Апрель в Белграде

Алена не эксперт, поэтому она удивляется. Алена еще восемнадцатилетний ребенок. Ей непонятно, почему блевать хочется. Непонятно, почему мозг стал весить в двадцать раз больше и тянуть голову обратно на подушку. Не голова, а мешок кирпичей. Почему невкусно облизывать губы? Будто бы соленые. Ее тошнило? Она не помнит? Алене очень долго непонятно, ведь ей даже лежать неудобно. Даже лежа тошнит. А. Наверно, похмелье. От осознания, что это похмелье, ничего не меняется. Алена стреляет взглядом в настенные часы и видит маленькую стрелку, указывающую на цифру десять. Чудно. Она упустила первых три урока. Ей похуй. Ей плохо. Она бы хотела, чтобы комната перестала вертеться перед глазами, а школа — вообще последнее дело. Встает, умывается, блюет. Даже без двух пальцев в горло. Само вылезло. Губы были в слезах, то ли в чьих-то беспонтовых поцелуях. Умывается и чистит зубы. Вспоминает о Мише, как о прохожем, в которого случайно врезалась на улице и тут же извинилась. Ей не жаль. У нее в груди сердце не бьется: целовались бы они или нет — фиолетово. А точнее — черное-белое все. Смотрит на открытый учебник по биологии на столе. Вспоминает, что сегодня важная контрольная и она даже учила. Смотрит, пока качается, как березка. На биологию можно сходить и успеть, ничего не отвалится от нее. Разве что, мозги обронит по дороге. И саму себя тоже. Бдыжь, помогите, поднимите. Как беспомощный жирный пингвин. Никогда она так не напивалась, чтобы блевать хотелось каждую минуту. Вышла из дома, не позавтракав и не пообедав. Надев на себя идиотскую куртку с переливающимися блестяшками. Как искусственная чешуя. Половина оставшегося дня обещала быть умопомрачительной. По приходу в школу, ей показалось, что она оказалась белым человеком в китайском метро. Все с телефонами в руках, у ушей, в карманах; в другой руке модная и важная сумка; в ногах дикая спешка, будто бы в соседнем кабинете заживо сгорает любовь всей их жизни. Алена долго смотрит на людей и придумывает идиотские сюжеты: единственное, что у нее не отнять, даже когда она подыхает. Если убийца повалит ее на пол после многочисленных ударов в живот, она, скорее всего, посмотрит на него, и спросит, не бросили ли его родители в детстве. Забавно. Ведь обычно родители виноваты. А кто виноват сейчас? Ален, кто у тебя виноватый? Когда ты сама себе родитель, убийца и жертва. Кто у тебя в голове побеждает? Побеждает головокружение. Причем нехуевое, потому что Алена хотела есть. И на биологии ее желудок заставлял всех дергаться и отвлекаться от своих тестов. Алена выдавила из себя кислую улыбку, как остатки пасты из тюбика. Подобный тест она бы прожевала за десять минут, а сейчас ручка выпадала из дрожащих пальцев; буквы размывались, будто бы слезами; плечи не держали голову, потому что постоянно хотелось спать. Ларина отрывает взгляд от белой бумаги и смотрит призрачно в окно: ты, конечно, строишь из себя героя, но тебе плохо. В школе нет никого из тех, кто был на вчерашней днюхе. Так зачем ты приперлась? Сблюешь еще. Эти мысли как факт, а не как заманчивое предложение. Алена быстро забывается, путается и возвращается к тесту, дописав наконец о плазмидах, которые способны к репликации. Сдала тест и уселась обратно на стул. Уснула на пару минут, пока звонок не прозвенел и Милена не потрясла ее за плечо. — Ален, ты спишь что ли? — она искренне усмехается и продолжает хихикать еще несколько секунд, пока Алена приходила в себя. — Нет, просто верблюды в подземном переходе медленно… — бормочет медленно, прям как верблюды во сне, и спотыкается о собственные