Не надо приплетать судьбу человечества, это не столь важно. Для начала хотя бы узнать, что делать, чтобы не угробить собственную жизнь. А нам даже этого не говорят при рождении. Алена быстрым шагом возвращается домой. Только выбрасывают с неба на голую землю, и делай, что хочешь. Думай сам, что правильно, а что нет. И ошибайся, потому что ты так и не поймешь. Они сказали, что встретятся сегодня втроем. Но они отменили встречу непосредственно перед ней. Алена поздно увидела сообщения. Слишком сильно отреагировала. Потому что ей надо. Она давно всех ненавидит, просто терпит. И Милену с Марией, да как угодно. Пусть хоть сто раз они знают секреты друг друга, Алене все равно тошно от каждой секунды, проведенной в чьем-то обществе. Да, банально. Вся из себя замкнутая и особенная девица. Пыталась быть нормальной, ладно? Пыталась гулять по вечерам и пить пиво на лавочках, вместо уроков. Пыталась влюбляться в Миш-скрипачей. За попытки что, даже грамоты не дадут? Даже по плечу не похлопают.? Он ведь хлопал по плечу. Разбить бы плечо, как только что об стену руку. Болит, собака. Слабая. Она даже хлопать в ладоши не может: ей сразу будет больно. Она же сделана из соломы и ниток. Ей в таком желе состоянии в школу бы не ходить. В коридорах не красоваться. Ходить под черным капюшоном, чтобы никто в глаза не засматривался и не видел там белые стены, об которые все отбивается и разбивается. Чтобы не задавали вопросов: «А что с тобой?» или «Че такая грустная?». Грустная — общая мысль, общая катастрофа, а если начать разбирать по деталям… не найдешь конца. Алена и не собиралась. Просто игнорировала всех и вся, пока не взорвалась из-за мелочи. Ходила на репетиции. Их никто не отменял. Пропустила первые две репетиции после одного известного недоразумения и вернулась. Иначе — могут выкинуть из хора, а ей этого не хотелось. Она полюбила это безобразие. Сопрано. Распечатка нот. Смотреть на самые высокие тона со знакомыми и пучить глаза, негодуя: «Ну, пиздец. А как распеваться, так нет времени, а как пищать, так мы должны даже когда ночью разбудят». Ржать, когда Травкин наигранно плевался в определенную сторону и говорил: «Фу. Ноль баллов, альт», «Как вам еще нарисовать?! Я должен превратиться в клоуна, чтоб вы поняли?», «Давайте не будем это петь, а то вы засрете. Я ставлю сто евро на то, что вы засрете». Или когда кто-то пнет бутылку с водой на хоровом станке во время пения. Случайно, но это не оправдание. Грохот. Ржач. Застывший Травкин с поднятыми руками. Это было весело до какого-то момента, но Алена не хочет просто вычеркнуть из жизни. Ничего так легко не вычеркивается. Правда, забавная атмосфера с репетиций куда-то пропала. Выпала в окно, вместе с тем орденом. Разбилась. Она не улыбается, когда поет и смотрит в стену. Однажды, он расставлял их для какого-то мелкого выступления на технологическом факультете. Махал указательным пальцем и разбрасывался именами, как баскетбольным мячом. Алена понимала, что он будет должен и ее куда-то поставить. Назвать ее кем-то. Обозначить для других так, чтобы и он и она поняли, о ком идет речь. Он не назовет ее Аленой. Скажет: Ларина. Чем меньше народу оставалось на распределение, тем быстрее сердце било дыру в ее грудной клетке. В какой-то момент просто: — Ты, — сказал он, лениво показав пальцем на нее и быстро указав на место, — между Соловьевой и Кристиной. Алена послушно поднялась на вторую ступеньку, думая попутно: ты. Так мы теперь злимся и хотим убить друг друга. Делаем вид, будто бы и не знали никогда имен. Год назад Травкин бы так и выразился, ведь запоминать не хористов ему не принципиально. Вот и все. Вернулись к началу. Алене противно, будто бы она грязную тряпку в рот засунула. Но она вспоминает, что в своей голове называет его так же. Он. Это все он. Язык не поворачивается вспомнить, как его зовут. Да. Пора снова быть замкнутой. Пора возвращаться во внутренний мир, потому что во внешнем ее ничего не ждет. Милена и Мария, конечно, напишут ей двадцать сообщений. Побеспокоятся. Но Алена не увидит, ведь она будет лежать и пялиться в потолок. Зачем ей их извинения и попытки объясниться, когда дело не в них? — Ален! — кричит мама снизу. Алена слышит, но не сразу отвечает. Лежит и слушает тишину после ее резкого