Апрель в Белграде

Знаешь, а с меня хватит. Пытаясь вырваться, я только сильнее вижу: это не я. «Я» уже нет. Я почти упустила ее (себя). Если ты — мой защитник, то ей (мне) уже не помочь. И вместо того чтоб уйти от тебя прочь, я лежу на полу и знаю все. Я все знаю… © Jorja Smith — Tomorrow

                                          Взрослеем тогда, когда шампунь в глазах не щиплет. Когда нахерачил чем-то лицо в душе, открываешь глаза и ничего чувствуешь. Трешь, трешь, трешь, а потом вдруг думаешь: «Бля, раньше же больно было». Взрослеем тогда, когда тебя саму бесит беспорядок в комнате, и ты убираешься. Когда знаешь, какие таблетки от головы тебе нужны в аптеке. Не гуглишь, маму не спрашиваешь. Когда не думаешь: «Не хочу быть взрослым», а думаешь, как же с этим справляться, потому что твои хотелки роли не играют. И это страшно. Алене страшно. Она уже в который раз понимает, что не надо стремиться быть умной, начитанной, логичной. Это же вас погубит раньше времени. Вы же начнете постоянно думать и решать в голове математические жизненные задачи, даже пока спите. Ах, эти глупые люди ведь скачут по ромашковым полям и не осознают: этапы взросления, страха не найти себя, законы космоса, законы человеческих чувств… Все ведь по законам, даже если мы их еще не знаем. А закон уже где-то записан. Твое взросление где-то записано. Слезы записаны. Ждут тебя, когда ты дойдешь до следующего этапа. Вот Алена только и думает не «почему» и «за что», а уже «как». Поэтому она фальшивый взрослый в свои восемнадцать (да-да, стукнуло), ведь проблему решать хочется, забившись в угол шкафа. Хотелось. Забивалась. Плакала. А теперь — тишина. После рыданий наступает следующая стадия. Моральная разруха. Стадия тишины и полнейшего осознания ситуации, без пьяного отчаяния. Нет. Рыдая, мы не готовы на все. Мы готовы только бить кулаками об стену и резать вены в ваннах (интересно, мы утонем в крови или в соленой воде?). До стадии тишины никто не должен доходить. Должно быть запрещено. Законом. Людей должны прерывать в их рыданиях и вытаскивать за шкирку, потому что потом они застынут. И станут не бить стену, а смотреть на нее. Глаза уже не безумные, а пустые. Запрограммированные на что-то. На то, чтобы не жить. Такого человека надо убивать. Растение завяло. Что ему. Что с ним. Только загрязняет обстановку. Ларину качает на ветру, как упрямое деревце. Все еще упрямое, почему-то. Ей уже не кажется, что все настроены против нее, вовсе нет. Теперь ей ничего не кажется, ничего не видится, не слышится, как в изолированной комнате. Она ходит от школы до дома, от дома до школы. Еще холоднее. Злее. У нее на лице написано: «пиздец, какая злая», хотя злой она быть не могла априори. То есть выразить свою злость и обиду не могла. Ни на кого. Никто и не заслужил, кроме нее. Поэтому она вырабатывала свой яд и сама же им травилась. Эффективно. Ведь зараза здесь только одна: Алена Ларина. Уже восемнадцать, а ничего не меняется. В шестнадцать она начала отсчитывать дни до совершеннолетия, потому что жутко боялась взросления. Еще сильнее она боялась его в семнадцать. А за день до восемнадцати вдруг стало все равно. Почему? Да потому что ничего не изменишь. Потому что взрослеют не в день тортов и свечек, а на протяжении всей дурацкой жизни. Когда и как — ты не узнаешь. Просто однажды все поймешь, будто бы шкаф на голову упадет и придавит. Алена будто бы поняла и ей только противно стало. Противное это взросление, осознание. Волшебная пыль пропадает из воздуха, и остается только пыль. Ей надо только прожить оставшиеся три месяца в в одиночестве, как на необитаемом острове. Она не трогает никого и никто ее. Честно, но… Милена протянула ей свой телефон на физике. Необычно как-то, не по-Миленски — делиться личными вещами. Ларина неохотно бросила взгляд на экран, не прекращая записывать что-то с доски, а потом пригляделась сильнее. Убедилась, что училка отвернулась и принялась читать диалог, которым вежливо поделилась Милена. Во-первых, это беседа Милены, Маши и Ксюши. Первый звоночек о тревоге. Какого хера? У них есть беседа втроем? Успокаивается… Беседа создана буквально два часа назад сообщением от Маши. Зовет всех тусануть в пятницу. Алене все равно, она бы не пошла. Читает дальше кучу смайликов и договоров о тусняке. Листает дальше, поднимает взгляд к училке, делает вид, что пишет, и возвращается снова к чтению. Мария: Что там с этой