Апрель в Белграде

«Под Савским мостом меня уже нет» © Здравко Чолич — Април у Београду

                                          Страшнее привидений бывает только то, что жизнь делает с человеком. Ларина, как обычно, сидела за круглым белым столом в трансе. Баннер «Выпуск 2019/20» над входным проемом в огромный зал ничего для нее не значил. Наверно кому-то это покажется банальным ребячеством, но все мы жили в определенный момент жизни иррациональными страхами. Кто-то боится фиолетового потрескивания неба; кто-то не переносит собак и кошек; кому-то страшны привидения и злые духи… и все это понятно, разумно, даже забавно, ведь сейчас хочется бояться именно этого. Лучше бы действительно были привидения. И инопланетяне забирали людей. Лучше бы это было проблемой, а не катарсис. Они говорят мне в последний день учебы: поздравляем! Я спрашиваю: с чем? Как с чем, с окончанием школы… А почему с этим поздравляют? Это же окончание, вы сами говорите. Это конец. Закончился продолжительный, насыщенный, эмоциональный этап моей жизни, чтобы теперь началось то, о чем я понятия не имею. Это праздник? Или то, что меня ждет впереди, праздник? Даже я не знаю, что меня ждет впереди, так как можно поздравлять с окончанием чего угодно? Я не хочу короткие платья. Я не хочу песни, выпускной, шведский стол. Словно это так весело, выбросить половину своей жизни в мусорку. Я хочу уйти молча, потому что так боль пройдет быстрее, и не будет перекрикивать салюты в конце мая. Все, что в какой-то момент жизни кажется необходимо важным, необходимым компонентом в кислороде: все, из-за чего мы плачем, обнимая колени в туалете… спустя время не имеет значения. Язык не поворачивается сказать «к сожалению», потому что к счастью. Оказывается, мы умеем дышать любым воздухом. И на Марсе мы бы тоже плакали, влюблялись, забывали, плакали… Это должно облегчать. Должно быть чем-то вроде успокоительного. Вроде хлопков по спине с фразой: «Вот видишь, все наладится». Но её это пугало. До полного равнодушия к жизни и полного разочарования в ней, ведь… все теряет свое значение и важность, затем начинаем волноваться о чем-то другом или любить кого-то другого, но через пару лет мы перестанем (любить). Почему? Я не знаю, это просто происходит. И самый черный день в нашей жизни станет просто воспоминанием. Но ведь и самый яркий станет… просто днем. Всегда будет что-то еще. К счастью? Думая об этом сейчас, в настоящем времени о настоящем времени, кажется, что к сожалению. Все наши эмоции, знаете, они имеют смысл только в момент, когда мы их испытываем. Через пару лет мы будем другими людьми, хоть и говорят, что люди не меняются. Не знаю, что меняется, но наше отношение к вещам меняется постоянно. Поэтому не надо держаться за что-то мертвой хваткой: скорее всего, потом нам будет смешно. Скажете нет? Что же вы нашли такого в ваших жизнях и оставили это что-то до смерти? Пока ничего. Вот перед смертью и оглянитесь назад, посмотрите. Посмотрите, сколько необходимых вещей валяются где-то заброшенными в сгоревших домах и забытыми. Какие-то — под кроватью, какие-то — порванными на кусочки в мусорном ведре. Алена плохо помнила, как шла по набережной Дуная, потому что половину дороги скрывалась от ветра и пыталась рассмотреть летающий пакет над рекой. Летит же. Никому не нужный, пустой и холодный. Никто не знает, откуда он взялся и где окажется. И сколько раз вообще здесь будут пролетать пакеты? Сколько еще будет таких апрелей? Или уже май? Пока планета не взорвется, это точно. Апрель–май слились в один бесконечный пробел. В кому, пребывания в которой Алена не помнит. В это время она была непривычно радостна. Довольна, словно знала, что делала. Спокойна, словно раскусила законы природы, и решать задачи в голове больше не нужно. Даже если так. Это странно? Это не Алена? Это она. Для этого нужно было любить. Рыдать. Падать посреди коридора. Петь. Целоваться не с теми. Так живется и учится, ничего особенного: ничего, над чем стоило бы стоять в черном и рассматривать камень с годами жизни. Все кончается, не надо плакать. Одного