нарушения. — Да, — спокойствие ее голоса создает контраст. — Стоматолог звонит. Ты пойдешь завтра в восемь? Вздох. В ней ничего не шевельнулось. В ее голове ни одна извилина не поторопилась нарисовать картину клиники, автобуса до нее, лицо Елены, розового стула. У нее ничего нет в голове. Одно большое ничего, как черная дыра, только ее дыра не просто не выпускает из себя живое, оно и не впускает. — Нет. Скажи, болею. Морально. Морально никакой стоматолог не поможет. Пора записаться к психологу с проблемой: «Помогите, я не умею жить». Может, они с ним вместе бухнут, потому что, ну… А кто умеет? На циферблате — один час. Я ничего не сделаю — сейчас, Я ничего не сделала и в прошлый раз, И каждый раз Рука с живота падает на что-то твердое. За окном гремит так, что едва стекла не повылетали. Дом в своем корне пошевелился. Алена железными мыслями думает: «Громко», и подобно молнии, стреляет взглядом в ту часть стены, которая вспыхнула светло-розовым. Еще что-то твердое падает на пол. Ларина поворачивает голову на подушку, чтобы вспомнить про не выученную биологию. Вздыхает еще раз, чтобы набраться сил и опуститься за ручкой. Прислониться к стенке. Свесить ноги с кровати. Учить. Жить можно. Только давайте живите своими жизнями. Не лезьте в чужие без стука. Наверно, это основа каких-то начальных благоприятных условий для существования, но мы эти основы успешно игнорируем и удивляемся, когда нам дверью по башке ударяют. Удивительно. И что с людьми не так? И те, которые захлопывают двери: что с вами не так? Елена опускает телефон, никак не отреагировав на отказ приема. Можно позвонить Наташе, потому что ей стоматолог нужен был срочно, а послезавтра она улетает к маме в Швейцарию. Баланс во вселенной удерживается. Убрав телефон в сумку, Лена достает ключи и сует в скважину. Ей стучать не нужно. Это ее дверь. Открывает, заходит, закрывает, разувается. Все четыре пары ботинок Димы стоят в одном ряду, как и не его вовсе. Стоят, как в магазине обуви, только пыльные и уже с грязной подошвой. Да вся их квартира — стоячий парадокс. На полу до сих валяются не разобранные коробки с его вещами или пустые коробки; новейшая плазма, которую используют исключительно для новостей по утрам (дома все равно никого не бывает), вредной едой в холодильнике, потому что времени жить и наслаждаться жизнью бывает редко. Вот и все. И это нормально. Это должно быть нормальным. Сегодня Дима оказался дома раньше. Сидит на диване с включенным телевизором, на столике недопитый кофе, у уха — бурный телефонный разговор. Елена проходит мимо, услышав отрывки только «в басовом ключе», «гитара на второй песне будет тише», «родите ноты для барабанщика» и «Миш, давай все завтра». Сидит, смотрит на говорящего человека на экране и думает, что ему повезло больше. Смотрит, как двигается жена в соседней комнате и слушает ответ Миши по телефону. Лена раздевается, роется в сумке, шарится в телефоне. Привычная тишина. Дима прощается и опускает телефон первым. — Как работа? — говорит он отстранено, когда прекращает звонок и все равно пялится в телефон. Лена выходит из комнаты в черной майке на бретельках и проходит мимо, на кухню. — Как обычно. Ты ел? — Да. — Что? — Жарил мясо. Лена будто бы и не слышит, открывая холодильник и выбирая новый вариант обеда, потому что сама ничего не ела. А будет ли он есть снова — ей не интересно. — Почему так рано? — спрашивает она, поливая сковородку маслом. Они оба разговаривали с неодушевленными предметами; учитывая то, какую долгую паузу выдерживал Дима, чтобы ответить, потому что писал сообщение. Пауза, после которой Дима просыпается и ему нужно вспомнить вопрос. — Эм, — глубоко вздыхает, будто бы ему нужно вспомнить то, что он старательно пытался забыть, — репетиция только вечером, — бросает телефон на диван, как лишнюю одежду на жаре, и зарывается руками в волосы. Там их и оставляет, засмотревшись в точку рядом с телевизором. — А первый год? — У них экскурсия. То есть их нет в школе, то есть отменена репетиция в двенадцать часов. Наконец-то после основной работы он дома. Молчание. И уже непонятно, почему в этот раз, настолько они зачастили с гробовой атмосферой в квартире. Что стоят ботинки в прихожей, что нет — все равно ничего не слышно. Даже