Апрель в Белграде

Я думал, что ты девушка на две минуты, У которой сердце бродит на свободе, и дальше себя ничего не видит… Я сразу и не понял, Что с улыбкой, и немного обиженная, ты уже на пол пути к тому, чтобы полюбить меня. © Vlado Georgiev — Djevojka za dva minuta

                            Девушка с идеальным пучком на голове делала неестественно большие шаги вокруг центра зала. По центру — цифровое пианино. Клавиши кем-то нажимаются, повторяя одну и ту же мелодию. Иногда девушкой слышались новые ноты, новая их группировка, и она стреляла взглядом на клавиши, будто бы музыка зависит от них, а не от длинных пальцев. Продолжала ходить, иногда вставала. Вслушивалась в новое звучание, но потом все повторялось снова или с новой добавкой: тут уж как решит пианист. У девушки музыкального образования нет, слух есть почти, и голос в стадии развития. О чем ее можно спрашивать, кроме прогноза погоды? И то, вряд ли она знает. Ни внешнюю погоду не может предвидеть, ни внутреннюю. — Как тебе кажется? — все же спрашивает Дмитрий Владимирович отстранено, не отрываясь взглядом от своих рук. Алена останавливается по диагонали к Травкину. Он всегда, как гром в ясную погоду, хоть обволакивающей тишины и в помине не было: уже час играла мелодия и заполняла зал. Но ко всему хорошему быстро привыкаешь… перестаешь замечать. — Было что-то новое? — с искренним недоумением. Алена как раз отсутствующе распускала волосы, потому что длинные волосы стянутые в пучок, видимо, перекрыли поток крови. Мозг начал холодеть. Отключаться.  Травкин резко поднимает голову на ее тупой вопрос, как крот из норы, поджимает губы и недовольно смотрит на Ларину. — Ты ходишь или слушаешь? — Хожу и слушаю. Давайте еще раз, — Алена игнорирует его взгляд и подходит ближе к пианино так, что между ними только оно стало препятствием. Складывает руки на груди в ожидании. Будто бы теперь связь между ними двоими наладится. Будто бы теперь Алена командует. Они вдвоем выглядят совсем иначе, чем неделями назад. Травкин не уверен. Он устало вздыхает. Ладно, еще раз. Играет то, что появилось у него в голове минуту назад. А точнее не в голове, а в ушах, а затем пальцы сами потянулись к нужным белым и черным. Точно так же он вспоминает эту мелодию к песне «Все честно», ощущая ее на кончиках. Играет снова. Алене остается только слушать. — Это… что-то новое, — в заключение. — Я в курсе, Ален, — смотрит на нее исподлобья снизу вверх. — Мы для этого здесь, чтобы найти что-то новое. Мне интересно: это хорошее новое или бесполезное новое? — разложил мысли своими ладонями по воздушным полочкам, но Алене это и не было нужно. Все, что он сыграл в последние полчаса было хорошим, новым и бесполезным. Почему? А когда она могла объяснить свои поступки? А теперь еще и Травкину объяснять? Жизнь повернула не в ту сторону, явно. Разговаривать с Травкиным кажется не то что не странным, а необходимостью. Уже не особо страшно. Раз они вместе решили доработать песню, написанную Аленой — чего еще бояться? Какие границы? Она, вроде как, стояла на краю и боялась высоты. А теперь летит. Давно и долго летит. Наверно, привыкла. Наверно, даже, разбилась, но мозг предпочитает игнорировать сломанные кости; предпочитает нашептывать колыбельную на ночь, даже если ты связанный лежишь на полу в чужом подвале; предпочитает давать сигнал о приятной и пушистой поверхности, даже если тебе осталось жить несколько секунд после падения с девятого этажа; предпочитает не воспринимать тот факт, что Травкин знал. У него и глаза другие. Вроде бы… совсем равнодушные. Его взгляд прятался за тонной кирпичей, а раньше он подавал знаки жизни. Карты же на столе. Он