переломного момента не бывает. Правильные вещи происходят спонтанно, в процессе рождения нового мировоззрения. Помнит ли Алена когда? Где-то в зале, где пахло цветами, жвачкой и музыкой, на горизонте Травкин… Где-то тогда она и отпустила свое горло. Позволила себе настоящей подышать. Может, лучше иногда дышать? Поцелуй значил все и не значил ничего одновременно. Он оставил белый холст, как законченное произведение. Оставил такое гудение в ушах, что слышать что-то другое было невозможно. Алена словно прошла игру и оказалась перед красочной аркой; вокруг шарики, монстры больше не нападают, а сверху надпись «Конец». Конец… Она оглядывается, чтобы посмотреть, через что ей пришлось пройти. И она видит не одну дорогу. Их был десяток. На каждой свои монстры и препятствия. Поцелуй или нет… Они могли с таким же исходом подраться. Убить друг друга морально. Может и папками от нот друг друга побить, как комаров. И все равно Алена бы стояла здесь и заканчивала игру под названием «Подростковый период» замученная, заплаканная, изнуренная. Может, кто-то проходит его иначе, но конец есть конец. Какой смысл перебирать старое барахло? Она прошла его на хардкоре, словно уже играла, но на деле — не проходила даже обучения. Он ведь закончится рано или поздно, вы знали? Алена не знала. Эти концы кажутся такими далекими, когда думаешь о них. Никто же не думает, что нам когда-то будет за тридцать. За шестьдесят. Что однажды нам будет сложно вставать с кровати. В восемнадцать лет жизнь кажется вечно молодой, но всем было восемнадцать. И все заканчивали школы, хоть в классе седьмом и не видно никакого света в конце туннеля. Нравится вам это или нет, кончается даже хорошее. Да что там: плохое кончается. И это не попытка оптимистично подбодрить взгрустнувшего человека, а нейтральный факт. Кончится что угодно, но очень внезапно. Настя уехала на поступление в Америку. Так, как она и говорила все эти годы. И все эти годы Алена махала руками и выдумывала тысячу аргументов, почему образование Сербии считается одним из лучших, но ведь дело не в образовании. Не в Сербии. Некоторые люди должны уйти, потому что это правильный ток событий. Реки не разворачиваются и не карабкаются обратно, вверх, по водопаду. Это глупо. И не поддается никаким законам физики. В мае Алена не сказала ни одного аргумента. На ее «увидимся», она ответила «пока». Они спокойно попрощались, без лишних слез и соплей, словно ничего от нее не отрывалось. И это неплохо, понимаете? Это не смерть, не могила, а полет. Потому что Настя оторвалась уже давно, но Алена упорно ее лепила к себе обратно, как засохшую наклейку из 2004-го. Как опавшие листья с деревьев… Разве мы жалуемся на желтые листья? Дереву так надо. Так задумано природой. Что-то должно уйти. И мы не должны расстраиваться. И если с кем-то можно расстаться с пониманием, почему нет? Листья опадают, чтобы потом выросли новые. Так пускай люди от нас отрываются: нам было хорошо вместе, спасибо за приятно проведенное время, но летим мы все в разные стороны. Нужны нам всем разные края, погода, еда, другие птицы… Маша и Ксюша оставались в Сербии. Маша выбрала химическое направление за неделю до вступительных, а Ксюша фармацевтику. Алене это было не особо важно. Она поняла, что эти люди — не ее люди. Когда-то хотелось зацепиться за них, как за единственную нить к социальному миру, но какой в этом смысл, если ты в этот мир не хочешь? Почему мы думаем, что должны делать то, что делают другие? Нам же не нравится. Мы же чувствуем себя неуютно, там, где уютно другим. Так, может, к черту? Милена тоже оставалась в Сербии, поступая на ветеринара, как и мечтала с детства. Не изменяла своим принципам. Всегда была честной по отношению к себе и другим. Она была рада, что Машу и Ксюшу будет видеть реже, и была расстроена, что Алена не поступит на ветеринара с ней. В шутку, конечно же. Алена никогда не хотела лечить животных. Да и зубы никому не хотела лечить, ведь на медицину у нее не горели глаза. Надо вовремя полюбить себя. Хотя бы чуть-чуть. Они сдружились. Что-то в них было очень