Аленой? Милена: А что с ней? Мария: По Травкину так загоняться, это же отвратительно. Особенно, когда она ныть про него начинает… Милена: Ну, а кому ей рассказывать? Мы же когда в бутылочку играли заставили ее. Мария: Да я не знала, что у нее совсем крыша поехала. И письмо, значит, Маша посылай, и потом слушай, как ей плохо из-за письма. Надоела так. Травкин-Травкин. Ладно, если бы реально красавчик был. А тут на пустом месте. Ксения: Ну, любовь. Ах, Маша. Крысятина, которая прогрызла свою дырку к Милене и Алене. Ксюша никогда не была частью группы, а так, болталась рядом, как запасной вариант. Маша всегда хотела власти; хотела сидеть на вершине пирамиды, и чтобы рабыни обрызгивали ее водой и обмахивали тропическими листами. Хотелось быть в курсе всего. Но кто же знал, что она обсуждает подруг за их спиной. Давно. И с другими подругами, и со своим парнем. Самой Алене она сливала инфу про Ксюшу и про ее похождения к парням. Осуждающе усмехалась, закатывала глаза. А сейчас беседа против Лариной? Всем успела рассказать про несчастную влюбленную. Лишь бы посмеяться, лишь бы в ней увидели богиню и мать Терезу. Алена отодвигает телефон и продолжает писать физику. Если бы она была в состоянии — она бы расстроилась, но даже это ее не колыхнуло. Для Алены все стало до жути предсказуемым и ожидаемым, потому что оно так и есть, стоит лишь отойти от картины подальше и посмотреть издалека. Все становится так ясно! Попробуйте. Посмотреть издалека и дышать нормально. Не хитро потирать ручки, а просто посмотреть в сторонке. Она вспоминает. Последнее, что она сказала Марии с недоумением: «Я же была его любимицей». И она надменно усмехнулась. Сказала то, о чем Алена знала с самого начала, но предпочитала забывать ради вафельной жизни: «Ну, это же Травкин. Чего ты хотела?» Много чего. Но это же Травкин. Теперь из электровафельницы валит дым. Уже не вкусно. Не хочется даже на кухню заходить. Раньше она пристально и насмерть смотрела на случайных людей, которые не состоят в хоре; которые занимаются танцами; которые заводят парня и трахаются с ним, когда родители в отъезде. Смотрит на них и мысленно спрашивает: «Как же вы живете без Травкина? Разве вы не хотите увидеть его? Это же он. Он вам не нужен? Вы умеете без него?» Она поняла, что рехнулась. Потому что теперь смотрит на них и завидует. Хочется уметь так же. Хочется быть живым человеком, а не механической куклой, у которой полетела система. Глючит ее. Уже меньше, но Алена все та же, конечно. Конечно… Ее датчик пикал в голове на подходе к учительской, как какой-то Травкиноискатель. Сердце билось-билось, а потом резко падало и умирало. Входит в учительскую, не поднимая головы, ищет химичку, говорит ей про практику, уходит. В голове мигает красная лампочка, в ушах гудение, мыслей — по нулям. Он, может, сидит в учительской? Или он был тот, кто задел ее рукой в коридоре? А какая разница, даже если он? Время игрушек кончилось. Уже неинтересно. Что-то странное происходило. Не была на себя похожа. Словно может подойти внезапно достать пистолет и выстрелить. Хотя пистолета не было. Могла взять ручку, которой пишет и воткнуть соседу в шею, если доебется. Милене не хотелось делать больно. Она лучше не делала, но и хуже — тоже, и на этом ей огромное спасибо. Выстрелить хочется в определенную мишень. Эгоистично, да. Убить то, что тебе, любимой, мешает жить. Какую степень злости можно достичь, испытывая ее по отношению к учителю? Не подумайте, вопрос вполне логичный, и его должен задать каждый, чтобы выяснить для самого себя: псих ты или нет. Ну, какую степень? На человека можно злиться от банального игнорирования, до стула, которым ты ухуячишь его по голове. Это понятно. Но насколько сильно ты можешь разозлиться в рамках школы, учитывая то, что ты не совсем псих? Насколько сильно позволяют эти стены? Обычно, Ларина злилась, как все. Называла учителя матным словом в голове, закатывала глаза, и это проходило. Потом возвращалось. Проходило… Но здесь другое. Здесь, она была готова толкнуть его в грудь, если бы увидела, и это что-то да значило. Это не значит, что она реально толкнет его, но ей так сильно хотелось, что сегодня она, наверно, пришибет к стене кого-то другого. В порыве любых чувств. Может, хотя бы свое тело вобьет в кирпичи. Кого-то… Потому что кровь в венах бушует, а лицо — камень. Кожа твердая на ощупь. Спокойная, как смерть. Честно? Страшно. Хотелось высказать