выиграл. И вот они неподвижно сидят за этим столом. Уже которые сутки. Шумно сглатывать все еще неловко. Спина немеет. Он не может забрать выигрыш, потому что не помнит, на что они играли. Травкин, оказывается, все это время терпеливо пялился на Алену. Все так же: снизу наверх. Алена нехотя начинает объяснять: — Это… новое-старое. Вы словно на эту мелодию наложили новый слой, просто… сделали звук сильнее, но суть песни не меняется, — тарабанит, как противный дождь по крыше, и взглядом упирается туда же. В потолок. Искала там способ объяснить Травкину то, что никогда бы в жизни не стала объяснять. Не попыталась бы даже. Но раз мы уже делаем то, что и представить год назад не могли… Давай добьем до конца? — А ты хочешь суть изменить? — спрашивает уже спокойнее, не с упреком на то, что Алена плохо слушает. Она хорошо слушает. И ей есть, что сказать. Травкин внимательно смотрел на нее, а она так же внимательно в потолок (привычки не меняются). — Наверно, — мечтательно и неуверенно разворачивается, делая шаг вперед… Его взгляд автоматически опускается к подлетевшим волосам в районе поясницы. Затем ниже. Потом Травкин выпрямился и резко посмотрел в сторону, прослушав ее первые последующие слова. — Сделать что-то необычное. Что никогда еще не делали, — взмахивает руками, хмурит брови в упорстве и идиотском необъяснимом желании. — В какой-то момент поменять темп, — поворачивается обратно к Дмитрию Владимировичу с раскрытыми руками, словно с просьбой заключить его в объятия. А он вдруг стал сидеть так, словно кровь застыла и кости стали металлическими. Двигаться тяжело, неособо хочется. Автоматические взгляды мы не умеем контролировать. Его это выбесило. Заставило разозлиться немного на себя. Алена уже давно ни при чем. Ее подростковые чувства не опасны. Тем более — взгляните на нее, смелую и взрослую. Взгляните на нее, забывшую себя сломанную на плитке туалета. Кто эта Алена с мокрым лицом? Такой нет и не было. Травкину самому трудно вспомнить, какой она была неделю назад. Разве не мило? — …Мелодию, — продолжала Алена, возвращаясь обратно к цифровому пианино. Облака состоят из ее мыслей. — Повернуть вообще в другую сторону. Дмитрий Владимирович решает встать и захлопнуть крышку пианино. Дает понять, что ее индивидуальная вип-репетиция закончилась; во всяком случае, они занимались почти час. За этот долгий час, проведенный в Аленином хождении туда-сюда перед Травкиным, будто бы она пародировала надоедливого охранника, он успел внести в песню несколько изменений по тональностям. Подстроил песню под голос Алены. Менять суть, видите ли… далеко зашла. Суть та же. Суть одна единственная. Если бы не письмо, если бы не придурочная Ларина, их бы здесь не было. Если менять суть, будет не та песня. — Это не та песня, чтобы экспериментировать, — тяжело вздыхает он, когда подходит к настоящему огромному роялю, накрытому чем-то черным и кожаным. На нем всегда валялись ноты и вещи Травкина. — Почему? — разводит руки, смотря ему в спину. Совсем потеряла страх. Совсем ее ничего не интересует. — Потому что. Не та, — не успел залезть в свою сумку за мобильником, как снова повернулся к Лариной c каким-то новоиспеченным недовольством в сторону ученицы. Хотелось отмахнуться от всего, что она говорит. Кто же знал, что вот такая она, когда ей не страшно? С одной стороны интересно, а с другой… хотелось заткнуть. — Ты музыкальную школу заканчивала? — нападет с очевидным, и Ларина открывает рот, чтобы издать немой звук. — Вот именно, — заткнул, как может, умеет и практикует. Взъелся. Бесится. На грани того, чтобы вернуться к их разговору в зале. В голове всплывают отрывки фраз и все те «нельзя», почему именно «нельзя»… Ему хочется наморщиться, как от огромного куска лимона во рту, и крикнуть: «Нельзя, Ларина! Заебала!». Но ведь речь даже не о них самих. Он не знает, почему ему неуютно в собственной одежде, и хочется быстрее под душ. Это же его любимая светло-голубая рубашка. Почему так тесно? — Но почему нельзя… — подбирает взглядом с пола разбросанные пазлы, — рисковать? Так ведь и делаются хорошие вещи, — невинная Алена даже обходит пианино — нарисованную границу, от которой Травкин глаза закатывает. Он не видел ее шагов. Не слышал. Смотрел в телефон, на множество непрочитанных сообщений и мейлов, но видел черное расплывающееся пятно. Голос Алены же приближался. — Ничего риском не сделаешь, Ален, — начинает печатать сообщения и отстраненно отвечать на ее детские придирки. Даже жвачку начал снова жевать, которую держал последние десять минут за зубами. Не привык говорить с людьми и чавкать им в лицо, но… Травкин всем телом хотел откинуть Алену куда-нибудь подальше. Зажевать все ее аргументы, которые вот-вот польются. Он знает эту Алену, к сожалению, и совсем не хочет хвастаться перед собой этим фактом. Но он знал ее, блять. Впиталась в него за какой-то никчемный год. И он знает, что смелой она не бывает, но если нечего больше сдерживать… Он боится, что она действительно не будет сдерживать. Слезы проплакала. Сознание потеряла. В любви призналась. Осталось сказать все то накопленное дерьмо, правда? Чего бы она не сдерживала, он все знает. Он знает себя, как знает и ее. Он не хочет слушать, чего бы там ей не хотелось сказать перед смертью. — Можешь написать любую херню, как душе угодно, и сиди дома в одиночестве, наигрывай-напевай, — продолжает максимально занижать написание песен не по правилам. И он не врал. Он не любил заниматься бестолковой импровизацией. Если хочешь поговорить о построении песен — пожалуйста. Давай учить ноты, теорию, положение пальцев. — А играть для людей… — У Вас все для людей. Все зависит ото всех, — взмахивает руками так, что при возвращении вниз они с глухим хлопком ударяются об ее ноги. Травкин невольно усмехается в экран телефона и думает: «Не унимается, придурочная». Поворачивается, облокачивается на рояль, скрещивает и ноги, и руки. Думает: «Мне даже интересно». — Вся жизнь построена по музыкальным правилам, которые Вы зачем-то оживили и придали им… космический смысл. Я оживил. Я придал смысл. У меня все крутится на отношении общества. Бред, но… Она не первая. Ларина не первая ни влюбившаяся, ни та, которая плюется ядом на его нестандартные методы работы. Сколько было таких обиженных умников, равно столько же еще и предстоит выслушивать. Кого-то он вообще и не выслушивает: любая претензия, и он незаинтересованно указывает на дверь. А ему надо? В этот зал стоит очередь из учеников, писающих кипятком от возможности оказаться на хоровом станке. А ему еще и выслушивать недовольных детей? Увольте. — Мы перешли на личности? Ларину он выслушает. Все-таки не типичный случай. Все-таки храбрая она только сейчас, и это забавно. Любопытно же, что с ней такой можно сделать, на какой температуре закипит. Смогла бы она петь сейчас? Позволила бы сейчас дотронуться до спины, выпрямить ее? Она ведь даже сейчас неправильно осанку держит, думается ему. В самой речи дыхание неправильно поставлено. Все такая же неловкая, слегка потерянная, но держащая себя стабильно. Рассматривает ее, пока она что-то быстро болтает с двумя красными планетами вместо глаз. И когда ее зеленые превратились в сгоревшие поля? — Мы давно перешли на личности, Дмитрий Владимирович, — больше шагов в его направлении она не делает. Стена все же есть? Одна или