во имя его

что ни слово — о память ломается благодать умоляю, господь, дай мне силы его предать, пока с плеч не бросают как ворот или ярмо — дай мне сил чтоб хватило оставить его самой. потому что он сам не колеблясь меня дарил, и сгорали тетради, поля и календари, отражались немые глаза в глубине зеркал, словом словно кнутом кожу тонкую рассекал, прорастала трава голубая в пустой груди, и к обрыву и омуту за руку подводил. и над сказочным лесом играла струной заря — в серый омут земная могла бы и не нырять, только мир зеленел и горели в огне крыла. я однажды сумела. я его предала. , а потом оказалось — отступнице кары нет, ни сокровищ ни знаний на грязном и топком дне, камень с шеи сорвав, платье старое волоча, возвращалась к заре, поднималась к златым лучам, не прощения, а ответа себе ища и забыв, что крылатый отступницу не прощал, и сворачивались у ног змеями невода умоляю, господь, дай мне силы его предать. мне же ведомо, как это — злато нести другим, и, шагнув, разводить на поверхности вод круги, в сотый раз повторяя тот первый смешной прыжок, и дары приносить драгоценные в храм чужой, поворачивать мир весь привычный вокруг оси и во имя других нож к артерии подносить. Но нет равных ему ни в удаче, ни в ремесле — оттого тихий бог и к речам и к молитвам слеп, здесь не хватит ни дара, ни царств — одного и двух, повелел тихий бог, оттого, что к молитвам глух, оттого что сюжет наш изменчив и слишком строг, день за днем проводить, оббивая его порог. отчего нет мне зрелищ милее его лица, неужели я мало взамен предлагала царств, неужели так сложно и дико в конце концов из груди моей враз вырвать корень с его лицом, неужели задача легчайшая не проста он не просто пленял, он корнями в меня врастал, он пропитывал соком и хмелем, наверно, всё, хоть и пламенем жёг и кнутами нещадно сёк, и теперь мы наверно в темнице, в цепи, в кругу неужели теперь я предать его не смогу