все Марии. Как же она достала. Ксении сказать: иди нахер, пожалуйста. Насте не отвечать на сообщения и выкинуть ее вещи из квартиры. Потому что она приходит без спроса, хотя именно так они и договаривались. Ларину бесят звуки. Этот звонок в дверь… она готова долбануть по нему молотком, чтобы люди проходили мимо ее двери. Алена открывает дверь, не посмотрев в глазок. То же самое, что дорогу перейти, не посмотрев по сторонам. Но в Сербии таких правил не придерживаются: криминала по минимуму, вежливые водители, вечное лето… а долбоебов столько же, сколько и везде. Моря нет, а боли все равно — море. Дожди не идут, а глаза на мокром месте. На лицах улыбки, но люди психуют за закрытой дверью так же, как и все. Чувства везде одинаковые. Запомните. Так вот, видит она перед собой Настю с разведенными руками. — Привет, — здоровается с ней, а она все так же, с руками в стороны. Что ее смущает? Черная кофта? Домашние широкие штаны? Помятая физиономия? Смотрит на нее секунды три, и, не дождавшись ответа, разворачивается и шаркает тапочками обратно в комнату. Закрывать дверь на ключ Настя умеет. Что ей надо — скажет в комнате. Если пришла на ужин — тоже приемлемо. Покушают. Поговорят. Все, что хотите. — Ален, ты куда? — кидает Настя в спину, а вопрос об железную спину Алены падает и разбивается. — Хор? Алена брякается на кровать и сдвигает для Насти брови, потому что до сих не понимает. Хор звучит, как обычное слово в русском словаре; не пробуждает ни одной эмоции, даже негативной; как что-то не ее. Не было ее и не будет. Слушает Настю, как учителя на уроке с его муторной лекцией. — Какой хор? — спрашивает тихо с полузакрытыми, потому что звонок в дверь нарушил ее дневной сон. Днем Алена не спит, но в последнее время рубит на ходу. — Репетиция. Мы же вместе идем. Опускает взгляд. Незаметно вздыхает. Как робот с выученными реакциями. — Я забыла. Говорит честно, без жалости в интонации. Говорит, как бетонный факт, против которого бульдозером не попрешь. — Ну, забыла, ладно. Сейчас-то вставай, успеем. — Все равно не хочу. А вот это уже другой вопрос, который Настю вводит в легкий ступор; так и замерзла в своем полуобороте на низком старте. Нагло смотрит Алене в глаза с таким тяжелым давлением ей на грудную клетку, а она смотрит обратно. Зеркалит, хотя раньше пряталась и смущалась, потому что обе знали, о чем речь. И сейчас знают. Но сейчас Алена дышит не прерывисто, а размеренно и спокойно. Какой ужас. — Травкин? Алена резко усмехается. Такой острый звук прорезает воздух. — Да при чем тут он, — даже не спрашивает. Так резко, что стекло где-то в окне треснуло от ее искренности и бесцеремонности. От вдруг родившейся простоты, которой раньше не хватало, ведь всегда все было сложно. Тут от этой простоты плакать хочется, трястись в судорогах, а Алена улыбается. — Я не хочу на хор. И никогда не хотела. — Из-за Травкина, — раз Алена в лоб, то и Настя будет в лоб. — Из-за Травкина я там оказалась, а ухожу из-за себя. — Ты уходишь? — Я и не приходила. Я и не приходила, и не начинала, так что и заканчивать особо нечего. Оставляешь за собой только гору дерьма, которая выросла в начале года. Так-то каждый в плюсе. — Ты любишь петь. А случилось то, что случилось с Трав… — Еще раз произнеси его фамилию, и я-я, я клянусь… — голос начинает дрожать вместе с губами, Алена сама заикается, а глаза светятся красным. Лампочка в голове бешено мигает, искатель пищит. Перебор. Настя не произносит, а прикрывает глаза. Она просто отвечала наглостью на наглость, но не знала, в каком состоянии Алена. Теперь знает, что поломанная ваза заклеена скотчем и ронять ее еще раз — не вариант. Она — все тот же ранимый придурок. От Лариной вот-вот отломится уже отломленный кусочек. Взгляд жжет в Насте дыру, потому что что-то ей прожечь сегодня нужно. Контроля над собой нет. Особенно когда вскапывают человека, которого ты только что закопал. И кричат еще: «Ты, бесчувственная!» Да сколько можно чувствовать. — Ты хорошо поешь. И любишь петь. — Это тоже не важно, — признается. — А что важно? — Важно поступление, Насть, — Алена поднимается и отворачивается, чтобы наконец-то красиво заправить кровать, — важно нормально закончить школу, поступить, проучиться, найти стабильную работу. — На которой ты работать не хочешь, — будто бы заканчивает Настя в потолок, пока Алена поправляет подушки. — Ты ничего не понимаешь, — а Алену по-прежнему пробирает