несколько? Травкин задумывается о стене и начинает смотреть сквозь Алену. И давно его поражали метафоры? Только сейчас. Потому что осталась одна единственная стена, и он поверить не может, что они сломали все остальные. — Просто теперь я могу это сказать, раз уж мы говорим о правилах, — а смотрит в глаза и не сворачивает. Он тоже смотрит. Будто бы участвовал в поединке. Идиотская ухмылка из любопытства пропала, потому что Ларина слишком серьезно наезжает. Будто бы… ей действительно тяжело? Больно? Будто бы сказать хотелось давно, а губы двигаются только сейчас? — Вы живете по написанным правилам. Разве нет? Никогда не думаете дальше четырех школьных стен. Вы же и живете здесь. В четырех стенах, — ух, и откуда у нее силы бить? Без перчаток. Травкин не отбивается, не защищается: позволяет себе быть прочной грушей для битья, лишь бы почувствовать удар и узнать новые приемы. Ларина калечит костяшки. Сама же в итоге сдастся. — У меня есть хор, — он не пытается защищаться. Он объясняет необразованным, почему жизнь не такая, какой ее показывают по телевизору. — Вот именно. Только он и есть, — отчаянно и хрипло усмехается, с каплями дождя в двух пожарах. Травкин на секунду выключается, нихера не понимая, что с ней. Он думал, что знает. Блять, он не знает? — И он тоже функционирует по правилам; только ведь Вы эти правила выдумали. Его жизнь функционирует по правилам, которые нигде никто не записывал и не признавал, а те правила, которые действительно нужно соблюдать — он не соблюдает. Их хочется обойти. Что за склад ума? С Лариной он обходит и свои, и чужие правила, тем самым, играя не по правилам. Сколько он сделал для нее, с ней, без нее, и сколько делает сейчас? — …это должно быть только так, это так, а это вообще не должно быть никак, — корчит рожу, стреляя взглядами по сторонам и вспоминая самые разные его замечания. — Ален, это незрелое мышление. Если давать свободу детям… — Не детям. Себе дайте немного свободы, — обрывает его во второй раз, наклоняясь вперед (они все равно далеко), а он застывает с открытым ртом и остается чертовски недовольным. Будь это официальная обстановка, он бы перебил ученицу еще раз и попросил выйти. Что-нибудь в учительском духе, но ведь… они вне официальной обстановки. — Подышать свежим воздухом. Сделать то, что Вам нравится и что Вам хочется, — повышает голос на отвратительных местоимениях. А что если я действительно сделаю то, что хочу. Четыре стены нас больше не сдавливают. Ну, как? Завораживает? Крышу сносит, правда? Почему-то дышать хочется полной грудью. Спорить до потери сознания. Смеяться над ее жизненными лекциями вечно, ведь ему тридцать. И он не прав. Давай посмеемся над тем, какие мы оба придурки. Может, в груди перестанет колоть? Он вообще не прав, он столько раз был не прав, что ни за что не признается, ни за что не извинится, но Ларина права только сейчас. Он знает, и что ему делать с этим? Дать ей пирожок с полочки? Молодец, Ален, ты знаешь, что я могу быть лучше. Я тоже знаю. Ты тоже можешь быть не такой влюбленной в меня и жить своей жизнью, но видимо, мы оба предпочитаем делать плохие выборы. Только ведь ты не можешь контролировать, а я могу. Я осознанно делаю так, как не должен. И он не может поверить в то, что она знает. И про Елену и про работу. Бесит. Они же, вроде, говорили о правилах, но почему-то Алена знает, как функционирует Травкин. Что, инструкцию где-то читала? Прочитала и теперь знает, что инструкция ненастоящая. Вообще никаких инструкций не существует: есть только то, что мы хотим и что мы в итоге делаем. Ты видишь итог. Я не совсем доволен жизнью. Но ты не знаешь, почему же? Она права. Он не делает то, что