Апрель в Белграде

«Здесь нет пуленепробиваемых»

                                   Если бы был способ его не любить, я бы приняла этот способ. Распечатала бы его на бумажке, прикрепила на холодильник, как ежедневное обязательство, и выполняла бы: «Не любить». «Не любить». Не любить… Это того не стоит, пожалуйста, остановись… Если есть способ не любить — скажите мне. Я хочу знать все шаги. Нечестно, если вокруг не любят, а я одна хожу и чувствую то, от чего можно избавиться. Очень нечестно. Когда все говорят, что ты допускаешь ошибку, но как исправить эту ошибку — никто не говорит. Нечестно. Да даже если в конце они бы остались вместе. Нечестно. — Спасибо всем за вчерашнее. А голова ватная, словно все еще перекатывается на подушке. Словно след не просто остался на щеке, но и на мозгу прилично отпечатался. У Лариной вместо мыслей манная каша размазана по черепу. Ей ничего непонятно, но и понимать ничего не хочется. Все предельно ясно. Ей — пиздец. Очередной. — Спасибо всем, кто пели, — он обращается к хору с подавленной улыбкой (потому что его цель — дипломатическая, а не дружеская). — Вы пели хорошо, даже лучше, чем ожидалось. Чем я ожидал. Молодцы, — он роется взглядом в паркете, как маленький мальчик лопаткой в песке, пытаясь отыскать что-нибудь интересное. — И всем кто пришли, — говорит громче, потому что только что вспомнил свою неприготовленную реплику, которую никогда не готовит (но что-то постоянно вспоминает). — Кто не пришли, я вас не люблю. Вы не мои любимчики. Тьфу на вас, — он изображает плевок на тех, кто не пришел, потому что знал в лицо каждого, кто пришел. Он хотел знать, кто пришел. Все смеются вместе с ним, потому что Травкин очевидно грубо пошутил. Ларина на него не смотрела: тоже очевидно. Смотрела куда-то рядом с его ботинками уже целых двадцать минут. Она порвет сосуды в глазах, если внезапно переместит взгляд в другую точку. Никто же не хочет крови на хоровом станке? Тут и так остатки. После каждой репетиции. От голосовых связок. Все начинают шевелиться на станке, шуршать, прибавлять громкости своим голосам, но Дмитрий Владимирович все еще стоял по центру. Когда он заканчивает, он уходит и садится в стороне. Или сразу испаряется в коридорах. Люди, он же все еще стоит. Для вас это не звоночек о тревоге? — И, да, — хлопает он в ладоши, наконец-то улыбнувшись улыбкой, которую он сам себе вчера вечером нарисовал и оживил. Это не его улыбка. Точнее — его, но он так никогда не улыбался. Настолько наигранно, саркастично, неискренне… Хористы замирают после его пронзительного хлопка. — Спасибо за ту песню, «Все честно» — он проводит взглядом по лицу почти каждого. Кого успел зацепить. Словно и хотел кого-то зацепить. Его фраза — наживка, а взгляд — удочка. Ему хочется поймать ту самую рыбу, которая клюнет на специфическую приманку. Сосуды у кого-то лопнули, кто-то поднял взгляд к лицу Травкина. Чья-то манная каша забурлила в голове, но там по-прежнему — ни одной мысли. — Спасибо тому, кто ее написал. И послал мне в виде любовного письма. И тут началась похожая белиберда, как и на четырнадцатое февраля. Хиханьки, хаханьки, громкие вздохи, мычания — короткие, длинные, завывания волков. Алена для вида начала двигаться и нервно улыбаться, потому что ее знакомая Кристина посмотрела на нее выпученными глазами и развела руками в духе: «Ну ты прикинь! Это кто-то из нас сделал!» А Алена такая: «Да, кто-то из нас, капец, что за люди, хаха, кто мог Травкину-то послать, ору». — Травка-то еще может, оказывается, — она смеется, а Алене сложно смеяться с ней. Она пытается, а потом острый камень правды режет ей дыхательные пути. Получается кашель. Получается только стрелять веселыми взглядами, потому что если камень правды одержит победу, ее прикрытие станет