похожее… Наверно то, что они отпустили людей. С легкостью. И решили не отпускать друг друга, потому что в этот момент жизни — им отлично вместе. Они будут вместе, пока это приносит удовольствие. Алена? Алена не думала долго, на кого поступать. Просто однажды она проснулась. Было обычное утро. Солнце светило в лицо. Одеяло было невыносимо жарким. Алена открывает себя свежему воздуху в комнате. Планирует день: встать, почистить зубы, зайти на сайт филологического универа за чашкой кофе. Как? Просто в голову часто бьют правильные мысли, если ты позволяешь. Почему? Потому что языки, писательство, книги… Потому что любит. Почти никто из гимназии не поступает. Из стада баранов придется выделится и пойти одиноким волком в лес. Что ж, очень жаль. Или насрать, в принципе? Жёлтые листья падают и перегнивают на земле, чтобы дать место новым росткам. Истории заканчиваются и становятся воспоминаниями, чтобы уступить место новым событиям. Поцелуи отпечатываются на губах глупых девочек-подростков, чтобы потом уже взрослые (возможно всё ещё) глупые женщины могли легко посмеяться над ними. Глядя в зеркало прихожей. Или в глаза мужа. Или в глаза дочери, которая крикнула: «Тебе не понять!» Начальные уровни пройдены, впереди другие дороги, другие, более въедливые и хитровыделанные монстры, другой… да и плевать. Пора выбирать новый путь, пробовать подошвой туфли новую почву. И ошибаться? Да. Хренову тысячу раз. Последний день не чувствовался последним. Все бегали вокруг, как заводные игрушки на своем исходе батареек, и пытались доделать, надышаться, насмеяться, наплакаться… Ведь за четыре года так ничего и не успели. А можно ли успеть? Ларину всегда интересовал этот вопрос. Можно ли насладиться временем настолько, что когда время кончится, ты скажешь: «Мне хватило». Редко. Алена не помнит своего «хватило». Особенно сейчас, когда не спеша шагает по старинным коридорам (будущие бывшие одноклассники удрали вперед фотографироваться на лестнице), и смотрит на себя сверху. Словно вылетев из тела. Смотрит на себя со стороны; пытается запомнить свое присутствие в эту секунду, в этом месте. Не хочет забывать. Не хочет, чтобы кто-то другой забыл последний школьный день, ведь на завтра нечего учить. Домашки нет. Контрольных нет. Есть жизнь с чистого листа, хотите? А никто не спрашивает. Последний день был точно таким же, каким бы он был в любой другой день, не считая индивидуальных футболок у каждого выпускника. На каждой футболке номер класса и какая-то фразочка, которая ассоциировалась с носящим ее. Придумывали конкретную фразу окружающие, но не человек в футболке с надписью. На Милене висела фраза: «Это не жвачка, профессор, это упражнения для языка» (сербских профессоров не называют по имени, а физичка была сербской национальности). На Алене висел диалог, произошедший пару лет назад с той же физичкой, который, если честно, она сама и забыла, но Милена с Машей нет: « — Алена, ты вообще ничего не ешь! Совсем схуднула. — Но я каждый день ем бутерброды, клянусь» И почему все фразы связаны с физичкой? Наверно, потому что она долбала их класс больше всего. С ней связаны самые угарные и отвратительные моменты. Один из самых отвратительных произошел в последний день: каждый преподаватель прощался с их классом, желал светлого будущего, много детей и т.д. Физичка не сказала ни слова, когда прозвенел звонок. Один из кретинов в их классе решил выплеснуть накопившийся яд за четыре года. Завел пиздеж на весь урок, какая она несправедливая, жестокая, необразованная… последний день, почему бы нет? Его пытались усадить на место, но он продолжал говорить, а физичка отвечать. Вот таким блядским образом они попрощались с физикой. Преподаватель русского опоздал на сорок минут. Пришел, сказал оценки, пожелал удачи, ушел. На английском все расписывали друг другу футболки. Подписывались. Словно все любят друг друга. Как бы не так… Лицемеры. Биологичка вытащила всех во двор, как птичек на волю. Держите, наслаждайтесь уже сейчас. По дороге на урок сербского, выпускники поймали учителя музыки. Не будем бросаться