***
Машина осталась у входа в «Ржавый гвоздь» на почти пустующей стоянке. Реджина оглядывалась, изучая место. Так вот, значит, где Эмма и этот ее Мэрлин пропадают так часто. У Реджины был не такой уж большой опыт посещения пивных пабов, чтобы сравнивать, но это место показалось достаточно уютным: темное массивное дерево, длинная стойка, дартс у дальней стены. Эмма о чем-то беседовала с барменом, изредка поглядывая на Реджину, доносились лишь слова. — Что, вообще не работает? Ну хоть сыр можете пожарить? Брайан, у меня подруга раз в сто лет приехала, придумай что-нибудь. Ну пожалуйста, а? Бармен глянул в сторону «подруги» и приветственно ей улыбнулся. — Поговори с Кевином. Он только смену закончил, — кивнул он в сторону двери за ним. Эмма обернулась, помахав рукой Реджине: «сейчас-сейчас, все будет»! Реджина могла бы прекратить все это тут же, но ей уже было любопытно, чем все это закончится. Эмма скрылась за дверями предполагаемой кухни. Минут через пять она, довольная, плюхнулась на диванчик напротив Реджины. — Ну, выбрала что-нибудь выпить? Скоро здесь будут самые, самые, — подчеркнула она, — вкусные в Бостоне бургеры. Да что там Бостон, самые вкусные в мире! Голос ее был так звонок, и вся она до сих пор так и горела. Не хотелось отводить от нее взгляда ни на секунду. Реджина ловила себя на этом уже который раз, велела, приказывала себе отвлечься, отвернуться, не вглядываться в сияющую улыбку, не разглядывать веснушки. Но возвращалась обратно: просто смотреть на Эмму. — Реджин? — обратилась Эмма к ней еще раз. — Ты будешь пить что-нибудь? Грушевый сидр здесь очень вкусный. Попробуй! — Нет, — уткнулась Реджина в меню. Меню! Вот куда можно смотреть! — Ты же за рулем, так будет нечестно. Выберу, пожалуй, что-нибудь… Что тут еще? Эмма пересела к ней, двигаясь ближе. Обе склонились над меню, вчитываясь в буквы, но ни одна из них не понимала, о чем все эти слова. — Слушай, скажу честно, — призналась Эмма, — я тут только пиво пью. — Кофе! — воскликнула Реджина, отодвигаясь от меню. — Буду кофе. Так расскажи мне, как прошел проект? Слово «ваш» выскочило из предложения само собой, но повисло в голове, как и во всех тех сообщениях от Эммы. — Это было что-то очень странное, — вновь вспыхнула Эмма. — Я такого никогда не делала. Видела бы ты! О, я сейчас покажу. Она достала телефон и зашла на свою страницу, выискивая скинутые в диалоге видео. — Вот, держи! Самое начало. На экране Эмма закатывала рукава, стоя спиной к огромному натянутому холсту. Закончив с этим, она взялась за баллончик с краской, которых было достаточно рядом на полу, и потрясла его. — Ты и баллончиками можешь рисовать? — удивилась Реджина. — Да это больше для эффекта. Тут не это важно, — не отрывалась Эмма от экрана. Неизвестный снимающий обвел камерой рядом стоящих людей, чтобы показать, как много собралось здесь интересующихся, и опять перевел камеру на Эмму. Рядом с ней стоял тот самый Мэрлин, в руках у него был микрофон. Он выжидал, торжественно обводя всех взглядом. «На заборах пишут правду. Да, на заборах пишут правду! Не верите мне?» Эмма вывела большие буквы на холсте, чтобы было видно всем: «не верю!» Рядом раздалось хихиканье, толпа зашевелилась. Мэрлин продолжал. «Пишут о том, во что верят: про других, про себя, про то, что их окружает. Пишут серьезные вещи, выражают мысли…» Эмма продолжала писать на воображаемом заборе: «Ведущий — трепло». Кто-то опять засмеялся, уже громче. «Пишут о том, что хотят увековечить…» Джейн + Джек = любовь «Пишут о том, во что хотят верить…» Мир, дружба, любовь. «Пишут о том, чего боятся…» НЕТ ВОЙНЕ! «Пишут о том, что никогда не сбудется…» Буду космонавтом, когда вырасту. Люди смеялись, иногда затихали, выжидая, что будет дальше. «Но самое главное, люди пишут там правду о себе». Я люблю женщин. Баллончик шипел краской, оставляя буквы. «Сегодня мы собрали вас здесь, чтобы вы написали все это и многое другое. Подходите, не стесняйтесь. А если вы такие скромные, то для вас есть укромное местечко», — указал Мэрлин рукой на то, что до этого казалось скрытым от глаз. Какая-то кабинка с ширмой, похожая на ту, в которой голосующие оставляют свои голоса, когда выбирают что-нибудь. Люди замерли, никто не решался быть первым. Мэрлин сменил микрофон на баллончик и встал рядом с Эммой в боевой готовности. Неловкие движения. «Черт! Я не знаю, как это работает, Эм?» Эмма рассмеялась, кто-то из толпы подбежал к Мэрлину и встал рядом. Потянулись другие люди, кто-то спрятался за ширму. Очередь росла. Камера съехала, и запись остановилась. — Там дальше уже не так интересно, — собралась спрятать Эмма телефон, но Реджина ее приостановила. Пальцы коснулись пальцев. Эмма придвинулась ближе, Реджина склонилась, вглядываясь. Там