на смех. Одну подушку держит в руке. — Да ты сама себя уже не понимаешь и остальных путаешь. Пальцы мертвой хваткой держатся за кусок одеяла и не отпускают его до того момента, когда девушка вдруг бьет подушкой об кровать и бросает ее в то же место. Со всей силой, но получился все равно глухой звук. Пальцы то сжимаются в кулак, то разжимаются, как под напряжением. Лицом к Насте она все же повернулась. — Нет, — будто бы голыми руками вырывает слово из горла, потому что не доверяет собственному голосу. Лучше уж самой порвать внезапно, чем связки внезапно лопнут. Насте от ее «нет» захотелось сделать шаг назад; шаг в прошлое, чтобы пройти мимо Алениного подъезда. Лучше бы выслушивала крики Дмитрия Владимировича, чем вот это «нет». — Я знаю, кто я такая. Я знаю, что у меня ничего никогда не получается. Ладно? Я знаю это о себе. Я понимаю это, — рассасывает по словам, как дауну. — У меня все либо «нормально», либо «могло быть и лучше», — поднимает ладони, изображая весы, на которых лежат эти два состояния, — Пою так же: нор-маль-но, а могла бы и лучше. Я всегда цепляюсь за что-то и хочу получить от этого все, и никогда, никогда не получаю, потому что я не тот человек, у которого что-то в жизни получается. Я не побеждаю, я никогда не первая, понимаешь? Во мне этого нет, вот этой щепотки желания и уверенности, а мне так этого хочется, ты бы знала, Насть, — голос скрипит и проваливается куда-то на последней фразе. Не контролирует. — Ты бы знала, как хочется иногда быть самой красивой, самой любимой, с самым высоким голосом, — капли дрожат в глазах и у той, и у другой. Алена делает передышку, не понимая, куда бежать дальше, — а я из тех безвкусных и бесцветных, знаешь? Поэтому лучше вообще, нахер, не пытаться куда-то лезть, — мокрое горло сипит, но грань крика Алена уже перешла. Не вернешься. — Я знала, что захочу петь и писать песни. А зачем? Чтобы послать их драгоценному Дмитрию Владимировичу? — она с презрением сужает глаза, будто бы ненавидела Настю, а на самом деле ей не хватало перед собой зеркала. — Чтобы потом он отчитал тебя, как ученицу? Ты к нему, как к человеку, а он тебя в какие-то рамки сует. Но нет, — усмехается и поднимает руки, будто бы в чем-то останавливая Настю. Останавливала она только себя, потому что Настя не дышала. Чьи-то слезы блестели от остатков солнечного света в окне, — Нет, ты не думай, что я идиот, нет. Нет, я знала, что так будет. Просто иногда забываешься. Начинаешь верить, верить в какую-то непостижимую херню, — пальцы смыкаются в воздухе, в попытке ощутить ту самую херню, но она ведь непостижимая. Молчит, задумавшись о чем-то на целых пять секунд с руками, которые медленно опускались к ногам. Смотрит вдруг в стену, словно ее отвлек посторонний голос, а потом снова на Настю. — Я знала, что влюблюсь в Травкина. Я давно его люблю, — тихо. — Три года назад, первый урок музыки. Я вижу его и думаю, — хлопает ресницами, поднимая взгляд к потолку. Вспоминает и сдерживает наивную улыбку, — думаю: «Бля, это конец», — смеется вся уплаканная, успевая вытереть обе щеки. — Это конец, Настя! По всем фронтам, а ничего еще не началось. Я не говорила с ним, ты сама знаешь, пока не случился третий год. Его тупой хор. Стихи. И теперь и ты, и он, и вы все меня утешаете, а мне не надо этого, я и так знаю, Насть. Я все знаю, — пытается вдохнуть, но получается прерывистый всхлип. Все еще ведет себя так, будто не рыдает и не кричит. Алена действительно не имеет контроля над эмоциями и не понимает, какое состояние считать адекватным. Она стирает воду, прикрывает глаза и стоит ровно солдатиком. Солдатиком, который закрыл глаза на расстреле. Но не потому что, ему страшно и он хочет вспомнить яркие моменты из своей недолгой жизни, нет… просто солнце в глаза светит, словно не на твоей стороне. Словно и оно держит пушку. Когда виноват ты — врагами становятся все. — Просто сложно поступать правильно, чтобы каждый в итоге остался счастливым, — еще тише говорит, чтобы ни одна букашка не услышала. Открывает глаза. Вдыхает с открытым ртом. — Особенно себя сложно сделать счастливой. И падает куда-то. Сознание. И мы, вот такие, какие есть, падаем. Одетые, богатые, бедные разбиваемся и лежим вот так, с поломанными костями, пока не поднимут. Пока солнце не расплавит. Пока рядом еще один не приземлится. Жизнь медленно уходит, когда ты лежишь. Стоит начать улыбаться — пролетает ветром. Бог с нами