именами, ладно? Поймали, чтобы заставить его расписываться на футболках. Лицемеры, сука… Половина класса стояла в очереди к Диме, другая половина прошла мимо. Алена была во втором потоке. На последнем уроке последнего дня все столпились в коридорах, чтобы отсчитывать время последнего, мать его, звонка. Стены пошатнулись от криков и аплодисментов. Алена кричала со всеми. Не с той радостной эмоцией, которая царила в гимназии, но точно с какой-то эмоцией. Ее индивидуальной, которую даже сама Алена не понимала. Последний день. Ну и хер с ним. Больно, ну и хер с ним. Мама Алены поддержала идею дочери сшить для нее собственное платье на выпускной. Алене захотелось выделиться, и не для кого-то, а для самой себя побыть крутой. Розовый — ее любимый. Блестяшки — всегда вне очереди. Длинное — потому что короткие платья на выпускной казались ей вульгарным явлением. Так и получилось ее розовое, сияющее платье до пола. С закрытыми плечами и длинными рукавами. Закрыто все, что можно, потому что выпендриваться и кого-то удивлять — не ее цель. Потому что ее цель в какой-то мере быть красивой для себя, но быть незамеченной, словно она очередная побрекушка или растение на выпускном. У нее эмоции выгорели, и не сегодня и не вчера… Выгорели где-то полгода назад. Перед вами — розовый феникс, восставший из сожженных чувств! Встречайте! Алена сидела одна за круглым столом. У всех свои места в начале вечера, но в середине вечера все разбегаются, как муравьи, чтобы пристроить свои жопки на стулья потеплее. Там, где другие алкоголь и еда. Алена уже потанцевала, но орать неизвестные ей сербские песни надоело. Теперь она сидит, как она любит, и наблюдает за происходящим, как она и любит. Мысленно хрустит невидимым попкорном. Маша не успела подготовиться и купила платье в последний день в ближайшем торговом центре. Милена долго думала и искала, но в итоге достала из шкафа новое синее платье (короткое, с вырезом; в вызывающей сербской манере), которое висело нетронутым на вешалке с момента покупки. Снегирев — в костюме. Как и все парни. Как и все преподы… Как и сами знаете кто, чье имя называть нельзя. Алена смеется над своей шуткой в своей голове, водя пальцем по окружности бокала. На языке уже мозоли от имени (фамилии, по факту), не говоря о дыхательных путях. Там уже привычные порезы, и его имя вылетает не так больно, как раньше, но пускай раны заживают. Пускай организм восстанавливается. Преподы сидели за отдельным столом, распивали алкоголь, ели, смеялись. Для них выпускной, как день города. Важный праздник? Не особо. Отпраздновать надо? Ну, надо. Алкоголь и еда? Потрясающе, заносите. Через год тот же самый праздник повторится. С теми же яркими платьями и слезами по тем же причинам. А через три месяца им снова выходить на работу и знакомиться с новыми будущими выпускниками. Где здесь эмоциональная трагическая нагрузка? Нигде. И Травкин главный представитель похуизма. Травкин. Звучит, как очередная точка в чьей-то жизни. Все такой же железный на вид и железный на ощупь. Даже когда стоял у сцены с напитком в руке и дико угарал над чем-то вместе с хористами-выпускниками. Улыбка до ушей, глаза почти закрыты. Все такой же красивый для Алены, а для остальных: «ну так»; все такой же талантливый, хоть его талант и воспринимается как должное и уже всем наскучившее; все такой же громкий и строгий, потому что его методы эффективны. И кто готов поспорить? Уже не такой молодой, как четыре года назад, но такой же уверенный в своей улыбке, походке, шутках. Такой же, ведь его и могила не изменит. Наверняка в день своей смерти он поспорит. Спросит: «Ты кто такая?», зная, кто она такая. Алена продолжает выстраивать сценарии в голове. Травкин. Все такой же беспричинный ублюдок, видевший причину только в своем хотении. Гений? Гений. Если ему хочется — он делает, если причина в чем-то другом — ему не надо. Он хотел взять Ларину в хор — взял. В этом был смысл? Не для каждого. Он сделал из нее хористку? Да не особо. Так где вселенский смысл, где была выгода? Он по прежнему оставался Травкиным. Весь горит от