шипение масла кажется оглушительным и противным, что хочется встать и психовать. Сказать, да нахуй это масло, нахуй эту сковородку, куда все эти усилия уходят? Потому что я невыносимо устал. Любой мой отдых — очередная трата сил на то, чтобы отдохнуть. То ли они поссорились и молчат, активировав автоматический режим жизни. То ли они поссорились и забыли. Поссорились, а дальше ссориться не в состоянии. Либо ничего из этого. И каждый погублен своими мыслями. Лена быстро вышла с кухни, чтобы пройти в спальную комнату, но ее взгляд, как жвачка, зацепился за неподвижное тело на диване. Она не остановилась, но долго шла с повернутой головой. Травкин даже этого не заметил, просто продолжил смотреть куда-то вперед. Не загадочным и задумчивым взглядом, а задумчивым и решительным. Уставшим. С оттенком ядовитой досады. Какой-то убитой эмоции им самим. Ничего из увиденного Лене не знакомо. — Что с тобой? — спрашивает из искреннего любопытства и волнения, когда возвращалась обратно с полотенцем. Тогда она и остановилась со скрещенными руками. Он дергает головой в нужную сторону несколько раз, прежде чем полностью посвящает внимание жене. Как будто другой человек. Или сломанный робот. Или Травкин, очнувшийся из комы пару минут назад. Кто умудрился подпортить его механизмы? И есть ли запасные детали? Он вернется, только дайте ему время. Единственную вещь, которой ему всегда не хватает. Он осознает вопрос и коротко мотает головой, поджимает губы. Демонстрирует несерьезность своего состояния прежде чем сообразит такого же рода несерьезный ответ. — Дети, — выдыхает, как последний запас кислорода. И даже если бы он правда выдыхал последнее, что у него было, он бы выдохнул именно на этом слове. Ничего другого не придет в голову. «Дети» —  как в заключение пьесы и как ее нескончаемое начало. Как замкнутый круг, в который он добровольно зашел, а теперь понял, что нет двери обратно. Теперь понял, сколько демонов пляшут в кругу, а Травкина на всех не хватит. На самого себя ему не хватит, а это клиника. — Опять? — усмехается она с чудным облегчением от того, что все-таки он устал не от жены, и продолжает свой путь на кухню. — Всегда, — тут же отвечает он, но тихо и без облегчения. Что услышит она, что нет — разницы никакой. И так ясно. Если бы не всегда, проблем бы не было. Если бы не всегда, он бы не сидел сейчас глюченный и уставший на своем диване с дырой в голове. Он ненавидел моменты, в которые не способен думать. Вся его работа — одна сплошная дорога мышления с кучей перекрестков, кругового движения, светофоров, но все движение — одностороннее. Никаких назад. Никаких остановок у леса и выходов из машины, потому что он потеряет суть. Каждый час — украду и верну. И убил. А часом после — себя, ты ведь так и не жил. Зачем и куда он гнался? Когда вот он, лес. Поживи немного. Пожить, как наркотик: один раз попробуешь, и все остальное станет невыносимым. Посидеть на пне рядом с медведем его первая идея за сегодня, пусть и не совсем адекватная. Он хочет тишины и покоя, минимум, неделю, но завтра «Evergreen». Ему надо быть красивым, энергичным и талантливым, каким его знают. Не человек с чувствами, а машина. Печально, но что бы человек делал, если бы каждый останавливался и отменял концерты, приемы, работу, свадьбы, рейсы из-за внутренней опустошенности? Смешно. Океаны бы утонули в слезах. Травкин никогда не позволял себе уставать. Тем более чувствовать грустного и противного червяка в животе долгое время. Иногда — можно, чтобы поддерживать ощущение человечности, но на длительный срок — опасно. Что там у него за червяк? У него уже много чего внутри, разъедает. Ему хочется сунуть два пальца в рот и вернуться обратно в школу. Так он и сделает, наверно. За стеклом и окнами — льет дождь. Небо разламывается, будто вода сверху закаменела, а когда гремит — эти глыбы падают людям на крыши. Как можно не вздрогнуть при этом бабахе? Травкин не вздрогнул, словно управлял этими молниями. Или настолько равнодушен. По телевизору показывали людей, разгребающих снег на берлинских улицах. — Зима обошла Сербию мимо, — наигранно громко высказывает он свое недовольство и поднимается с целью скрыться в ванной под горячей водой. — Она была, — слышится между щелканьем ножом, — просто ты