не честен и не совсем искренен, если допускает подобное. Мысленно Алена уносится в никуда. Сглатывает, как в замедленной съемке, словно вот-вот потеряет сознание после сумасшедшей пьянки. Но пьянка только предстоит, а ее уже подкашивает от тяжести пустой головы. И слов, которые она еще не сказала. Пустота — как туман в голове. Хочется спать, а просыпаешься — ничего не меняется. Вот это можно назвать депрессией. Криком о помощи, которым надо не кричать, а взрывать в себе атомную станцию. Взорвалась. Тишина начала превращаться в противное гудение. Алена не может терпеть. Порог терпения упал в последние недели, и хотелось бежать, закрываться от любого лишнего фактора. Вот и сейчас она мотнула головой в сторону, чтобы выключить белый шум. Выключить Настю, как телевизор. Иди, прости меня, свободна. Подруга должна обнять подругу, но это не тот случай. К Лариной не прикоснешься даже палкой, поэтому Настя пыталась обнять ее мыслями. Гладила ее по волосам, пока она плакала. Молчала бы так же, но в другом контексте. Сейчас ей кажется, что Алена все еще рыдает и кричит (хотя просто дышала), потому что Насте неистово хочется прижать Алену к себе. Не та эта Алена. Не то состояние. — Иди уже на свой хор, — обрывается у Алены тяжелый груз, который висел на тоненькой, рвущейся веревочке. Сама она подходит к зеркалу рядом с кроватью и присматривается, будто бы больше не боится. Шарахалась раньше. Не смотрела дольше нескольких секунд, а сейчас — одни красные глаза смотрят в другие. Теперь зеркало — последняя надежда что-то выяснить. Чего это стоит. Посмотреть себе в глаза. Стерев смазанную тушь под глазами, как ни в чем не бывало, она распустила рапунцельский хвост. Длинные волосы рассыпались по спине, как чужие. — А ты? — спрашивает тихо. — На день рождения Михайловой, — грубо и равнодушно отвечает, пока красит темной помадой губы. — Вы с ней общаетесь? — Настя лишь хочет поговорить, хочет контакт, но пока получается через жопу. — Нет, — закрыла помаду и принялась смотреться в зеркало. Настя смотрела ей в отражение, потому что от спины толку нет, — но она позвала. Хочу пойти. Потусить, — коротко и на отъебись улыбается подруге в отражении, и тут же опускает взгляд к косметичке. Учитывая то, что Алену часто зовут на разные тусняки и дни рождения, но она не приходит. Не любит скопление людей, алкоголь и музыку, под которую приходится танцевать. Строить из себя вечно веселого человека, ведь загадочные молчаливые девочки там никому не сдались. Ни одной положительной вещи. Она сама высказывалась Насте против вечеринок. Что, совсем мозги расплавились? — Ладно. Осторожно там, — пытается с легкостью улыбнуться, но с легкостью не получается. Наигранно все, как в театральной постановке, в которой актеры нацепили чужие маски. Насте вдруг хочется быть мягкой с Аленой, а Алене хочется плюнуть в лицо каждому, кто такое провернет. Осторожно в переводе означает «много не пей», но Алена за этим и идет. Пить. Очевидно. Какой тут осторожно? Алена красит заново ресницы, не отвечает. Размазывает свою белую маску безразличия разноцветными красками, превращая себя в радостного клоуна. Разбросанные вещи в голове ставит на место; не хочется, чтобы ее кто-то отвлекал своими советами. Настя понимает, что ей не ответят. Уходит, но останавливается в проеме. — И ты не бесцветная, — говорит, словно сует Алене в горло таблетку успокоительного. Все-таки пытается сунуть. Алена дышит загнанной лошадью и не глотает. — Когда ты делаешь то, что любишь — ты светишься, — у Алены невольно застывают пальцы в маминой косметичке, запутываются в красках. — Ты этого видеть не можешь, поэтому я говорю тебе. Главное делай. Можно не ждать ответа. Симонова кивнула самой себе, мол, сделала все, что в ее силах, и почти бесшумно исчезла в коридоре. Потом за дверью. Потом захлопнулись дверцы лифта. Руки из косметички девушка долго не вытаскивала, пробуя таблетку на вкус. Не вкусно, но должно помочь. Этот руководитель хора часто предлагал уйти из хора тем, кто не хочет. Посреди репетиции замолкают его крики; он поднимается на ноги и говорит с выдуманной, театральной злостью, а на деле — он устал: — Не хотите петь — не пойте. Проснитесь утром, посмотрите в зеркало и скажите правду: не люблю. Он заставлял быть честным с зеркалом. Алена смотрит и видит там стену за спиной. Сегодня Травкина не будет. Завтра, дай Бог, тоже. Подольше чтоб его не было. И побольше