хочет. Травкин долго смотрел на нее. Идите и сделайте, что хотите и любите. Не сковывайте себя хором и браком. Одно и другое несовместимы. — Ты знаешь, что мне хочется? — низко и тихо. Прозвучало громче, чем повышенные и срывающееся тона Алены. В ту же секунду Алена сглатывает, забывая перечислить все то, что он хочет. У нее были аргументы по типу «устройте соло концерт», «отправьтесь с женой в романтическое путешествие», «сочиняйте музыку где-нибудь в лесном домике, потому что люди вас портят», но его взгляд не просил о помощи. Его вопрос не выражал просьбу что-нибудь посоветовать. Его вопрос издевался до последнего, словно Алена не смогла ответить правильно, что бы она ни сказала. Его вопрос был назло. С усмешкой. Он и так знает, что хочет сочинять музыку. Он и так знает, как нужно любить женщину и сколько с ней нужно проводить времени. Он и так знает, как сильно у него болит голова после дня, проведенного в школе. Ему не надо говорить то, что он знает и хочет. Поэтому он затих, ему снова стало любопытно: что же ты на самом деле знаешь, чего я могу не знать? Чем ты удивишь меня? Потому что сейчас удивить могу только я, ведь ты и половины не знаешь, Ларина. А даже если бы знала, не сказала бы мне в лицо. Он читает ее и понимает, что хочет добить. Хочет ударить в ответ. Первый и последний раз. Она читает его и понимает, что снова страшно. Столько всего сказать, но, Ален? Скажи мне. Помоги мне. Чего же я хочу? — Я не знаю, — заикается, обронив взгляд куда-то ему в ноги. Именно туда и нужно было, потому что Травкин спокойно достал жвачку изо рта и выбросил в рядом стоящую урну. Сделал шаг, — но наверняка есть что-то. Он сделал несколько спокойных и уверенных шагов, если быть точнее. Об этих шагах мечтают все девушки, но это не тот случай. Алена мечтала об этом в начале их необъяснимой херни, но перестала мечтать где-то после первого его крика, после первой его черты характера. Любой. Если бы ее спросили сейчас: «Хочешь с ним целоваться?», она бы поперхнулась, задумалась и вздрогнула, будто бы от чего-то отвратительного и холодного. Нет, конечно. А дальше что, после поцелуя-то? Ничего. В голове закружились мысли, как разъяренные пчелы, перебирая все перечисленное и не перечисленное: зачем ему шагать вперед, зачем ему выкидывать жвачку, что же ему хочется на самом деле…Почему? Почему? Да назло. Сколько можно. На тебе, Ален, если такая умная и все знаешь. На, я сделаю то, как я хочу. Я пойду у тебя на поводу и скажу, что ты права, но лучше бы ты не была права, верно? Жизнь была правильной, когда был прав Травкин. Эх, старые-добрые времена. Что же они делали теперь? Зачем ему освобождать рот и делать шаги к ней? Четыре стены растворяются на глазах. В поле зрения только их фигуры, будто бы только они и важны на сцене. Будто бы они и есть два главных героя, и вот-вот кульминация. Такой романтизированный бред, но посмотреть на то, как он приближается — хочется. Хочется ничего не делать, потому что… Это то, что хотела Алена. У нас что, взаимно? У него было время посмотреть и запомнить. Порой секунды длятся вечность: особенно когда хочешь, чтобы они побыстрее закончились… Посмотреть и запомнить. Вспомнить все, что хотел, если точнее. На ней такой же цвет, как и на нем. И почему именно сегодня, когда они будут так близко? У нее были такие дурацкие, красные, слегка припухшие губы, а глаза не особо большие, но она с таким голодом и отчаянностью смотрела на него, что он называл ее глаза большими. Ему каждый раз хотелось смеяться над ней, как над глупыми вопросами ребенка. Она ведь так серьезна, а он не знает, куда эту ее серьезность деть. И проглотить нельзя — слишком