не заметил. Как очередной упрек. И действительно. Зима была ледяной. Снега было много, а где был он? Где его много? Почему не видел очевидного? Говорят, если отдалиться, то картинка станет яснее, а он всегда стоит слишком близко и ничего кроме своей точки обзора не видит. Ему не надо было. Да и нет времени. Сейчас, когда он далеко от хора, пусть и на один день, картинка перестает быть разноцветной. Все цвета сливаются в один мутный, и ему понятно: он устал, надоело, сбился с привычного течения. Возвращаться в разум надо начать с душа. А пока он ловит свой миг одиночества, Миша на другом конце пытается отрепетировать свою скрипку в двух номерах. Миша вообще такой же ненормальный, как и его лучший друг, Травкин. Такой же помешанный на музыке и желании добиться успеха. А что самое интересное — он таким не был. Он таким стал. Была предрасположенность к вирусу — он им и заразился. Дома бывает редко. Иногда спит на лавочках в коридоре, потому что его дом в другом конце города, и пока он доедет на автобусе — уже начнется репетиция. Михаил культурный и приятный парень. Скучный. Его талант выражался в каждом деле, но он затерялся на фоне остальных интересных персон в хоре. А Травкину нужен тихий, ответственный. Человек, который всегда ходит с ведром холодной воды, чтобы ошпарить тебя в нужный момент. Но это не убавляло его романтики и чувств. Ему же нравились девушки. И ему нравилась Алена. Он медлил, ведь был слишком скромен. А Алена… А что Алена? Вы сами знаете, что Алена. Миша был бы ее первым шагом в нормальную жизнь, но нормальная жизнь ее не привлекала. Именно поэтому в пятницу двадцать седьмого февраля она побежала домой. После звонка с последнего урока. Все нормальные люди шли развлекаться, а она домой, потому что развлекаться по клубам не любит. Она любила гулять с подругами, но они оказались какими-то шмарами. У нее была мама, которая заменила бы любое времяпровождение. Знаете, говорят, что с плохими родителями и дети вырастают непутевые… Однако и с хорошими родителями… ребенок может додуматься разрушать себя самостоятельно. Признак того, что у вас умный ребенок, который лучше бы был тупым. На выходе Алена встречается с Мишей, который спускался по левой лестнице. А она всегда спускалась только по правой. По привычке. Миша, как обычно, в черном пальто и с футляром для скрипки. — О, привет, — говорит он первым. Блин, люди. Надо разговаривать. Нет причин быть грубой с Мишей. — Привет. Домой? — проходит она в дверях медленнее, чем планировала, потому что оборачивалась назад. — Какой домой, — искренне усмехается над глупостью Лариной, — концерт же, «Evergreen». А Алена искренне удивляется, приоткрывая рот, ведь действительно забыла о концерте. Посылала же Травкину песни, которые он, видимо, выбросил в мусорное ведро по нескольким причинам. Поэтому и забыла, что нечего вспоминать. Ее участие в концерте — ноль. Тем более, вспоминать имя руководителя хора в последние две недели ей было сложно. Как головой об асфальт ударилась. Может и надо, чтобы заодно одуматься. — А ты не идешь? Не иду, но язык не поворачивается. Очевидный вопрос, на который ответить «нет» Алене не позволяет воспитание. Травкин же говорил: вы все падлы неблагодарные, если смотрите только на себя в зеркало. Если не хотите послушать своих коллег по хору на концерте. Вы все падлы, если вас интересует только собственная выгода. С чего бы ей сейчас думать о нем? И с чего бы она хотела ему угодить? А как иначе? Не угодить ему хочется меньше всего. Выставить себя дурой и «падлой», как он говорит. Конечно, она уже выставила, но можно сделать вид, что им двоим приснилось. Он же так сделал. — Я не планировала, просто… — Да как ты не пойдешь, все идут! — А куда? — В этом году в Синагоге. Синагога, которая из еврейского храма давно превратилась в концертный зал. Конечно, все в рамках приличий. В церковь приезжают разные знаменитые хоры, скрипачи, певцы. Ничего современного они не поют и не играют, все-таки церковь, но скорее в дверях высокого острого здания увидишь обычных местных в спортивных майках, чем священников. Так уж сложилось. Это ведь Сербия. Здесь чего только не придумают. Утром Синагога — место для верующих. Вечером — музыка за закрытыми дверями. Михаил должен был идти