стен и рамок, в которых существуют нормальные люди. Чуть не забыла накрасить левый глаз. Так бы и пошла, как реклама салона красоты. Смотрите, как было «до» на левой стороне, а как сейчас! Идиот. Слава Богу подняла взгляд к зеркалу, чтобы испугаться своей отрубленной рожи. Михайлова: из альта, веселая, мелкая блондинка, которая постоянно что-то принимает перед репетицией. Играет профессионально на гитаре. Больше по оркестру, чем по хору. Парень есть, все в жизни есть, почему бы не устроить шикарную вечернику в вечер пятницы? Надо, конечно. Позвать весь хор и пол города непонятных людей? Пожалуйста. Год назад Ларина бы не нарисовалась в «Шамрок баре», самой знаменитой пивнушке в городе, потому что ее фамилия не вяжется ни с одним баром. Раз, она не любит пиво. Два, там скопление людей. Три, эти люди ей вообще незнакомы. Четыре. Четыре, — ей нужна еще одна станция, кроме кровати и гимназии. Еще одно временное пребывание, чтобы выжить. Попробовать жить, как живут остальные, и пусть Алена живет иначе. Иначе, как оказалось, не подходит. Гости подтянулись не сразу. Самые задротные задроты пришли вовремя, Алена пришла на двадцать минут позже назначенного, а самые крутые спустя час, чтобы по-королевски пройтись сквозь толпу. Они действительно самые крутые. Одна из них была в красном платье с ярко красной помадой, у которой белоснежные зубы светились в темноте. За столиком с Аленой она не оказалась, но пришла поздороваться. Она — второй сопрано. Выебистая Саша. — А Травкин будет? — спрашивает она завороженно у их столика. — Его звали, но он не может. Тишина. Супчик в мыслях варится. — Ну и хуй с ним. Кто-что пьет, ребят? Как думаете, водку брать слишком? Травкин как быстро появился в разговоре, так же быстро и исчез. Как птица, пролетевшая мимо окна, в которое Ларина даже не взглянула. Пускай летает. Это не ее. Но… звали? Алена интересуется лишь одним: почему этой Саше нужен Травкин? И почему она сама так спокойна, словно в голове только что не нарисовалась ситуация, в которой Дмитрий Владимирович появляется на пороге? Нарисовалась. Алена бы лишь сглотнула и отобрала у кого-нибудь вискарь, чтобы не смотреть на его рожу весь вечер. Слава Богу он занят. Он всю жизнь свою занят. Так вот, вернемся к теме. Михайлова — ебанутая. Весь вечер орала что-то в караоке, при чем красиво, а под конец села пьяная за гитару. В перерывах целовалась с любимым парнем. Позавидовать? Все завидовали. Даже те, у кого парни. Слишком уж прекрасно ей жилось, ведь она такая же наркоманка и на репетициях. Просто человек такой, который умеет. У Лариной даже чувство зависти пропало. Она как раз сегодня в черном. Хоть в гроб клади, дерево в дереве. Сидит, пьет текилу и не замечает вкуса. Безвкусная не она, а вещи вокруг. Не замечает радостные рожи. Сама улыбается кому-то и смеется с кем-то громко, заливается до потери равновесия на стуле. Из-за смеха? Или уже понесло? Михаил Снегирев собственной персоной тоже оказался в списке гостей. Оказался за одним столиком с Аленой; не особо говорил с ней, но смотрел. Музыка орала, неизвестный орал в микрофон, колонки били по ушам, и Мише не хотелось быть одним из тех, кто будет срывать голос кому-то в ухо. А тут все у чьих-то ушей. Кадрят друг друга криками. Смешно. Половина столиков поднялась к середине ночи, чтобы обниматься не на диванах, а в танце. Только Алена одна с текилой и кучей одинокого народу около нее, которых она читала по лицам. По губам. По рукам, которыми они касались друг друга. Которые еще не очень смелые, но Ларина поспорила сама с собой, что к концу будут целоваться по углам. Каждый раз один сценарий, а Ларина тут актриса на подмену, но подмена так никому и не пригодилась. У всех все так просто. Поэтому Алена улыбалась. А эти припизданутые люди любили таких же. Так и завелась кричащая беседа на мягких диванчиках за квадратным столом. С Аленой флиртовали, а она просто по привычке молча улыбалась и вспоминала про Мишу. Который тупит. Скромничает. А вроде такой ухоженный и красивый. Умный даже. Что еще надо? В групповом разговоре Алена переводит свои стрелки на Мишу и улыбается ему. Он в ответ. Счастливый. Начинает медленно прокладывать основу и вкидывать комментарии на любую Аленину фразу. У нее глаза чернеют, затуманиваются сигаретным дымом от кого-то. Хористы… Если бы Травкин знал — вытурил бы в ту же секунду. Ах, эти двуличные мрази. И любят его и терпеть не могут