прозрачным. Если бы можно было, она бы застыла. Глубоко вдохнула, задохнулась, не сводя с Травкина взгляда. Выбежала бы из хоровой, как вчера из церкви, и сдалась бы в плен своим, а не только хозяину вечеринки. Не лучшая концепция, да? Отвратительная просто. Безысходность какая-то повсюду. — А кто, кто написал? — выкрикивает пацан с верхних рядов, и Алена невольно смотрит на него, как по щелчку. Типа, да! Кто написал? Всем интересно! Даже Алене! Расскажите ей, кто написал Травкину письмо? Может кто-то еще ему писал? Может, речь не о ней и никогда о ней не была? Вот счастье-то привалит. — Не знаю. Там без имени, — Дмитрий Владимирович пожал невинно своими плечами, на которых больше не лежала тяжесть вины за письмо: за то, что его кто-то видел с ним в руках; за то, что на уроке его полили холодной водой, когда дежурный притащил ему любовное письмо. Все, Ларина! Осталась только ты, нерешаемая. Травкин решил все, что мог. В письме — стихи. Песня. И всем интересен автор, а не получатель. Хитрый. Будь он проклят. Но не мстительный, потому что унижать перед всеми какого угодно ученика не стал бы. Так и не стал Алену раскрывать. — А почему вы думаете, что кто-то из нас? — следующий пацан из нижних рядов. — Почерк неровный. Прям как ваши фальшивые завывания, тенор. Опять смехом зал заливается. Теперь смеялись все, кроме тенора. Травкин еще и пошутить успел на такой почве, на которой особо не разойдешься. Он же не мог отшучиваться четырнадцатого февраля! Почему? Неловкая ситуация даже для великого Травкина? Неужели? А сейчас у него было время подготовиться. Подготовил свое очищение от чужого топтания в грязи. Умен, но для него в аду поставят отдельную сковородку. А там ведь было напечатано. Ларина же сама печатала. Не писала она от руки. Врет, врет! А что, крикнуть ему? Так и хочется. Вы врете, там было напечатано! И все. Могила. Все на тебя посмотрят, как на дебила, но это было бы правдой. Алена хочет честности, но быть честной первой ей не хочется. — Завтра в 18:45. Песни наизусть. А вот это уже звучит как официальная точка сегодняшней недо-репетиции. Все, до сих пор под влиянием интересной информации выданной Травкиным, начали шумно спускаться со ступенек. Кто-то все еще обсуждал письмо, кто-то и не собирался, потому что им не интересно узнать, кто та самая влюбленная девочка. Не всем интересно. Кто-то видел подобное, а кому-то лишь бы порыться в чужом белье. Ларина забыла сказанное через секунду и спустилась на пол, как нормальный человек. Складывает ноты французской песни в рюкзак, смотрит в рюкзак, словно в рюкзаке спрятано ее счастливое место, не разжимает зубы, чтобы ничего лишнего не говорить, почти уходит. Весь зал уже рассосался, а она простояла с руками в рюкзаке дольше обычного. Вот-вот уйдет, оставляя за собой гору мусора. — Ларина, подожди. Травкин не позволит оставлять в зале мусор. Алене хочется верить, что его тон непоколебим, но сегодня его что-то все-таки пошатнуло. Не тихо, потому что он не собирался ничего скрывать. Остановил ее так, чтобы подстраховаться любыми свидетелями, потому что Лариной не доверяет. Не те нотки. Не с той частоты он начал. Не тем именем закончил. Фамилией! Фамилией… По имени он ее не назовет, не заслужила. Кто-то услышал ее фамилию, но он постоянно оставляет нужных ему хористов в конце репетиции. Какая разница, кто на этот раз? Какая-то Ларина? Ларина подождет. Слушает, как он молчит и смотрит, как люди вываливаются в коридор. Молчит до самого последнего ушедшего, конечно же. В полной пустоте Алена и разворачивается, отключенная от реальной жизни. Все в ней кричало о каше в голове: и стеклянные глаза, и деревянные движения, и сомкнутые губы. Из нее ничего не вытащишь, не пытайтесь. Она потратилась вчера вечером. Ей нечем крыть, нечем