дальше по дороге, когда преодолел школьные ворота, но он остановился. Ему казалось, Алена должна что-то ответить. Ведь она так медленно и задумчиво шла… — Я не знаю: стоит пойти? — говорит стеклянным голосом, будто бы за нее говорил кто-то другой. На лице ни эмоции. — Пошли, — машет он рукой за собой с отважной улыбкой, что хотелось улыбнуться так же. — А когда начинается? — В семь, но мне надо раньше. Пойдем со мной. Стоять и молчать дальше — неприлично. Задерживать спешащего парня своей нерешительностью — идиотизм. — Да, пошли, — лихорадочно усмехается она, уже мечтая о своей кровати. Уже знает, что через час она пожалеет, и что смотреть на бесцеремонного Травкина ей не пойдет на пользу. Она не может на него смотреть и не думать о том, на каком кладбище ей выкопать себе могилу. Но ладно. Пошли. Потому что Миша возвращает ее на твердую землю, вкусно пахнущую после ливня. Радуга разливается над их головами. Они оба над чем-то смеются. Алена тухлее и тише, чем Михаил, но она пытается. Пытается не скучать в мире людей. Они идут по центру, в основном, молча. Мише, наверно, хочется многое сказать, но он только лишь восхищается радугой, а Алена восхищается второй. И куда она прется? Ты идешь слушать Мишу и его скрипку. Успокойся. О, она спокойна. Она как будто сдохла внутри, ведь ничего в ней не вызывает сильной реакции. Наорала на Милену и потухла, как вулкан. — Мы не тут зайдем? — указывает Алена на большие расписные ворота. — Мы через черный. А Алена тот самый вип, которому можно зайти через черный вход. Они заходят за церковь и недолго идут по узкой дорожке. Проходят мимо домика с туалетом и заходят внутрь. Оказываются в очередном узком помещении, в которое кислород не поступал со времен стройки, и сразу же сворачивают в главный зал. И он пуст. Пустые залы — ее предназначение. А здесь наоборот — холодная сырость, которая пронизывала камень до разноцветных витражей на потолку. Приятная обстановка для летнего сезона, но никак не для финального штриха февраля, который и так сам по себе дождливый. Деревянные раскладные стулья пустовали до их прихода. Они спускаются со сцены и бросают вещи на три передних сидения. Алена смотрит на них, будто бы увидела жаренных кроликов на сковородке, а не сидения. — В первом ряду сидеть? Я не люблю это, — дрожит она голосом, но дрожит уверенно и быстро, если такое вообще возможно, потому что она точно знает, что сидеть и быть уязвимой для выступающих не хочет. Страшна лишь одна мысль, что ты вынужден будешь хлопать и проявлять все подобающие эмоции, а иначе ты ошибся дверью. Она всех может увидеть и с других рядов, а вот чтобы видели ее? Нахер надо. — Не любишь? — растерялся Миша, застыв с пальто, повисшим на его локте. — Я просто думал ты заодно займешь места для моих родителей. — А, они придут? — Ну, да, — он растерялся на секунду, но теперь вернулся в строй с уверенным тоном. Даже если Алена сольется, он не впадет в депрессию из-за нереализованных планов. Он умеет находить выходы из любой ситуации. — Ладно, садись куда… — Нет, — в панике обрывает Мишу, приблизив к нему руку, но так и не дотронувшись. — Я сяду здесь. Нормально будет. Он заулыбался, положив свое пальто на одно из мест. — Все. Спасибо. Я пойду. — Давай. Он убежал куда-то вверх по лестнице, на сцену, прошелся по сцене до рояля, подвинул его из самого темного угла на светлое место и скрылся в том узком помещении за сценой, в которое они вошли. Начали прибывать люди, которые совсем не были похожи на гостей. Все заходили с черного входа, некоторые садились на сцену начищать инструменты, а некоторые (больше похожие на родителей) садились в первые и не в первые ряды. Людей из оркестра она почти всех знала в лицо. Слишком много скрипок, из которых лучшая — Мишина, это всем известно. Он заиграл на ней чуть ли не в роддоме, когда появился на свет. Была виолончель, за которой сидела хрупкая казашка. Была девушка за гитарой, больше похожая на Курта Кобейна. Худой и высокий барабанщик, которому никогда не разрешали громко отбивать свой ритм, потому что, по словам известного руководителя хора, он «тут не так важен, притихни». Он никогда не расстраивался, понимая, что барабаны действительно не украсят хоровые визги. Клавиши были одни. И они принадлежали