одновременно. Все мы одинаковые, товарищи, с ним иначе нельзя. Маленькие лампочки над головами горят тусклее. Музыка становится тише и спокойнее. Официанты назойливо предлагают подлить. Подливайте. Ларина морщится после очередного шота текилы. Явно лишний. Тусклый свет стал совсем мутным и неразборчивым, но Алена моргает и возвращается в компанию неизвестных и Миши. Тот совсем загрузился каким-то мыслишками. Алена только думает: «Его даже не споишь. Он всегда одинаковый. И не разговоришь ведь даже, потому что слишком скромный и вежливый. Играет на своей скрипке двадцать четыре часа в сутки, что вместо извилин выросли ст…» — Пойдем танцевать? — появляется его ладонь перед ее носом. Ларина будто бы уснула за столом, а его голос не особо громко ворвался Алене в подсознание. Все-таки решился начать кричать в уши! Прогресс! — Конечно. А, конечно. Медляк. Он приглашал на медляк. Певцы на сцене давно в стельку пели сопливые романтические баллады. Вот и Алена сейчас превратится в сопливую размазню, но не психически; она цепляется за Мишу как только они оказываются в толпе, как за спасательный круг. Ей весь вечер хочется облокотиться на стол и уснуть, но не достаточно алкоголя у нее в крови, чтобы превратиться в бомжиху. Поэтому — Миша. Она крепко обнимает его, и кладет голову на плечо, как на спасательный круг, а вокруг — бушующее море. На нем красный свитер, а под ним рубашка. Стиль явно украл у своего лучшего друга, учителя музыки, потому что только бы он пришел сюда так официально. Ей надо передохнуть. Она дышит ртом и закрывает глаза, чересчур проникаясь к красному свитеру. Ей, собственно, плевать на кого она легла. Просто Миша позволил. Любовь моя, сколько нужно времени, Сколько мне нужно времени, чтобы забыть тебя, если я скучаю? Поют душераздирающую песню из 2009 года, которую Алена впервые услышала по маленькому телевизору, в их первой квартире. Ее семья тогда только переехала и искала работу, а дочку оставляли дома смотреть мультики. Лариной вдруг захотелось вернуться в эти ее десять лет, на диван перед телевизором: на столе шесть рыбных палочек, рядом спит серый котенок, и в шкафу еще даже лифчики не лежат. Нельзя слушать старые песни, которые опускают тебя под лед. Холодно. Но ведь ты и не знаешь, какая именно песня опустит. Всегда внезапно. Прошли уже апрели, как проходят поезда, Видимо, это конец, Есть еще много мест, в которых мы не побывали, Но тебя увел другой Миша легко держит за талию, пока Алена готова упасть ему на руки и лежать. Скромный, не уверен в себе, не уверен в Алене, не уверен в чувствах. Ей вдруг становится скучно топтаться в обнимку на месте. Хочется жизни. Хочется жизни уже давно. Она поднимает голову и ставит ее напротив его. Удивился? Нет. Он восхищен Аленой, как самой красивой картиной в музее. Надо действовать, пока текила обратно не полезла. Взглядом стреляет ему в губы, потом в глаза. В губы, в глаза. Он делает то же самое и наклоняется, но Алена наклонилась первее, потому что беспокоится за свой чувствительный желудок. О, бля. Кажется, целуются. Либо просто ударились губами, как два ребенка, а вроде обоим по восемнадцать. Его лишь надо было расшатать, ведь целоваться он хотел. И сейчас хочет. Только вежливости не поубавилось: все такой же медлительный и осторожный, будто сексом в первый раз занимался. Он ведь просто хороший парень, что ты от него хочешь, Ален? Хочется не его, потому что. Ей представляется не он из-за свитера. Виу-виу-виу, опасный поворот, поворачивай назад, Ален. Таких свитеров много продается: почему тебя сразу тянет к одному конкретному человеку? Ее тошнит не от текилы, а от себя. Целует его, как будто тренируется на помидоре. Не особо вкусно впиваться в овощ, и не особо интересно. Безвкусно. С живым человеком интересней; особенно, когда живой человек направляет тебя и размазывает по стенке. Вот что у нее в голове творится. Хочется чувств. Хочется, чтобы кто-то привел ее в эти чувства. Дал любых эмоций. А у Алены такая скука смертная, что она глаза открыла, посмотреть на прикольные лампочки. Вот блядство. Это действительно Миша. Вот сука, а так не хотелось… Больше не действует и не двигает губами. В скором времени и Миша останавливается, потому что потерял с ней ментальную связь. А она была? Между ними что-то было или был только Миша? Он кладет ей руку на щеку, а она уворачивается с улыбкой, не убирая рук с его плеч. Улыбается, улыбается… а