объясняться. Все карты на столе, и у него — тузы. И так с первого сентября; на что сейчас рассчитывать? Ей всего-навсего страшно, но ей стало страшно давно: начиная с семнадцатого кабинета. Страх успел окаменеть. Взгляд уверенно вцепился в ножку пианино, рядом с которым стоял Дмитрий Владимирович и так же уверенно смотрел ей в лицо. Честно? Никто из них не уверен. Врут. Травкин не готовился. Убивать Ларину за письмо со стихами — жестоко даже для него. А не тронуть? Что он, идиот что ли? Оба гордые без причины. Упираются рогами на узкой дороге и не дают друг другу пройти. Я человек, Ален. У меня есть какие-то чувства, но не заставляй меня, блять, чувствовать что-то к тебе. Будь то симпатия или отвращение. Зачем мне задерживать на тебе взгляд по не важно какой причине? Или наоборот: делать дыру на твоем месте, обходить мимо, как сегодня? Тебе мое мнение зачем? Тебе ведь не понравится. — Ты же знаешь, почему я тебя оставил, — не говорит, как с ребенком, а смотрит — как на виноватого ребенка, которого через минуту поставит в угол. Его голос тихий, неторопливый, ведь они с Лариной никогда не были врагами. Я не могу нравиться тебе, Ларина. Иди в угол, подумай о своем поведении. Ларина лишь прикрывает глаза, чтобы незаметно для него вдохнуть и выдохнуть. Такими темпами она умрет от недостатка кислорода. Травкин недовольно ее сканирует и срывается, тяжело вздохнув. — Я не могу ждать три часа, пока ты заговоришь. Грубее, торопливее. Равнодушие Лариной переходит в минус. Она готова его ненавидеть, потому что это состояние и есть самое натуральное, первобытное ее состояние. Настоящая среда обитания, а не эти броски взглядами, замаскированные фразы… Не была она его любимицей и никогда не станет, потому что их отношения скачут туда-сюда, как пульс бегуна. Нечего с ней сюсюкаться. И если раньше Алена стреляла щенячьими взглядами, то сейчас поняла, что бесполезно. Бесполезно добиваться его расположения. Бесполезно впитывать его ежедневно, потому что все равно останешься голодной. Бесполезно восхищаться и любить, потому что… Потому что сейчас даже не смотрит. Травкин сам решит, что с тобой делать. Может выкинуть, как Крылову. Дело его, хор его, хорошие люди его. А плохих ему не надо. Оставлять мусор не надо. Он же, вроде, обещал защищать ее. Обещал убить того, кто наедет на Алену после случая с орденом. Он же протягивал ей салфетку. Сидел с ней на лавочке. Поздравил с Новым годом. Он бы, если честно, стоял перед ней прозрачной каменной стеной, если бы не случилось то, что случилось. Откуда Дмитрий Владимирович мог знать? Он, конечно, чувствовал, не дурак же, но согласитесь: у человека, как он, нет времени на раздумия о чувствах и романтике. — О чем говорить? — Ты хочешь, чтобы я начал? — Я ничего не хочу. Я пойду, — в шоковом состоянии забывает бояться его, как в обычные школьные дни. Алена даже делает шаг назад и указывает большим пальцем через плечо на дверь. Похожа на тряпку, которой Травкин вот-вот вытрет пол. Глаза закрывались, коленки шатались, кости смягчались, ненависть к Травкину росла, возвращалась к началу года, круг замкнулся там, где уткнулась когда-то первая точка. Можно пройти тысячи километров, но мы окажемся здесь, в зале: будем стоять в двух метрах и смотреть друг на друга отвращающими взглядами, словно нам блевать друг от друга хочется. Травкин бы предпочел быть ее другом, чем вот так. Но уже никак. Их дружба не пройдет ни в одни ворота. А их ворота теперь — закрытые двери, куда ничего не пройдет. — Вернись, — громко бросает он на пол, как тяжелый шар для боулинга. Травкин не хотел ронять шар, но он нелепо выпадает из его рук, а Алена просыпается. Выдыхает с открытым ртом, а взгляд наконец-то фокусируется и начинает панически бегать от точки к точке, соединяя