переизбытка чего-то. Лишь бы не сгорел однажды. А когда сгорит, лишь бы не забыл, кем он был. Поэтому у Алены глаза и светятся, когда она смотрит на пожар с его фамилией. Он зажигает других самыми разными эмоциями, но ведь, сука, зажигает. Никто не пройдет мимо, не гавкнув или не влюбившись. Алена умудрилась вляпаться и в первый, и во второй сценарий, да так, что оба происходили одновременно. Можете ненавидеть, но вы все равно будете любить. Уважать, как минимум, даже если он вас свяжет и бросит в болото (наверняка была веская причина). Он может быть общепризнанным заслуженным народным подонком, но восхваленным, наверно, как раз за это. Можете хоть вскипятиться от недовольства, но вы все равно будете кивать, когда кто-то неподалеку заговорит о его кубках и грамотах в кабинете. Разве не в этом его смысл, призвание? В его беспроигрышности? В его вымышленной и хорошо разработанной системе, по которой он собирает людей. Это многого стоит. Но посмотрите на этого новоиспеченного человека. Это разве она? Сидит, наблюдает за Травкиным и не завидует ни одному из хористов? Ей хорошо так, будто бы она лежит на поверхности моря, позволяя лучам согревать кожу, а волнам — нежно убаюкивать ее в своих руках. Ей хорошо. Почему? А почему нет? Травкин продолжает топтаться на месте со своими бывшими хористами, пытаясь двигаться в такт музыке. Ему не танцевалось. Он и еще пятеро человек вокруг него вели умопомрачительную беседу между собой, и, соответственно, их попытки танцевать выглядели тухло. Она даже не завидует девчонкам рядом с ним. Ларина, ты ли это? Она, просто в чем завидовать? О чем бы говорила с ним Алена, танцуя рядом с ним прямо сейчас? Они не избегают друг друга. Не опасаются. Но они бы молчали. На это, как обычно, нет причины, просто так хочет Травкин. Алене не надо спрашивать у него, чтобы знать. — Ой, посмотри на этих подлиз. Подлизываются к Травке в последний раз, — пробубнила неизвестная девчонка из параллельного класса своей подружке, сидя за чужим столом. Алена воспринималась, как розовая мебель (как ей и хотелось). Две девочки сидели через один стул от Лариной, но кричали, потому что музыка расшатывала даже тарелки. Алена моментально стреляет незаинтересованным взглядом в Травкина, словно не смотрела на него последние десять минут. — Да нормальный мужик, — отвечает вторая, — Один из адекватных. И если честно, я бы вернулась через год в школу, чтобы повидаться с ним. — Я бы вернулась, чтобы плюнуть ему в кофе. Алена давится шампанским и сдержанно улыбается. Сколько же здесь персонажей. Замечательно! Алене только наблюдай и развлекайся, как на заказ. И не было бы так смешно, если бы не было чуточку правдой. Она бы тоже вернулась, чтобы посмотреть на него через год. И если бы все дружно сговорились полить его кресло суперклеем, она бы пошла и купила суперклей. Это же Травкин, он заценит. После полутора часа нескончаемой клубной музыки наступил медленный час. Романтические сопли, под которые вышли танцевать все сформированные парочки. Алена поставит любые деньги на то, что через год каждая пара распадется. Не чтобы позлорадствовать, а чтобы выиграть деньги, ведь школьные парочки расстаются не из-за чьих-то проклятий, а потому что не любят. Кто-то рыдал в одиночестве и совсем не из-за давления романтической музыки, нет-нет. Окончание. Вот оно! Пробило всех, сука. Грустная музыка, грустная атмосфера, и все сразу плакать. Обниматься с одноклассниками... подружки вышли танцевать медляк. Алена отмахнулась от идеи выходить в центр зала и плакать. Почему? Все плачут, а я плачу давно, скотины. Я плакала все четыре года, потому что ни один год не вернешь, ни один день не проживешь заново, как бы банально это не звучало, но все банальные и заезженные фразы ты однажды ощущаешь и на себе, и все: понимаешь… повзрослел. И шапки сам надеваешь, и ноги греешь в тазике, и не тратишь лишней секунды, потому что лишних секунд нет. А если у кого-то есть — отдайте мне. Мне всегда их не хватает. Даже в самые, на первый взгляд, бесполезные моменты. Медляк. Е-мое, пошло-поехало. Романтическая