твердые и острые края, и выкинуть нельзя, ведь ему не двенадцать лет, а она — не новое изобретение человечества. Она всего лишь влюбленная девчонка. Поэтому он улыбался иногда. Только иногда, не сейчас. Наедине с собой — он был серьезен. И если что-то будет, то не осуждайте ни ее, ни его, потому что у них безысходность. А они уже не бегут. Он понял — почему все это. В ней был смысл. Смысл, который не приходился по вкусу; смысл, который хочется послать нахуй, но смысл был. В остальных его не было. В другом месте, в другое время, он бы не напал на нее губами, как в каком-то отчаянном романтическом фильме. Он бы это сделал во сне, если уже не делал. Сейчас называется «сейчас или никогда», потому что после ее «Вы не умеете рисковать» хочется рискнуть. Потому что рисковать надо в самом конце, когда, собственно, вся история написана; сюжетный поворот уже не поворот, а обрыв; когда куда-то стремиться и бежать не хочется, а хочется прилечь. Отдохнуть… Когда он посмотрел на нее сейчас, он понял, что отдохнет, только если она успокоится. Они оба отдохнут. Погибнут тоже, может быть. Разницы не видят. У нас взаимно? Потому что дальше этого некуда. Дальше дороги нет. И надо ли ему? Надо или нет, стоит того или нет… старые, идиотские вопросы. Вопросы им не помогали, так с чего вдруг сейчас на них отвечать? Так вот о блядском сне, который мутной картинкой всплыл в его мыслях, чтобы теперь сон обрел яркие и живые очертания: во сне ты не помнишь логических принципов. Ты не помнишь настоящей жизни и кем ты в ней являешься. Тебе же никогда не кажется странным, что ты летаешь с птицами или дерешься с восставшими машинами. Во сне ты чаще всего поддаешься проделкам собственного мозга. И ты не знаешь последствий, делая то, что хочется моментально. И во сне Травкину много кто снился; он много кого целовал. И если кому-то от этого факта горячо — он целовал ее. Просыпался на утро, забывал сон; или помнил, но усмехался ему и забывал. Сейчас не смешно. Мы же не во сне. И не на экранах фильма. Мы зачем-то делаем это. А если целоваться в жизни? Он бы не напал на нее. Ему не нравится идея применения силы к ней (а в целом — нравится), потому что не тот случай. Не тот типаж. Если уж совсем рехнуться со скуки, отчаяться, отключить их статусы, то с самоубийственным настроем можно представить, как именно прикасаться к Лариной. А он именно рехнулся сейчас. Он представляет. И делает. Ему абсолютно похуй, даже если и на две минуты. К ней надо подойти быстро, но дать время. Долго смотреть в глаза: пусть использует подаренное время на размышления. Намека она не поймет, пока не притянешь лицо. До последнего она будет думать, что ей мерещится. И что виновата все-таки она. Да успокойся, Ален, виноват я. Наслаждайся. Он бы притянул, слегка запрокинул голову, чтобы было удобней обоим, и прыгнул бы сразу на глубину. А там бы делал медленные, но верные движения. Он еще тот романтик, музыкант же, но с Аленой ему не до растягивания жвачки. Просто хотел бы сразу узнать, что с ними. Кто они такие. Насколько приятно, вкусно. Узнать бы, почему, Ален? Почему мне что-то надо от тебя? Почему это что-то даешь мне только ты? Почему твое имя слетает с языка быстрее, чем имя жены? Я хочу знать. Скажи мне. Целовал бы ее и смеялся у себя в голове: «Ну, что? Так хотела, Ален?». Потому что она именно так хотела, и он знает. Интригует, правда? Знать, как ей хочется, но никогда не делать, а потом сделать неожиданно для обоих. Так жалко не воспользоваться снесенной крышей; так жалко не сносить ее в твою сторону. Кто же еще оценит его безрассудство, если не сама королева потерянного разума? Ввести ее в ступор в очередной