зубы. Глаза открывает и видит перед собой пустые парты. Блять, она в школе? А мозги ее где? Милена ржет. Алена ржет, сколько ей позволяет организм. Оправдывается перед Миленой, что просто не выспалась, потому что рассказывать про день рождения, из-за которого она не пошла на хор, а на хор ходить не хочет вообще, так что в итоге пьяная и отчаянная целовалась со Снегиревым… Сложно. Просто спать хочется. Тоже нормально. Еще уроки, уроки… Спать. Кушать. Она забыла покушать. К счастью, большая перемена про покушать ей напомнила. А дальше — интереснее. Интереснее в ее понимании — полный трендец, которого врагу не пожелаешь. Спустившись с третьего этажа на второй, ее качнуло. Ну, качнуло, по классике, как тоненькое деревце. Качнуло так, что она врезалась в стену и прижалась к ней, как к спасательному кругу. Как она оказалась без Милены? Ах, да, она осталась перетереть оценки с учителем русского. Что с ней? С ней такого никогда не было. Она никогда не мучалась от голода, похмелья и психической нестабильности одновременно. Где выдают инструкции по выживанию? Что ж, она одна, и пара человек хотят подойти к ней. Некоторые встали, и осторожным взглядом ощупывали ее, потому что психопатов и наркоманов в гимназии достаточно. Их везде достаточно. Алена из последних сил давит мягкую улыбку и поднимает руку, мол, все в порядке, ребята. Не волнуйтесь. Некоторые уходят. Алена тоже оттолкнулась от стены и сделала шаг. Только вот коленка не выдержала и согнулась под весом не сформулированных мыслей. В любой другой день она бы засмущалась и вскоре скрылась в темном углу, но сейчас ее мысли заняты равновесием и концентрацией взгляда на любой точке. Как говорится, дальше все как в тумане. Как и вся ее недавняя жизнь — в тумане, никому не нужная, даже ей самой. В тумане, потому что она уже полгода вслепую идет за человеком, с которым у нее разные жизненные пути. Который ни в одной жизни не может быть ее человеком; даже будь она кошкой, у него была бы аллергия. В тумане, потому что глаза нахуй закрылись. Так бывает, когда теряешь сознание. Ты невольно засыпаешь. Блядство. Последняя мысль. Вокруг народ, но она уже не видит. Пытается думать и паниковать, но она медленно отключалась, и тело не поддавалось импульсам, поступающим из мозга. Нет реакции. Ее падение видят ученики. Скопление людей привлекает нескольких учителей. Скопление учителей привлекает его. Стоял у хорового зала в светло-голубой рубашке и объяснялся с обычным не-хористом. Журнал под мышкой. Руки в карманах. Обычнее и зауряднее дня не придумаешь, поэтому жизнь усмехнулась и плюнула ему в лицо. Скучно, Дмитрий Владимирович, живете! Он обрывается сам собой на середине предложения и тут же бежит к толпе. Очевидно, что кто-то на полу, потому что бестолковые дети склонились над телом и паникуют. Кто-то кричал, кто-то между собой разговаривал, кто-то Травкин, у которого не бывает плохих предчувствий, а сейчас — появилось. В эти секунды, пока он бежал, он вспотел. Уже горло не пропускало воздух. Уже его душил непонятно кто, и ему поскорее хотелось расстегнуть верхнюю пуговицу, потому что какого хера ему плохеет. Разве он знает? Хоть что-то? Разве он видел ее лицо или она видела его? Нет. Ничего. Они уже давно перестали друг друга видеть. Она его точно со стенкой путает, а он ее с сотней других женских лиц. Все по-честному, Ларина, я же говорил. Так откуда я знаю хоть что-то? Откуда у меня предчувствия, когда дело касается тебя? Я же тебя уже забыл. Уже ничего. Уже очередная дура. Почему опять невольно лезешь? Так что кроме жуткой щекотливости в груди он ничего не