хрень для подростков. И год назад Алена представляла этот медляк с Дмитрием Владимировичем. Вот он, встает, весь такой решительный и слегка равнодушный: ищет Алену в ее шикарном розовом платье, находит и приглашает на танец, потому что влюбился и потому что ему все равно, что подумают другие. Алена вспоминает. Ей смешно. Ну смешно же! Насколько наивные идеи ее посещали, просто потому что влюбилась. Волшебства не случится. Он не пригласит тебя на танец на выпускном. Ты не затмишь его жену одним розовым платьем. Он не полюбит тебя так, как должен, только потому что так было бы правильно. Логично. Так было бы пиздецки красиво, по-голливудски. В кинотеатрах девчонки бы верещали. Таким бы был конец фильма. Но ведь это не фильм. И не конец. Даже конец выпускного — не конец, ведь все расходились по настоящим клубам и ресторанам, в которых продолжатся тусняки и алкогольное опьянение. На выходе или у сцены прощались с преподавателями. Алена соизволила перекинуться парой словечек с учителем философии и выслушать кучу комплиментов в свою сторону. Даже сфотографировалась с ним по его просьбе. Сфоткались всем классом, по отдельности с преподами, по отдельности без… а у выхода, как назло, дежурил Дмитрий Владимирович, не пропуская ни одного выпускника. Не он был инициатором. Его там поймали, поставили, и каждый его знающий (большинство) лез обниматься. У Лариной нет причины и желания его обходить. Она лишь шагала к выходу. Если зацепит, значит зацепит. С кем-то он крепко обнимается. Кого-то сильно бьет по спине, трясет за плечи. Кого-то останавливает, чтобы перекинуться их местной шуткой. Кого-то он бы и не обнял, но ни одна девчонка не смогла пройти, не обняв его. Лицемеры… Алена могла тыкнуть пальцем в каждую, сказать дату и точную матереную формулировку, адресованную Травкину. А самое парадоксальное, что он бы не удивился. Да, плюются. Да, ненавидят. Но поют же. Все поют и терпят. Алена может и в себя ткнуть пальцем. Перед представителями хора она поддакивала, чтобы сливаться с язвительной и неблагодарной толпой. Не хвалить же его, не любить… Особенно, когда она действительно любила и хвалила. Жесткое палево. Лучше уж максимально очернить, чтобы наверняка никто не заподозрил тебя в излишнем восхищении по отношению к руководителю хора. Глупость. Бредятина. Но так оно и было. Сейчас? Алена смотрит на него, такого же актера погорелого театра, как и они все, и думает: мне все равно. Говорят, самая настоящая любовь происходит, как ошибка в расчетах, но ведь она и не ошибалась. Она знала статистику заранее. Она просчитала все числа в первый же день знакомства, хоть ее знания в математике и остановились в развитии на дробях. Знала, что сдохнет, если нажмет на педаль и зайдет дальше, чем надо. Сдохла. Но именно так и хотелось… Не нужно причины им двоим. Что еще ей нужно? Ничего. Ведь им двоим никак. Ей еще рано все портить, а ему — слишком поздно. Они не сошлись, не могут сойтись, потому что так оно и надо. Иначе быть не может. Алена медленно делает шаги, ведь впереди оставалось еще два человека. Тогда Лариной хотелось узнать его ближе. Изучить досконально из принципа, ведь он был ебанной ходячей загадкой, будто всем назло. Алене нравится разрешить такие задачи. Тоже всем назло. Вот она и решила. Отвратительным способом, но решила. Что же еще? Представлять их вдвоем вместе, в креслах-качалках? Лариной сразу смеяться хочется, ведь ни он, ни она этого не хотят. Они не для этого столкнулись лбами. Люди сталкиваются по разным причинам, а они столкнулись просто так. Травкин смеется, провожая последнего выпускника перед Лариной. Волосы такие же черные и взъерошенные, ведь выпускной для него не более, чем очередная школьная обязанность. Для Алены тоже. Его взгляд немного поменялся. Но не сильно. Глаза стали не такими предсказуемыми, не такими активными, как секунду назад. Они блеснули. В отражении ее платья? Он удивлен? Она кажется ему красивой? Элегантнее и прекраснее остальных? Но ведь ему только кажется… он не подаст виду. Его глаза блеснули спокойным интересом и пониманием. Я