раз, вот его задача. Посмотреть, как она сбежит, как не ответит, затрясется. Его веселила эта идея. Разгоняла мысли в голове: а как именно она сбежит и скажет ли что-нибудь напоследок? Не скажет. Она же ссыкло. Так вот. Она ничего не сделала, так как хотела. А он сделал все, что хотел, так как хотел. Мы оба напряжены, как рельсы в метро. Сами по себе — еще нормально, но вместе — бьем насмерть током. Друг друга. Мы научились умирать вместе. Это тот поцелуй, который сразу. Сразу — все, и нет дыхания. Космический вакуум. Сразу раз, и вырывает все, что болит, как у стоматолога. Алена проводит параллель. Пиздецки больно, но уже в других местах. А там где больно, вдруг… так хорошо. Совсем не противно целоваться, но это не новость, а так, как ожидалось. И избегалось. Хочешь сказать, что я удивлен? Что мне и тебе приятно? И зачем тянуть время на удивление, на осознание фактов, будто мы не знали заранее? Мы разве недостаточно время растянули? Разве он не знал, что она ему нравится? У мужчин все до банальности просто, к сожалению: он посмотрел и он оценил. Если ты его ученица, что ж, ты пропадаешь как потенциальная любовница, но не пропадаешь из головы, если зацепишь. До тошноты поверхностно, но Алена с некоторых времен перестала пропадать из головы, даже если Травкин отключался от реального мира. То снится, то имя слетает, то настроение портится из воздуха… А он у нас общий. Чем она зацепила? А кто-нибудь когда-нибудь может внятно ответить на этот вопрос? Оно просто происходит точно так же, как и у любого человека. Ты не знаешь, почему. Как и Ларина с первых дней не знает почему, так и Дмитрий Владимирович сейчас, пока дышал с ней, не знал, почему. И похер, почему. Он держал ее лицо правильно, чуть-чуть с наклоном и не отпускал (как представлял), потому что она бы наверняка потерялась от звездочек в голове и начала шевелиться. Перешагнула бы с места на место. Нарушила бы их ледяное королевство. И все же, даже так она не умела. Даже поддаваясь его движениям, она забывала о своих. Забывала жить для себя, потому что в эту секунду хотелось отдать жизнь ему (если уже не отдала). Подписать любые бумаги и отдать себя в любом виде, потому что Травкин справлялся с ней лучше, чем кто-либо. Он жил отвратительно, но ее хранил, как самые дорогие ему написанные стихи. В них смысл. Он еле-еле отстраняется, но не потеряв контакт губами. Он был вынужден. — Дыши, — исправляет ее дыхание, так как она неправильно дышала даже целуясь. Травкин не выдерживает, чтобы не научить ее в последний раз. Сам дышит ей в губы, а она жалобно сдвигает брови, но он не видит. Ему лень открывать глаза и смотреть. Весь год они ковырялись друг в друге взглядами, чтобы выкопать их совместную могилу: может, достаточно? Может, просто полежим там, в этой холодной земле. — Ты опять не дышишь. С Вами не дышу. Она шумно вздыхает, наверно, давая понять, что будет как-то дышать через нос, и он быстро возвращает ее к себе обратно. Будто не мог дождаться. Обратно? У них что, существует обратно и заново? По-моему, если Алена не ошибается в расчетах, они не должны этого делать. По ее последним расчетам, длинною в жизнь, она знает триллион причин, по которым целоваться с Дмитрием Владимировичем нехорошо. Триллион причин для нее, триллион и одна причина для него. Она долбила себя по голове этими причинами, чтобы однажды он подошел и заткнул? А так бывает? Ларина уже не уверена, что если они вдвоем — это плохо. Пока в животе крутится горячий сладкий коктейль, голова не особо думает рационально. В голове сахарная вата, если честно. У нее везде по телу какая-то ваниль, а на языке она чувствуется ярче всего. И все же Алена