почувствовал и не понял. Понял, только когда оказался рядом. Он уже давно не удивляется ей. Он заставил себя пообещать: не удивляйся. Но удивился до такой степени, что застыл. Непростительно ему забываться при виде нее. Сам себя сдает. Как будто ему не насрать? Как будто он чувствует, сглатывает? Как будто вид Лариной заставляет его шевелить мозгами? Думать не о привычном? Такой смешной бред, что хочется закашлять, лишь бы не смеяться. Она падает в обморок, а он несколько секунд тупит. Надеется, что мир поставили на паузу, потому что он не совсем готов. Несколько секунд рассматривает ее безжизненное лицо и ждет, когда она перестанет играть. Наигралась же, Ален. Написала писем, наговорила слов. Ходит (ла) на хор, а замашки с драм-кружка. Либо он хочет сказать: «Ну, все, Ален. Хорошо провела, я поверил. Люблю достойный юмор, вставай» Вставай… Вставай? Но Алене реально плохо и она не встанет, хотя, верите или нет, ее последние частички сознания кричат о том, как ей стыдно валяться посреди коридора. Как неудобно падать в общественном месте, когда встать и посмеяться ты не можешь. Закрыл глаза, потерял ощущения — спишь, как под наркозом. А вдруг трусы видно? Или рот открыт? Или лицо некрасивое? Это были последние мысли замкнутой, потерянной девочки. Она видела кучу учителей и даже Травкина где-то у зала перед обмороком, но не думала о нем. Не подумала о нем с замиранием и захватывающим, всепоглощающим ураганом, как думала раньше. Она не подумала: падаю, лови, ведь это наивно. Пройденный этап. Если бы она и могла что-то сказать, она бы сказала: падаю, уходите, не смотрите еще и Вы. И ты. Она думала о том, как ей стыдно, как же тупо терять сознание в школе, как тупо! Вот бы упасть в другом месте… Умирай, падай ко мне на руки. Я ловлю. Я ловлю, чтобы держать. Не сильно, но так, чтобы ты не мерзла на полу. Буду гладить волосы, чтобы тебе не было одиноко. Отвечать на все твои глупые вопросы про любовь. И жить тебе перехочется. Все, как тебе нравится. И если бы мозги варили лучше, она бы нашла силы встать и убежать, лишь бы не лежать мертвой перед ним. Чтобы он смотрел. И думал о ней в любом ключе. Отвратительно. Ее стошнит. У него во рту кислорода не было, потому что он словно отбирал его у нее. Если бы ему пришлось оживлять Ларину поцелуем, пришлось дунуть ей в легкие воздуха, он бы, наверно, по привычке забрал его себе. Как он мог оставаться свиньей даже в такие моменты? Да нет, мозги у него в облаках летают. Травкину насрать в каких они отношениях. Настолько насрать, что ее лицо у него в памяти отпечаталось как новое и незнакомое. Настолько он отдалился от Лариной, что даже забыл. Забыл, как ее там… Ларина, да? Хористка? Ученица, как минимум. Свинья. Он понял, что не должен был забывать, чтобы не тратить драгоценные миллисекунды на рассматривание ее лица. Словно оно скажет ему что-то. Чего-то, что он еще не знает. Поможет. Ален, что происходит? В том, что ты мертвая лежишь, в этом есть смысл, или все как обычно? Травкину тоже нужна помощь. — Вызывайте скорую, — опомнился и заговорил, — Сереж, понесли в туалет, — бросает он рандомному учителю, но берет Ларину на руки сам. Он имел в виду — пошли за мной, а не потащили вместе. На руках он ее даже не чувствует. Как куклу детскую несет обратно на полку. Это его ответственность. Как будто ему на голову свалилась, и если он не спасет — никто не спасет. Перед Травкиным, как перед ангелом-хранителем, расходится по швам толпа. Все охают, ахают, комментируют, а он даже не слышит: слышит только свое ускоренное сердцебиение. Он же бежал. Он бы с радостью хотел послушать