потом нервный смешок. Не самая желаемая реакция после поцелуя с парнем. — Ты не он, — с досадой произносит она, как будто вновь пялится в зеркало. Тыкает в него пальцем. Доказывает сама себе. — Прости, Миш. Чуть-чуть улыбается, мол, что поделать, вот такая я дура. Не самые желаемые слова после поцелуя с парнем. У него самого эйфория проходит с лица. Брови напрягаются. Глаза фокусируются, а руки совсем вянут на ее талии. — Что? — песня звучит медленно, но все так же громко. Вдруг, ему послышалось? — Ты — не он, понимаешь? — она не ленится наклониться к его уху и вернуться обратно. — Не Дима, — она устала одна страдать. — Какой Дима? — Да как какой Дима! — ей, собственно, уже все равно. Злится, хмурится. Что он такой тупой? Что не понятно? Маша еще не всем разболтала? Она убирает руки с его плеч, чтобы взмахнуть ими. Пускай знает, ведь все равно суть не в этом. — Травкин твой любимый, — кричит не на ухо, а в лицо, будто бы Снегирев виноват в состоянии Алены. — Понимаешь? Дима, Травкин, Дмитрий Владимирович, выбирай. Миша, конечно, ахуел. Травкин? Травкина он знал. Даже больше: сегодня они пили чай в учительской, и Миша лично спросил про этот день рождения, а Травкин отмахнулся, потому что занят выступлением. Будет играть на гитарке в одной из пивнушек. Не здесь, а в другом конце города. Будет не развлекаться, а работать. У него в голове выстраивается одна длинная цепочка событий, и в каком-то месте на этой цепочке появляется Алена. Ему вдруг становится неуютно, как на иглах. Даже переспрашивать нечего, когда девушка тебе с тоской говорит, что «ты — не он», то ты заранее знаешь, что вечер не закончится еще одним поцелуем. А когда она говорит, что он — это руководитель хора, ты думаешь: «И слава Богу, что не закончится». Любовь моя, я много чего хотел с тобой, Но тебя кто-то другой увел. Он смотрит с непониманием несколько секунд. С жалостью. Да, ему жаль, что вообще есть этот кто-то, но… Травкин. Алена запутала даже самого логичного и разумного парня. Как это может быть Травкин, хочется ему спросить? Алене тоже хочется. Как. Миша много не пил, но его тошнит. Он уходит, не смотря на нее. А Алена будто только что слезла с американских горок. Адреналин бьет по венам, музыка по башке. Еда с алкоголем скачет в животе и подпрыгивает до горла. Алене хочется ухватиться за кого-то, но она даже спасательный круг потеряла. Хватается за воздух и прется в туалет, хоть и не знает, где он. Пойдет смывать очередную косметику слезами и блевать. По классике. В голове ей прострелили дыру. Ее собственные мысли то входят, то выходят, и ни одна эмоция не задерживается. Следы от чьих-то губ стираются водой, будто бы и не было. Помада размазывается на пол лица. Имя того, кто не пришел, — исчезает, потому что жить с его именем вредит здоровью. У ее организма теперь иммунитет. Убивает все плохое и все хорошее. Алена стирает краску туалетной бумагой. В зеркале стоит разбитое корыто. Садится на закрытый унитаз и сидит так до конца вечера. Слушает радостные крики, вновь веселую музыку и стуки в дверь. Только что она была частью картины, а сейчас отошла посмотреть издалека. Послушать, как хотите. Господи, как все бесполезно. Не важно. Все такое серое вокруг. Все настолько мелочны, даже она. И не важно это ничего. Сердце у нее бьется, а мозг мертв. Но Алене же хотелось жить. Почему не живется? Потому что ее церковь — белый лист бумаги. Ее религия — буквы. А это — ошибки на печатной машинке. Игра затянулась. Пора заканчивать. Пора признаться во всем, но не сегодня. Столько фильмов о серийных убийцах, чьи личности мы пытаемся разгадать до конца: классика жанра. Но вы когда-нибудь смотрели фильм, в котором вы знаете убийцу с первой минуты? А фильм не кончается. Он убивает, убивает и убивает… Смысл не в личности, а нам интереснее, чем когда-либо. Главный вопрос больше не кто, а почему. Так, почему Ален? Ты же врать не умеешь. Так почему себе лапшу на уши наматываешь? Под дверь пробирается не сербская песня и накрывает ее усыпляющим звучанием. Уже не бьет по ушам. Как назло. Jorja Smith — Tomorrow: Самой странной вещью в жизни оказалось то, что я не могу доверять себе. Ведь я не вижу собственной ценности, мои слова — ложь. И вообще… Мне не помочь. Способы принятия — не мое, но меня в этом можно винить (ведь кто, если не я, верно?). Самое время меняться, но… Все разрешится завтра. Все эти слова станут понятны мне завтра.