одному. И он не появлялся. И чем больше времени он не появлялся, тем сильнее нервничала Ларина и стреляла взглядами быстрее автомата. Боялась, что он появится тогда, когда она не будет готова. А когда мы готовы? Мы всегда говорим: «Я сделаю это тогда, когда буду готов», но правда в том, что мы никогда не будем готовы на сто процентов. Даже если настроим физический план, то моральный подведет. Что бы нас не ожидало, оно придет внезапно, и мы удивимся. Начнем действовать, ведь нет выбора. Алена оборачивается и видит, что зал заполнился. На сцене стояли стулья со всем тем же оркестром. Из душного коридора за сценой выглядывали красивые девушки в платьях, и парни в смокингах. Видимо, певцы. Некоторых она знала. Видела. Кто-то был ей вовсе не знаком, потому что они пели в старшем хоре. Старший хор для тех, кто закончил школу, но продолжил петь в хоре под руководством Травкина. Алена засматривается в одну точку, и не видит проходящих перед ней два силуэта. Они с ней здороваются, и она дергается, вспомнив о том, что нельзя выключаться из жизни. Родители Миши подъехали и уселись на свои зарезервированные места. Они улыбаются ей, она им. Спрашивают, почему не поет она? А она улыбается и не знает, что ответить. А к чему петь мне? Кому петь мне? Петь под его клавиши я, известно, не смогу. Петь хуже других, ведь я особо не умею? Слава Богу, что я на стороне публики, поверьте. Вместо этого она сказала, что у нее не было желания. В какой-то момент она увидела Травкина и больше не смогла слушать расспросы родителей Миши. Ее голову кто-то поворачивал в его сторону, и если бы она хотела отмахнуться и посмотреть на что угодно, кроме него, шея начинала болеть. Нельзя против костей, против природы. А за ее спиной стоит какое-то привидение, управляет ее головой и шепчет: — Ну, смотри. Ты же ради него здесь. — Я не ради него, я не хочу его видеть, — мысленно защищалась Алена. — Да нет же, посмотри на него, — она разминает шею, стиснув губы, и оставляет взгляд в проклятом направлении. — Как ты можешь думать, что готова влюбиться в Мишу? Ты же видишь Травкина? Лучше его нет. Нет! Не будет никогда. — Я не хочу думать об этом. Мне уже нельзя, — скупо отвечает Алена какому-то противному дьявольскому внутреннему голосу и продолжает смотреть на Травкина по центру сцены. Он довольно открывал концерт, благодарил каждого из оркестра и, конечно, всех присутствующих. — Ты из-за того, что случилось в семнадцатом кабинете? — дьявол в голове говорил быстро и громко, оглушая Травкина. Превращая его в вечный фильм, которым можно лишь восхищаться; превращая в актера в черном костюме с галстуком, в которого можно влюбляться сколько угодно, но он останется живым только на экране. Дмитрий Владимирович похож на картинку, от которой Лариной ни тепло, ни холодно. Так проще жить. И ему, и ей. Если вообразить, что в основе у нас не сердце, а железный механизм. — Да хоть сто раз это случится, Ален, тебя же от него не отобьешь, — шипит он ей в уши, и вдруг притихает от досады. Цокает. — Ну, да. Он тебя избегает теперь. Все-таки то, что ты сделала, делать нельзя. — Я же говорю. Он прав. Я просто посижу на концерте и уйду. — Просто посидишь… Не договорил, ведь на сцене запел парень красивым и глубоким басом всем наскучившую песню «Never gonna give you up». Алена вернулась на планету Земля, в Синагогу, в первые ряды. После белого шума в голову ударили голоса и инструменты. Сначала непривычно, а потом — Алена молча дышала и восхищалась. Оценивала костюм с бабочкой. Травкина не было на сцене. Не его номер. Все-таки тут дети поют соло, а он так... Организатор. А Миша играл на скрипке всегда, поэтому Алена смотрела на его движения рукой. Вскоре ей и это наскучило. Следующий номер: девушка в цветочном коротком платье. Пела что-то сербское, про сирень. Старинную песню из восьмидесятых. Дальше — мальчик и девочка, которые пели непонятно что на английском. Мама Михаила наклонилась к Алениному уху. — Что это за песня? — Мне кажется, это их оригинальная, — шепчет она вперед, не отрываясь от выступления. — Они делали в этом году и свои песни, ноты. — Ах, да. Миша рассказывал. А Миша играет снова. Быстрее, чем прошлые песни, потому что эти двое сочинили веселенький джаз. Травкин бил по клавишам, но