Аленино сердце, чтобы его успокоилось. Но он же не мальчик пятнадцати лет. Он видел обмороки. У него в хоре постоянно дети падают от переутомления, от жары, от долгих часов на ногах, да от чего угодно падают. И на скорой увозили его вместе с упавшей… но тут же не хор. Тут же Алена, которая шла и рухнула. Он почему-то не смог пихнуть ее в список всех упавших, которых он бил по лицу и поднимал в воздух ноги, чтобы кровь прилила к мозгу. У него мысли другое кричали: это Алена, тут что-то другое. Тут всегда что-то другое. Спасай. Он хотел полного комплекта. И воды, и воздуха, и поднять ноги, и наорать, и надавать ей по щекам, если придется. Почему наорать? За что, твою мать? А у тебя какая каша в голове сварилась за те минуты, что ты нес ее в туалет? Вкуснее, чем ее? Или у вас домашний рецепт? Ему изначально не было неинтересно, что с ней, хотя это самый важный вопрос. Он определял его дальнейшие действия. Что с ней? Он проверил пульс? Вдруг, инфаркт? Всякое бывает в любом возрасте, но — нет, он ничего не проверил. Просто с какой-то слепой и бешеной уверенностью несся в туалет, чтобы сунуть ее головой в раковину. Предчувствие, которого у него нет. Сейчас, у него предчувствие, что у нее перегруз. В башке, в теле, в целой системе. Вся холодная, бледная, как будто кровь по организму не разгоняется. И Дима это заметил не сейчас, а вообще. Она давно превратилась в Снежную королеву, и ему нужно было лишь вспомнить. Соединить два плюс два, чтобы решить сложнейшую задачу и прийти к банальному решению: ей херово. Просто херово. Забегает в женский и рявкает: — Вышли отсюда, — сказал он помещению. Девочки у раковин быстро вылетели в коридор. Где-то дальше хлопает дверца. — Все, — говорит он в глаза еще одной невинной девочке, которая только что за собой смыла, и, теперь ей бы не помешало сходить в туалет снова. Она тоже испаряется. Травкин и Сергей Иванович остаются с трупом наедине. Положив холодную Алену на холодные и влажные плитки, он поднимает ее ноги в воздух и упирает в стену. — Держи, — обращается к Сереге, передавая пост с ногами в другие надежные руки. Он их решительно держит у стены, хотя ноги могли стоять сами по себе. Второй учитель понимал, что он делает, и не спорит. С Травкиным вообще мало кто спорит. Спорил. Только Ларина пробовала. Вот, теперь посмотрите на нее. Включает ледяную воду, хотя только такая в наличии и имелась. Рыскает взглядом в поисках чего-то и это чего-то находит. Пластиковый стаканчик. Помятый. Наливает воды и ни секунды не думая, льет на Ларину. Ее дергает. Ей мешает ледяная вода. Еще бы нахуй. А вам бы было нормально? Сергей смотрел сверху и морщился, будто бы поливали его. Ему жалко девушку без сознания. А Травкину не жалко. — Просыпаемся, Ларина. Прием, — легко бьет по щекам и громко говорит прямо в ее лицо. Она лишь мотает головой с закрытыми глазами. Травкин недовольно поджимает губы и поспешно наливает еще стакан воды. Еще раз поливает. Как растение. Помнится, Ларина думала, что за растениями он ухаживает, а за ней нет. Что ж, когда ты при смерти, он польет и тебя. Ларина вдыхает так, как не вдыхала никогда. Будто бы была в коме десять лет и это — ее первый самостоятельный вдох. Вдыхает вместе с водой, которая заливается в горло, и тут же начинает кашлять. Откашляться ей не позволяет Травкин. Умрешь, когда я захочу, читается в его движениях, и как видишь — я не хочу. Поднимает за подмышки и сует голову под раковину, как и мечтал. — Посмотри, где там скорая, — кивает он через плечо Сергею и тот, немного помявшись на месте, потому что не мог спустить с Алены волнительный