линиями фразу «обожеблять» в одно слово. Она в школе. Ей эту школу надо закончить. Он — учитель, в которого ей посчастливилось влюбиться. Он — все знает. Бежать некуда. Он плюет тебе правду в лицо. Такое случается только в фильмах, хотя в фильмах они бы переспали. Вот видите: даже не так, как в фильме. Все, Ален. Конечная, выходи. — Во-первых, так не разговаривают с учителями. Во-вторых, как хороша бы не была эта песня, где ты нашла столько дерзости и наглости писать ее мне? У Алены губы дергаются в отвращении к самой себе. Хотелось бы снять с себя эту кожу и выбросить. На прежней коже его взгляды. Пора менять тело, душу, везде остатки от его слов. У Алены вторая фаза шока: она даже не скрывает эмоции. Ей тошно. Она слегка морщится, думая о нескольких сценариях сразу. Я потеряла его навсегда. Слава Богу, что потеряла. Этот бред кончится. Зачем я написала стихи? Как я могла позволить себе? Настя же сказала, что он не взял письмо. Ему понравились стихи? Я не знала, что он еще и композитор. Он обвиняет меня в моих чувствах. Врагу не пожелаешь. Зачем я что-то писала ему? А в хоре я зачем? Надо уйти из хора. Я его потеряла. Давно пора. Чем больше он говорил, тем меньше она его знала. Он растаптывал придуманный ею образ и вытирал об него ботинки. Остается только он, совершенно далекий человек, который чем-то недоволен. Хочется извиниться перед ним, наверно, но никакие слова не исправят их отношения, не построят заново, потому что не надо. Не надо ничего строить. Смешно, что ей хочется вернуть отношения. Какие отношения? Учителя и ученицы? Эти отношения как раз процветают. Других и в помине быть не может. Смешно-смешно, как же смешно. Алене хочется улыбнуться, и она улыбается на секунду, но потом выражение ее лица становится серьезным. Ее кидает то в небо, то бьет о твердую землю. Алена вернулась в реальность. Брови сдвигаются в непонимании и страхе. Я не хотела всего этого, Дмитрий Владимирович. А я-то как не хотел, Ален. — Так нельзя, — подчеркивает Травкин свое заключение. Незаметно, но он не лениво решительный, как обычно; он напряжен, только вот Алена напряжена сильнее, чтобы думать о чем-то, кроме как о своей дыхалке. — А как можно? — с болезненной легкостью выдает Алена, будто бы валялась в облаках, накурившись самой дорогой травы. Подняла взгляд к Дмитрию Владимировичу, который не был готов к ее решительности, но удержал зрительный контакт. Его сбивает с толку невинный и логичный вопрос, но Алену он и сам сбил. Она не знает, о чем спрашивает. — Никак не можно, — они вдвоем не двигаются со своих мест, — что я должен был делать, когда дежурные принесли письмо мне, а не детям? — Вы его не взяли, — а Алену прет, как несущийся поезд в обрыв. — Я же не сумасшедший брать его. — Видимо, сумасшедший, раз написали к стихам ноты, — ее голос торопится, срывается и задыхается. На губах ненормальная улыбка, потому что все происходит в последний раз. Лучше людям не знать, когда что-то случается в последний раз, потому что тогда сносит крышу: тебе хочется взять от момента все. Вот и Ларина берет все, и даже то, что вообще взять невозможно. Да какая уже, нахуй, разница? Ну, какая? Ларина обрывает Травкина своей новоиспеченной дерзостью в приступе адреналина. Ему хотелось что-то добавить, открыть рот, продолжить учительские нотации (которые он зачитывает раз в год какому-нибудь поганому ученику), но он тоже человек. У него бьется сердце, дышат легкие, скрипят зубы. Сам все-таки чувствует. Когда Алена говорит правду — Травкину непривычно. Обоим настолько непривычно, что им хочется распробовать получше новое блюдо. Прокусить до мяса. И ему и ей хочется зайти до конца; удариться головой в стену и пойти обратно, но пока — никакой стены. Никакого дна. Можно нестись дальше, потому