с лицом механика, очевидно. Он же весь из себя машина, чье время работы никак не собьешь. Что бы он не играл, он никогда не наклонялся к клавишам и не закрывал от экстаза глаза. Все холодно. Равнодушно. И по-прежнему красиво. Да ну его к чертовой матери. Следующая — девушка в черном длинном платье. Алена вспоминает, что и на ней черное короткое платье, а на плечах джинсовая куртка. Вспоминает еще, что прошлую неделю долбил дождь, и, если он пойдет сейчас, ей придется вызывать такси. Зонт не спасет. Девушка подошла к микрофону слишком пафосно медленно, словно собиралась переплюнуть Уитни Хьюстон. Девушка явно из старшего хора. Все молчат. Тишина ковыряет Алене дыхательные пути так, что у нее кислород то проходит, то сбивается. Непонятно от чего. Она стреляет взглядом то в девушку, то в Травкина. Травкин все так же сидел за роялем (из Алениного угла видно было только голову и чуть-чуть плечо), но смотрел теперь на загадочную певицу. Ждал, думает Ларина. Песня такая, что сначала начинает она, а потом за ней польются и инструменты. Какие инструменты? Ларина окидывает взглядом оркестр, чтобы понять, какой из человечков подготовился. Никто. Только барабанщик держал в руках палочки. Вот как. Рояль и барабаны. Может, скрипки позже? Тишина втыкает нож Алене в живот. Почему-то больно и тяжело. Когда что-то плохое готовится — мы знаем. Мы чувствуем, что пора бежать. Прилив адреналина, прямо как у Лариной сейчас. А вместо того, чтобы растрачивать правильно этот адреналин, она в нем купается... Не двигается. Хористка шепчет в микрофон своим чистым сопрано: У нас четыре часа, чтобы сделать все честно, К Алене не совсем сразу пришло осознание. Она первые строчки будто и не услышала. Глаза работали на полную мощь, а уши — на каких-нибудь жалких двадцать пять процентов. У нас четыре часа, И я не к месту, Я не хочу чье-то место рядом с тобой. Если до этого Ларина сидела замерзшая на своем сидении, то забудьте: это не то. Вот сейчас она замерзла. Сейчас у нее сердце остановилось, вырастило уши, чтобы убедиться, что Алена окончательно не ебнулась. Сердце слушает и само не верит. Да мы тут все умами тронулись, походу. — Много оригинальных песен, кстати, — слышит она над ухом, как удар молотком по голове. Любой звук или движение вызовет у нее отмирание тканей или мозговых клеток. И не спрашивайте. Вы бы тоже умерли. Дмитрий Владимирович подносит руки к клавишам. Ларина автоматически переводит взгляд, не чувствуя своих действий. Если бы кто-то отрезал ее ногу или руку — она бы не осознала и продолжила смотреть. Смотреть, слушать, уже не важно. Все ощущения атрофировались и одновременно работали на максимум. Работали без присутствия Алены. Дьявол внутри замолчал и завороженно слушал, ведь это он писал строчки. Это он решился накатать письмо Травкину на четырнадцатое февраля в порыве искренних и отчаянных чувств, желанию быть увиденным, узнанным, и который так и остался неудовлетворенным. Наломал еще больше дров, чем сранное бумажное письмо. У Алены сверкают разные мысли: Это вовсе не мои стихи. Мне приснилось. Я их не посылала. или: Настя сказала, что он не получил письмо. Он не взял же его. Он не взял и правильно сделал, правильно? Это же были стихи, а тут песня. Тут чей-то голос и музыка, хахаха, бредятина. Не может же быть, ведь я пишу стихи. Последний удар, окончательный по мозгам: Блядская сволочь. Играет так, словно знает ноты наизусть и не смотрит на них. Или он вообще импровизировал? А ноты были, стояли у него перед носом, еще горячие. Только распечатанные, может, месяц назад. Месяц назад их в природе не существовало, ведь месяц назад он решился использовать письмо в полезных целях. Зацепило его там что-то, но он не хотел углубляться — что. Просто понравились стихи, чьи бы они не были, а хор для Эвергрина как раз готовят оригинальные песни. Он накатал ноты, сделал для всех аранжировку, выбрал голос, который представляла его музыкальная фантазия и вот, пожалуйста. Красивая баллада. Ларина не знала, что он пишет музыку. А Травкин и сам не знал. Ведь мне сложно быть лучшей, Ты знаешь, что лучший, Даже худший из худших, А я — дело случая, известно, Так давай будем честными Касается клавиш так, будто бы песня принадлежала ему. Будто бы все по