взгляд, потопал в коридор. Муки продолжаются. Ларина начинает дышать с открытым ртом, рыская руками по голове в поисках его рук. Он где-то ее держал. Находит их на шее и на одном плече. Смахивает с себя Травкина, как назойливую муху, и выпрямляется с наполовину мокрыми волосами. Вжалась в стену в полнейшем шоке и непонимании. Холодно, во-первых. По одежде течет вода — два. Сил все еще нет — три. Перед ней стоит Дмитрий Владимирович, как в самом отвратительном кошмаре — четыре… Смотрят друг на друга без лишнего подтекста. Ты нормально себя чувствуешь? — читается у него на роже. Нет. А что Вы здесь делаете? — читается у нее. — Нормально себя чувствуешь? — все-таки спрашивает, а она по-прежнему на него пялится и не спрашивает свое. Вместо этого делает шаг, чтобы обойти Травкина. Резкий шаг, чтобы он не успел одуматься. Что она хотела? Уйти хотела, конечно же. Но Травкин и не подумал, просто рефлексом втолкнул ее обратно в стену и брызнул оставшейся водой на руке. — Хватит. Я уже стою, — морщится и закрывает глаза, одновременно снимая с себя вдруг неприятно сидящую на ней чешуйную курточку. Бросает на пол, как половую тряпку. Остается в черной майке с какими-то маленькими рисунками на груди. — Но все еще не соображаешь, почему-то, — под нос бубнит себе Травкин пока выключал воду и выбрасывал пластиковый стаканчик в ближайшую мусорку у раковин. — Еще раз: ты как? Еще раз: видеть Вас мне хочется последним делом. Только голова сильнее болит и в животе крутит. Я не злюсь. Я не расстроена. Я просто не хочу видеть Ваше лицо, потому что ничего хорошего оно не приносит. — Есть хочу. Кончики ее пальцев слабо пытались нащупать стену сильнее, будто за нее можно по-настоящему схватиться и сжать, как пластилин. Но стена остается ровной опорой только для спины. Дмитрий Владимирович застыл лишь на секунду. Можно подумать, он удивлен. Он не удивлен. Он думал над решением проблемы и вспомнил о шоколадке, которую он в шутку попросил у ученика, а тот ему отдал. Он вообще-то планировал подловить его в коридоре и вернуть, но раз такое дело: пошел нахер этот невежливый сладкоежка, который надумал шелестеть на уроке музыки. Достает из заднего кармана и даже открывает. Дает ей. Алена принимает, не спрашивая откуда, почему и как. Без разницы. Есть хотелось так, что от шоколадки могло вырвать, так как это первая еда за сорок два часа. Почему Травкин возвращает ее к жизни? Откусывает маленький уголочек шоколадки. Разве не он у нее ее отнял? Не он. Она сама. Кто заставлял ее не жрать? Кто не пускал ее на репетиции? Кто отодвинул от себя друзей? Кто не любит себя достаточно, чтобы позаботиться о себе? Неужели все Травкин? И близко нет его присутствия с проблемой глобального масштаба. Алена спускается вниз по стене, чтобы усесться на жопу. Коленки не держат. Кусь еще раз. Взгляд в пустоту. Ее жизнь скатилась в полный идиотизм, ведь человеком, которым она является сейчас, она не являлась в начале года. Была ли она лучше? Хочется ли ей вернуться? Нет. Жизнь для чего-то дала слом. В жизни каждого должен случиться решающий момент, который прочертит линию: поделит на до и после. Только вопрос: неужели это ее после? Не хочется всегда сидеть мокрой на полу женского туалета. Да и Дмитрий Владимирович с ней. Как прикол какой-то. Год назад она бы не поверила. Откусывает часть побольше. Живот противится, но она ест. Травкин задвигает устарелый шпингалет на двери, и медленно подходит к стене, у которой сидела Ларина. Поворачивается спиной. Опускается рядом. Машинально подбирает ее куртку с пола, чтобы не усесться на нее, и так и не