что до сути не дошли. Дохрена длительный забег. То он опережает, то она. Ну, это же мы с тобой. Мы друг друга знаем. Я знаю твои черные как смоль волосы. Знаю влажную кожу на твоем лбу, потому что тебе всегда жарко, а когда дирижируешь — особенно. Знаю твои прокалывающие взгляды, живее всех живых. В них энергии хватит вырезать дырку в стене. Для тебя нет ни одной преграды. Ничего, что бы поставило тебя в тупик. Так что же это? Тупик? Дмитрий Владимирович закусывает губы и опускает голову, находя для себя время подумать. Ловит себя на мысли, что не знает, о чем думать. В каком направлении давить. На что давить. Хочет ли он давить? Он хотел. Он убедил себя, что должен ткнуть ее носом в собственную грязь, но дал слабину. Он вдруг вспомнил не любовное письмо, а Лену. Лену, которой он обещал перезвонить, когда Ларина схватила его за руку. Когда она начала говорить странные вещи про жизнь и работу, про какой-то выбор… Он вспомнил, как она вмешалась в его жизнь каким-то образом. Словно вот он (пересоленный суп) и Лена (соль): внезапно врывается Алена (молоко) и портит еду до конца. Его не бесит то, что она влюбилась или что там вообще она чувствует, понимаете? Как она могла знать о его личных проблемах? Как она, да что она себе надумала, сука, и письмо еще, и… Идиотская Ларина… дрались его мысли. — Надо было узнать автора, — говорит какую-то бредятину, ведь сыграл песню он совсем не для поимки преступника. — А Вы не знали? — риторический вопрос. Последний ее вопрос на сегодня, перечеркивающий весь разговор одной сутью. Одной стеной, о которую они ударились: А ты знал, что я люблю? Стена. Отвечать не надо. Теперь пойдем назад. У Алены глаза блестят на солнце. В этом вопросе заложена жизнь, которой они не жили. В этом вопросе Травкин мог бы вспомнить каждый взгляд, каждую тупость Лариной, каждую неадекватную реакцию и сказать: «Я замечал за тобой всякие штучки, но не придавал значения». А потом ты схватила его за руку, за шею, вмешалась в его личную жизнь, и он понял. «Я перезвоню, Лен. В меня тут влюблена какая-то Алена». Когда он узнал? Вот тогда и узнал. Тогда все странные штучки оправдались тремя словами, и Диме стало пусто. Если бы он воспринял Ларину, как гормонального подростка — было бы проще. Он бы посмеялся и дал ей подзатыльник, но… ему не особо смешно, а он человек, который мог похороны превратить в общепринятый черный юмор. И вот, полюбуйтесь: Травкину не смешно. Она не заставила его смеяться, а наоборот: заставила быть максимально серьезным. «Так вот оно что, Ален. Я не знал. Теперь знаю. Если бы я знал, я бы не хватал тебя за локоть и не тащил в хоровую. Не касался бы тебя вообще никогда, пойми. Ты же умная, ты понимаешь. Я бы не был отстранен, но я бы не приближался, чтобы никого из нас не испытывать. Я бы не шутил с тобой, как со всеми, если бы знал. А теперь я знаю слишком поздно. Уже ничего не сделаешь». Ему точно так же досадно и противно, как сейчас Лариной. Ее чувства оказались слишком розовыми, приторными, липкими, ненужными для него. Потому что перед ним появилась девчонка, которая без лишних вопросов сядет на парту и раздвинет ноги, если он прикажет. А властью он наслаждался, но вдруг испугался. В желудке все помутилось. Какая-то девчонка, всего лишь какая-то девчонка. Конечно, Травкин злился. У него в голове пролетели все возможности, и он понял: Ларина была готова на все и даже сейчас, с красными глазами и презирающим взглядом. Она ведет себя как железная леди с капризным характером, но под него она бы легла. Разделась, только если бы он сказал. Прошептала бы, наверно, мертвым голосом: «Я Вас больше ненавижу, чем люблю» и замолчала. Отдалась бы, как бесплатная девочка по вызову. Думаете, он не знает? Он увидел это у нее в глазах сразу же, и будь