все знаю. Ты все знаешь. Я тебя не виню. Надеюсь, ты меня тоже ни в чем не винишь. Ты сделала все, что могла. Я сделал даже больше. Так получилось. И это не плохо, и не хорошо. Так может, пошло все нахер, Ален? И мы в том числе. Он поднимает руку в позу для «дай пять», но ладонь не напрягает, потому что просто хочет пожать руку Алены в вертикальном положении. Его излюбленный способ поздороваться. — Еще увидимся? — говорит тихо, пока Алена поднимает свою руку. Беспощадно бьет по его, позволяет ему уверенно сжать ее руку в своей. Как руку хорошего старого друга, с которым он прощается. Она жмет с той же силой, и с той же непонятной хваткой в последний раз цепляется за его глаза, а он всего лишь позволяет. Непринужденно, легко, поддерживает зрительный контакт. Говорит так, словно у них есть время. Словно у них есть еще бесконечность, чтобы увидеться. Словно, это, блять, очевидно. Словно он не мог пропасть из Лариной никогда. Прав ли он? Конечно. А когда он был не прав? Алена смело смотрит ему в глаза: устало, тепло, понимающе… Это не ее взгляд, не совсем привычный. Но ему — он понятен. Смотрит на Травкина, мягко улыбается и думает: Привет, ничего не меняется. Я люблю тебя. И буду всегда. Но это не значит, что я хочу лежать с тобой в одной постели и встречать рассвет. Не в этом суть любви, понимаете? Она в чем-то другом, и Алена не знает в чем, но когда смотрит на него — понимает, что вот она, суть. Он, его глаза, его вся эта непонятная личность, с которой постоянно хочется иметь дело, и есть любовь. Чистейшая, хоть и многими осуждаемая. В первую очередь самой Лариной и самим Травкиным. Красота, которую она в нем видит, никуда не исчезнет. Он будет все таким же… безнаказанным, беспричинным. Будет таким, потому что решил, что ему можно. Будет орать на всех, как и орал, потому что так работает его производство людей. Ни музыкантов, ни певцов, ни талантов… людей. Он пытается слепить из говна и палок человека. Не всегда получается. Не всегда его способы вообще законны. Или не всегда он придерживается норм морали. Но Ларина бы обняла его последний раз за то, что прочистил ей башку от механических букашек, которых она сама собрала. Из своих говна и палок. На своем заводе, под названием «Несуществующие проблемы». Но она не обнимет. Они уже достаточно долго подержались за руки. Они уже достаточно долго потрепали друг другу нервы. Он упорно ждет от нее ответа, не ослабляя хватку, пока Алена делала еще два шага мимо него. — Надеюсь, что нет, — улыбается так солнечно, так ярко, так не наигранно, что Травкин мгновенно закатывает глаза и тянет губы в своей сдержанной улыбке. Не может не посмеяться над учеником, который превзошел учителя. Пришла такая зашуганная птаха, а сейчас, посмотрите: дерзит в полметре от него и лыбится. Плечи норовят сломаться от гордости. Ларина уже отворачивается. Голова Дмитрия Владимировича уже направлена на следующего выпускника, но их руки не разрывались до последнего. Почему? Они сами не знают. Держались, ведь бесконечности у них нет. Да и вообще никакого времени им Бог больше не выделил. Было приятно. Хорошо. Не было странно для них двоих, а остальным нет дела. Отпустили только тогда, когда расстояние между ними превысило длину их двух вытянутых рук вместе. Никаких взглядов напоследок. Никакой голливудской пробежки и запрыгиваний на руки. Нет, это все лишнее. Алена проходит сквозь толпу в своем блестящем розовом платье, аккуратно приподнимая его, и оказывается у выхода. Вот блин. Останавливается, чтобы обернуться. Посмотреть на всех этих ярких людей, которые стояли и смеялись над чем-то. Обнимались. Фотографировались. Звездное небо словно перевернулось и упало этой ночью Алене под ноги. Миры соединились, открыв портал в неизвестно куда. Улыбка не проходит с лица. Она вытирает идиотские, никому не нужные слезы с щек. Как же банально и глупо, думается ей. Прерывисто выдыхает. Уходит. Понимает, что в ней растет совершенно новый, непонятный, но такой правильный человек. И если ради этого надо расшибиться в лепешку… Расшибайтесь, ребят. Расшибайтесь.