выпускает ее из рук. Оставляет, как мягкую игрушку, которая спасет от скуки. Честно? Алена не заметила ни его шагов, ни его тела с левой стороны, ни ее куртки в его руках. Ей ситуация кажется вымышленной и нереальной, будто бы она вот-вот проснется. Можно и не просыпаться. Лучше не станет ни в одном сценарии. Травкин же не мог сидеть с ней на полу. Только в чьем-то предсмертном бреду. И молчат так, что даже не дышат. Они похожи до безумия, но выглядят отдаленными, как солнца двух вселенных. — Я не ела два дня, — сглатывает тяжело проклятую шоколадку. Смотрит вперед, потому что не хочет смотреть в сторону, а даже если бы в каком-то кривом зеркале хотела — не смогла бы физически. Слабенькая, будто бы кости растворились в ядовитом окружении. Травкин не дернулся. Только опустил взгляд к куртке, хотя не осознал, что автоматически перебирал блестяшки. — Забыла, — пожимает плечами Алена, пытаясь моргнуть, но получается очень часто и нервно. Травкин впитывает информацию, потому что ничего другого не может сделать. Он ей не отец читать нотации. Не лучший друг, чтобы пожалеть. Не любимый мужчина, чтобы согреть любовью. Просто сидит тоскливо как-то. И равнодушно, как обычно, словно только что не вернул Алену к жизни, а прилег рядом, когда она упала со скалы. — А вчера был день рождения у Ани… — Да, я знаю, — обрывает наконец-то на теме, в которой разбирался и мог вставить свои пять копеек. Ему хотелось поговорить, поверьте. Иначе он бы их не запирал в неподобающем месте. Поговорить надо, а как? И о чем конкретно? Какой разговор порешает их психические состояния? Если такой есть, давай говорить, Ален. — Меня приглашали. — Да, я знаю. Мне говорили, — вырывается мысля вслух, хотя не должна была. У Лариной давно сорвало краны. Да, я знаю, меня приглашали. Да, я знаю, мне говорили. И тебе, и мне говорили о нас каким-то левым образом. Ну не шутит ли сатана. — Неудачно все вышло, — выдыхает, держа в руке половину шоколадки. Не может доесть. Травкин сосредотачивается только на одной чешуйке и теребит ее. — Не только вчерашнее, а вообще. Все неудачно вышло. — Что неудачно? — просыпается наконец-то, и в некотором роде тихо и спокойно возмущается. — Начиная с последнего урока музыки в прошлом году, — а у них есть секреты? По-моему, уже никаких границ. Только есть одна единственная в виде учебного заведения. Травкин не выдерживает и насмешливо усмехается, как будто только что услышал идиотский и не смешной анекдот в пивнушке. Устал, сам пьяный, смеяться нет сил. Дмитрию Владимировичу почему-то не пришлось особо напрягать мозги, чтобы вспомнить: он вспомнил в ту же секунду ее красное лицо. Дерзкую Камиллу. Себя, все такого же. Помнит, как будто вчера было. Сколько же времени прошло с той альтернативной вселенной, где они вдвоем не знакомы? И знакомы ли они вообще? — Пф, — смешок. Он осознает жизнь вокруг себя и эта жизнь ему не нравится. Оставляет куртку, смятую в его кулаке, чтобы повернуться к Алене и сосредоточиться на ее профиле. Именно профиль, ведь она не повернется. Ему похуй. — Ты из-за этого в хоре? — смиренно, как Будда на вершине горы, который задавал страннику философские вопросы. — Чтобы доказать что-то мне? — он замечает, как ее ресницы перестают хлопать. Непростительно переносит взгляд на губы только в научных целях, чтобы убедиться, чтобы она задумалась и духом, и телом. Смотрит ей наполовину в глаза. — Не бойся. Я тебя выкину из хора, только если ты соврешь. Ее щеки, закусанные изнутри, не помешали ей по-детски улыбнуться. Так улыбаются, когда вспоминают свой родной двор или бабушкину дачу. Что вспомнила