припоминает, что целоваться с ним не надо. И не потому что есть учительский кодекс, его работа, гимназия… Есть его правила и принципы. И он нарушает свои же принципы? Нарушает свое нельзя? Его руки у нее на лице, чтобы ее не качало. Чтобы лицо держалось ровно, как ему хотелось. Он уже делал так, как мечтала Ларина, так почему бы не высосать из ее губ немного выгоды? Выгода в том, что он хочет. И делает. Хотел поцеловать, дотронуться, хоть это и бред пятнадцатилетнего мальчика. Хотел по большей части назло, чтобы напугать Ларину, все так же как пятнадцатилетний придурок. Сейчас хотелки смешались. И у него в голове вместо математических задач — музыка. Играет не он, а клавиши сами нажимаются. Он не знал эту мелодию, но слушал он ее, как знакомую. Я не знаю, зачем это все, Ален. А какая разница? Ее руки так и зависли в пространстве между ними: в попытке остановить (очень смешно) или в попытке сжать его плечи. Ни то, ни другое у нее не вышло, словно бы Травкин остановился и сказал: «Так, а теперь мы зашли далеко!». Он бы не сказал, ведь дальше некуда, и дальше не сможет никто из них. Ларина все равно думала, что не целует его по-настоящему. А Вы бы поверили? В какой-то момент Дмитрий Владимирович яростно выдыхает через нос и замедляется. Ослабляет хватку на ее щеках. Отстраняется. Облизывает губы, не открывая глаза. Ларина открыла сразу же, чтобы украсть вид его лица перед собой; запомнить приоткрытые губы, чтобы рисовать их снова и снова. Она знала, какие кошмары ждут ее в постели. Пусть уж картинка будет четкая. Зачем я Вас запоминаю, когда уже знаю наизусть? Открывает глаза. Смотрит. Все такие же. Не изменились. Привет, Ален. Я знал, что нам понравится. Смирись, ведь я уже смирился. Опускает руки резко. У Алены сердце падает в ноги. Если бы она начала думать о произошедшем сразу, она бы не устояла на ногах. Поэтому мысли валялись связанные на полу и мычали. — Ключ на столе. Закроешь на выходе, — говорит он то, что обычно говорит хористам, остающимся в зале репетировать. Говорит ей то, что мог бы сказать ей и десять минут назад. Чертов непробиваемый робот, у которого не может полететь система: робот, который может закрыть глаза на свои правила, но вернуться к ним, как только захочется. Вот и вернулся, как новый. Как такой же Травкин, который есть. Который пойдет в учительскую выпить кофе с другими учителями. А что она ожидала? Смятение? Панику? Он уже давно паниковал и беспокоился. Он уже похоронил для себя Алену Ларину, чтобы целовать можно было не так болезненно. Если бы она набросилась на него с поцелуями в семнадцатом кабинете, пока он висел на звонке с женой, он бы, наверно, убил сначала ее, а потом и себя. Другие мысли, понимаете? Отношение к людям меняется, спустя время, так и у них отношения потеряли интригу. Потеряли загадочные оттенки безумия. Мы просто люди, Ален. Я никому не изменял. Мы просто захотели. Он берет свои вещи с рояля и проходит мимо нее, как мимо фикуса. Ауч. И все же свои фикусы ты любишь больше, чем меня. Губы горят, не могут соприкоснуться друг с другом. Еще влажные. Еще со вкусом мятной жвачки, которой у него больше нет во рту. Взгляд держится за ближайший бархатный стул, чтобы не полетела целая система. Руки пульсируют от касания, которое так и не случилось. Кончики пальцев представляют плечи, к которым бы они прижались. Травкин бы не был против. И если бы она сказала «поцелуй еще раз» — он бы лишь поцеловал еще раз, потому что нет причины не сделать этого. Он хочет. Он делает, как она и просила. Разве теперь не честно? Разве не так он переименовал ее песню, в «Честно»? Разве не ее они дописывали сегодня? Вот и последний штрих. Живите.