плану. Будто бы, что? А так и есть. Это его песня. На авторские права Ларина все равно не предъявит. Ей не хочется слышать то, что она слышит. Мозг блокирует информацию. Два часа — не к месту, И даже если вместе, Мне говорят, повзрослейте, Я смеюсь: да не важно, Убейте. Опять. Вы умеете — не смотреть на часы И уйти, понять как и когда, Прекратить. Он не мог сам нарисовать метафору с четырьмя часами, ведь его часы в школе бесконечны, а Аленины — только четыре. Четыре года учебы и дальше — свободный полет. В эти четыре года может произойти что угодно, но оно станется в высоких стенах гимназии и не поползет за Лариной. Музыка забудется. Травкин забудется. Знакомые и шутки сотрутся. И у нас есть четыре года, чтобы сделать воспоминания, которые мы похороним тут же, где-нибудь во дворе. На циферблате — один час. Я ничего не сделаю — сейчас, Я ничего не сделала и в прошлый раз, И каждый раз, мне говорят — мечтать не вредно, И в шутку усмехнутся. Я соглашусь: не вредно, ведь, бывает — сбудутся Смертельно. Посмотри. Мы теперь — с нуля до ста, так давай обратно, пожалуйста, Но проходим мимо: два и три. Процесс начнется изнутри. Уже четыре. Уже четыре… Не дожили. Очевидно, Мы — очевидно нестабильны, Ведь в Новый Год, в последний раз, поднимем тост и пьем за нас, за ту могилу во дворе, за то молчание в сентябре; Девушка в черном поет обрывисто; то тихо, то вдруг подчеркивая определенную фразу (откуда ей знать, что акцентировать?), то ускоряя строчки, то бросая по одной фразе с обрыва и ожидая, когда разобьются. Барабаны иногда придавали остроты, а клавиши плыли по течению всегда. Алена думает, что несомненно какой-то шутливый ангел заставил ее надеть сегодня черное платье. Они вдвоем могли бы поменяться. Дмитрий Владимирович бы не удивился, не дернулся даже, настолько он скотина, который мечтал о провале Лариной. Мечтал, чтобы ей стало хреново. Чтобы она повзрослела. а даже если вместе, то допей, и знаешь Это все нечестно. Зал вспыхнул аплодисментами. Все, кроме одной девушки в первом ряду, которую явно ввели в транс. — Ален, ты что? — интересуется снова Мишина мама хлопая, и наклоняясь вперед, чтобы заглянуть в опустевшие глаза. — Плачешь? — она мягко усмехается, привлекая натянутое Аленино внимание. Ее кулак резко поднялся к глазам, чтобы вытереть мокрые места. Господи, еще не хватало. — Меня тоже тронуло ее исполнение. Прекрасная песня, но слова непонятные. У Лариной дыхание учащается, как у бегуна на марафоне. Весь кислород всосала певица, которая пела чужие стихи. Алена вдыхает вакуум. Легкие пустеют. Желудок сжимается от лица Дмитрия Владимировича. Она упорно смотрит на Травкина, который зарыл свой взгляд вниз. Опустил голову. В ней кипит потребность сканировать его и представлять, как она толкает его и бьет по плечам, по груди. Вся в слезах орет ему что-то невнятное, а он терпит ее и ждет, когда она успокоится. Ты знаешь, что делаешь? Скажи: знаешь? Ты добился того, что хотел в начале года мне доказать? Что в хоре чертовски весело. Видишь, как я развлекаюсь. Она бы не хотела, чтобы он увидел ее красную рожу и мокрые глаза в первом ряду. Он поймет, если уже не понял. Если он не мог сложить два плюс два тогда, когда она держала его за руку, то вот ему снова предоставился шанс. Ларина встает со своего места, разворачивается и идет по центральному проходу к дверям. Никто не обратил внимания, ведь если кому-то нужно уйти, они дожидаются конца конкретного исполнения и уходят. Ничего особенного. Только эта девушка вскочила резко и пошла, не оборачиваясь. Только Травкин обернулся. Повернул голову к залу с точно поставленной целью. Никого не осматривая, никого не выискивая. Он поднял и посмотрел в спину уходящим белым волосам. Маленькому черному платью, джинсовой куртке, знакомой коричневой сумке. Он смотрел на нее две секунды и спокойно повернулся к оркестру, когда она скрылась за дверями. У Алены в носу какой-то запах бензина, от которого хотелось сунуть лицо в снег, но он растаял месяц назад. Дмитрий Владимирович сдержанно кивнул оркестру в знак одобрения и сжал губы, уперев взгляд в неизвестную никому точку. В первом ряду пустое место. Ноты с песней «Все честно» (хотя в письме название гласило «Нечестно») он убрал. Доигрались они. Конечно, он знал.