Алена? Настоящего Травкина, который редко бывает настоящим. А настоящий он приколист и одновременно зануда. Но это он. Голову дернула лишь слегка в его сторону, чтобы изобразить симуляцию разговора двух адекватных людей на полу женского туалета. Они будут первые адекватные, которые сделают подобные посиделки нормой. — Я пришла, потому что Вы заставили, — смотрит по диагонали, ведь если бы она подняла глаза к нему, между ними бы осталось сантиметров двадцать, а это немного и опасно. Делают вид, что они нихера не сидят вместе, и что между ними хотя бы толстая стена. Если что — никому ненужное алиби. Алена же просто говорила то, что всегда являлось правдой. Теперь, когда они наигрались в серого волка и красную шапочку, можно и поговорить, как актер с актером. — Поставили ультиматум. А правда в том, что я никогда не хотела петь. — Нет, ты не не хотела, — обрывает вновь, но на этот раз громче, чем планировалось. Его интонация по-прежнему не скакала верх-вниз, как он любил. Просто громко и ровно, чтобы достучаться до деревянной кормушки Лариной, вместо головы. — Знаешь, что ты? — поворачивает к ней голову еще сильней, — Нет, — на секунду закрывает глаза, — кто ты, Ален?— он не ждал ответа, а выдерживал драматическую паузу, чтобы насладиться ее уже обиженными скулами и сведенными бровями. Отлично. Эмоция! Ларина испытывает непритворную эмоцию. — Ты ссыкло, — пожимает плечами, вынося на обозрение очевидный факт. Не смутило его. И Алену не смутило. Ее, если честно, больше смущала ее блестящая куртка в его руках. Как будто внутренности ей вырвал и держал, мол, смотри, они мои, отдам, когда захочу. У Алены просто живот сводило, когда она видела, как он трогает ее вещь. По неизвестным психологическим причинам. — Самое обычное, — продолжает, — Для тех, кто тебя знает — ты не хочешь: у тебя гордость, другие планы на жизнь, или что ты там говоришь людям. Для самой тебя — виноват я, плохой и злой Травкин… Ручка туалета дергается несколько раз. — Занято, — повышает он внезапно грубый голос и направляет его в дверь. Дверь тут же слушается и успокаивается, потому что мужской баритон из женского туалета — не лучшая новость для девочек по ту сторону. Алена лишь сглотнула в который раз, а он продолжил своим специфическим успокоительным голосом: — И ты наверняка врешь всем подряд. Говоришь, что петь не умеешь; что я на прослушивании с затычками в ушах сидел. Винишь кого угодно, лишь бы не себя, да? — Дима вел дружеский разговор, ни в коем случае не осуждая. Если бы он курил, он бы предложил ей сигарету, но ведь они оба певцы. Предложить он может только свои советы и шоколадку. Чужую. — А ведь ты просто боишься жизни. А Вы не боитесь жизни, но живете ею полностью и по всем фронтам неправильно. Как сговорились все. Алене не смешно. Настя втирала нечто подобное, будто… это есть и правда. В том, что она боится своих желаний. И хер с ним с Травкиным, что с будущим-то? Как строить будущее, когда не знаешь собственного я? Возможен ли вариант, что правы все, кроме нее? Что она действительно проебалась. Ошиблась на всех контрольных точках. Умерла, чтобы воскреснуть, и признаться, что заслужила. Она боится уходящего времени. Боится его скорости. Боится, что потратит его зря, а зря тратить время безрассудно, ведь мы все смертные. Хоть и думаем, что никогда не умрем и вечно нам будем по восемнадцать. Но время не останавливается. И жить надо так, чтобы улыбаться и не оглядываться. А как? Где формула наслаждения моментами? Где формула правильных решений? Где сценарий, в котором ты главный герой с счастливой концовкой? Скажите. — Легко