он проклят и все его десять лет работы, но таких взглядов он еще на себе не ловил. И что ему делать с этой мыслью? Что у него есть девчонка, которой никогда не было? Что есть куча таких же по другим, ужасным причинам? И что есть она, по самой чистой и невинной причине? Какой надо быть мразью, чтобы воспользоваться? О чем только Травкин не подумал. Влюблялись в него уже. Не в новинку. Жена же тоже когда-то влюбилась, но так? Не писали ему стихов. Он не писал ноты. Не чувствовал он давно здорового интереса к девушке, которая по чистой случайности оказалась дурой. Это же самая настоящая подстава, потому что теперь он не может чувствовать к ней ничего. Даже неприязнь, потому что будет заметно. Ничего нельзя. Можно только оборвать и забыть. И все же, Травкин в немом бешенстве не поэтому. Он не смог вспомнить подходящего аргумента, почему нет. Аргумент «у меня жена» почему-то оказался нелепым, ведь в таком случае он ставит Алену в позицию потенциальной девушки, даже если «у меня жена». Он не хочет давать ни капельку повода подумать в неправильном направлении. Он думал и про «я учитель», и про «я старше тебя», но так и не решил, какой аргумент сильнее. Не смог выбрать. И тут же возненавидел ее, эту Ларину, за то что возненавидел себя. Его Лена — не оказалась вершиной пирамиды. Он не привел жену в объяснение того, почему нельзя. В какой-то степени — это измена. Видите, что сделала Ларина? Какие процессы запустила? Ларина не заставила его физически изменить жене. Она просто сбила его с толку своей влюбленностью так, что он умудрился забыть о ней. Ларина заставила его подумать обо всех возможных «нельзя», но не о жене, потому что жена тут не при чем. Их проблемы только между ними двоими. Жена тут не при чем, потому что разговор бы состоялся и без нее. Так какой аргумент сильнее? — Это хорошие стихи. Ты бы могла их отправить в редакцию, а не мне на четырнадцатое февраля, — плюется ядом, как невкусной едой. Не может успокоиться, как маленький противный мальчишка. Еще бы «бе-бе-бе» сказал с таким же успехом. Могла бы не страдать херней, Ален, а повзрослеть, говорит Травкин и демонстративно достает телефон. Жестом посылает ее нахер. Алена чуть ли не задыхается заново, резко схватив кислород ртом. Вот так и кончаются сказки в реальной жизни. Учитель не влюбляется в тебя, не засасывает у стены, а говорит повзрослеть. Даже если бы во сне у Травкина была возможность простить Ларину: принять любовное письмо, раздеть, поцеловать, все по классике жанра, он бы… О чем он задумался? Что за бредятина? Он мысленно бьет себя по башке, отмахивается от навязчивой идеи про сон, как от мухи, и забывает. С какой стати он переносит неудобную ситуацию во сны? Что, настолько ему скучно? Давай без снов. Сны тоже его пугают; даже сильнее, чем жизнь. Давай без последствий в обоих мирах разойдемся, как бывшие знакомые? Как бывшие кто-то. Ларина разворачивается и уходит бегом. Травкин смотрит на начальный экран телефона напряженно, но потом расслабляет взгляд и стукает телефоном по пианино. Сообщения есть, но он их не читает. Пропущенные звонки есть, но он пока не перезанивает. Ему только что пришлось обвинить подростка в его чувствах: ему нужно время, что проглотить чувство тяжести в горле. Ты мне выбора не оставила, Ларина. Прости, но ты, блин, не оставила. Девушка перешагнула черту. Он ее не хотел перешагивать. Даже если бы любил, а он… Нет, он не может. Не умеет. Он забыл. Сердце у него только кровь гоняет по венам. Чувства бы его прибили живым к кресту. Он же, вроде, Лену любит. По крайней мере, так все начиналось. С этого все начинается и обязательно заканчивается, так какой смысл вообще начинать. Он стоит с телефоном в руках и опущенной головой несколько минут. Так и не придумал, почему нельзя.