говорить, — с досадой выплевывает. — Нет, — отрицательно мотнул головой Дима. — На самом деле — не легко. У меня аж в горле пересохло. Ларину пробирает на дебильный и неуместный смешок. Травкин лишь посмотрел вперед, чтобы сожрать свою никчемную улыбку. Он не заслужил облегчения. Он здесь для Алены. Временно, но пока — он для нее. Пусть они и не смотрят друг другу в глаза, они чувствуют друг друга плечами. Кто-то из них заерзал во время диалога и теперь — они соприкасаются. Им все равно, так кажется. Ларина чувствует, но она чувствует его не первый раз. Касался и живота, и плеча, и за лицо брал, чтобы повернуть к себе. Ведут себя так, будто бы трахались, и сейчас сидят на балконе и говорят о проблемах на работе. — Наверно, это все-таки важно, — разрывает тишину Алена одной нотой, к которой Травкин уже успел привыкнуть. Ощутил себя не здесь, а в машине за рулем на пустой дороге. Вокруг лес, играет музыка, которую он не слышит, и ему лучше, чем было за все эти годы. И тут Алена, которая все время сидела на пассажирском: она ему на удивление не помешала. Ему даже интересно. — Что? — Знать, чего ты хочешь. Как гром в ясную погоду. Как снег летом. Как Алена с ее осознанием после того, как разбилась несколько раз. Ей надо посмотреть на него, а он отвернулся и сдержанно закивал самому себе. Знает правду. Все знают правду, но не все готовы ее выполнять. Алена собирается отвернуться, но Дмитрий Владимирович не отпускает: — Прости. Нихрена себе. Крутой поворот на скользкой дороге, что у Алены аж дыхание сперло. Чуть шею не сломала, когда внезапно повернула к нему голову и впилась искренним взглядом. Его боковое зрение замечает движение, и рефлекторно (единственное достойное оправдание), рефлекторно его взгляд встречается с ее. Оба — такие открытые и честные, как будто не та Вселенная. Как будто постановка… — За что? — спрашивает ему в глаза. Тихо. Голос скрипнул. Он облизывает губы и сам несколько секунд молчит, чтобы подумать. Он не знает — за что, а Алене уже самой не терпится извиниться за то, что ему приходится извиняться. Нет у нее собственного достоинства. — За то, что хочешь мне простить. Говорит так, словно это очевидно. А Алена открыто с Травкиным не разговаривает. То же самое, что по китайски говорить. Поэтому она смотрела на него, как на инопланетянина, который разговаривал с ней на человеческом и при этом выглядел человеком: черные волосы, серо-зеленые глаза, серьезные сомкнутые губы. Все такой же. А что ему меняться? — Хорошо, — неуверенно кивает Ларина, потому что действительно хотела простить ему все. Простить ему самого себя. И простить себя за него. Раз он разрешает — значит можно огненный шар поместить под лед. Пусть тонет, вместе с обидами, письмами и слезами. Я хочу тебя простить. И отпустить, если позволишь. В дверь снова стучат и лихорадочно дергают ручку. — Да занято, я же сказал! — лениво кричит он в дверь. — Дим, это скорая приехала. Кого забирать-то? — спрашивает незнакомый голос взрослого человека. Дима вдруг замолчал с приоткрытым ртом. — Поедешь? — обращается к Алене. — Не хочу. — Хочешь, — пинает ее ногой, и Алена проглатывает улыбку. — Иди, прогуляйся. Бесплатно покормят. — Уговорили. Поднимается он первый намного быстрее и резче Алены, чтобы подать руку. Она дает руку, а он потянул так сильно и ловко, что за секунду поднял все тело. — Держи свои цирковые лохмотья, — и возвращает блестящую куртку. Алена тихо смеется, повесив вещицу на локоть. Ни в коем случае не наденет обратно. Сначала попить. Поесть. Посушиться. А потом можно думать с чистой головой о чистом будущем.