было еще много интересных фотографий: к сожалению, на большинстве из них был Мэрлин. Но и Эмма тоже была там. На столе уже ждала еда, манила запахами. — Ешь, — забрала телефон Эмма, смеясь. — Ешь, Реджина. Это очень вкусно! Я плачУ! — воспользовалась она моментом, когда Реджина приступила к трапезе. — Да, даже не мотай головой. Мои первые деньги за «настоящее искусство»! — Настоящее? — переспросила Реджина, когда прожевала кусочек. — Мм, действительно вкусно! — Да, в универе нам вечно талдычат о том, что настоящее, что нет. Устраивают промежуточные выставки, анализы, всякую фигню… — махнула Эмма рукой и впилась в мягкую булочку, выталкивая мясо с другой стороны. — Но денег за это не платят. В «Ржавом гвозде» никогда еще не готовили таких вкусных бургеров в такой поздний час. — Что еще писали люди? — поинтересовалась Реджина, мыслями возвращаясь к последней фразе, что вышла из-под руки Эммы. — Всякое, — улыбнулась Эмма. — Лозунги, ничего не говорящие фразы, рисунки. Сразу столько непризнанных художников нашлось! — веселилась она. — В кабинке было интереснее. — Представляю! Наверное, когда никто не видит, можно написать многое? Эмма кивала в ответ. — Мы фотографировали каждые полчаса, чтобы было видно, как идет процесс. Хотели сначала сделать все в моем колледже, но поняли, что нужна территория понейтральней. А то, знаешь, сразу бы запачкали все холсты. Там и кабинки не нужно было бы ставить. Но делать все это в университете социальных технологий тоже было ошибкой, — ухмыльнулась она, и Реджина вопросительно изогнула бровь. — С пиарщиками лучше дела не иметь, — пояснила Эмма. — Превратили все в балаган в итоге! Сплошные рекламные лозунги. — Интересно, что писали в кабинке, — в задумчивости высказалась Реджина. — То, на что не решались в начале: признания, высказывания. Про себя, про семью, про политику. — Все это связано, наверное. Правду писать сложнее. — Да, об этом не поговоришь с первым встречным. И на заборе не напишешь. А ты бы что написала? Про себя? — Даже не знаю, — задумалась Реджина на секунду. Что бы она написала в той кабинке правды? Что-нибудь про себя? Про свою семью? Про мать? — Наверное, какую-нибудь фразу или строчку из стихотворения. Понятия не имею. Вряд ли бы я вышла, скорее, наблюдала бы за остальными. Бургеры заканчивались, пока они обсуждали детали вполне успешно закрытого проекта. Эмма вся искрилась. Живая. Одно огорчало: опять везде было это «мы». Реджина запивала каждое «мы» глоточком кофе, пряча за чашкой свое лицо. Но сейчас-то они вдвоем, а на часах уже три. Интересно, что он думает, пока Эмма с ней? Он вообще об этом знает? В курсе, что Эмма проводит время с «подругой, которая приезжает раз в сто лет»?***
Эмма везла Реджину по городу, нарезая круги. Они беседовали о том, какая бы строчка лучше всего легла поверх всех написанных фраз. «Искусство спасет мир?» — Пошловато. Как думаешь? — спросила Реджина, замечая хмурящийся лоб. — Зависит от искусства. Я не считаю, что мы сделали что-то важное, хотя в отчете, конечно, будут красивые пафосные слова… — Эмма улыбнулась сама себе, хорошо представляя, как эти слова пишет сама Реджина. — Что? Что ты улыбаешься, Эмма? — Нет, ничего, — мотнула та головой. — Просто так, думаю. Лихорадка почти сошла на нет, но Эмма все еще пылала. Реджина поняла, что они не двигаются в сторону вокзала, когда заметила один и тот же ночной супермаркет третий раз подряд. Радио отбило новое время. До поезда еще час, и все же — Реджина не любила опаздывать. Вот бы им еще пару часов. Она глянула на Эмму, которая теперь не отводила задумчивого взгляда от дороги, и та словила ее, обернувшись. — Реджина, а как твой проект? — Проект? — не поняла та. — Ну да, на работе. Ты говорила, что у тебя там какой-то новый проект, забирающий все твои силы и время. — А, тот проект, — махнула Реджина волосами. — Он оказался долгосрочным. На год вперед. Результаты будут еще не скоро, — тише закончила она. Они опять продолжили ехать уже в тишине, только ночное радио баловало их каким-то новеньким веселым хитом. Опять мелькнул супермаркет. Реджина улыбнулась, обернувшись к Эмме. — Эмма, — тихо позвала она. — Ты же не везешь меня на вокзал? — Нет, — улыбнулась Эмма, и на этот раз улыбка ее была привычно грустной. — Катаю тебя по городу, как ты и просила. — Прокати еще, — ответила Реджина улыбкой. — Еще двадцать минут. Бостон потрясающе красив ночью. Деловые здания мелькали логотипами, закрывшиеся магазины неоновыми вставками, в жилых домах — ни одного светлого окошка. Прекрасная весенняя ночь. Город спал, двое неслись в машине под звуки радио. Надо было взять рейс позже на пару часов. А может быть, и на пару лет. Можно ли так? — Двадцать минут, — проговорила Эмма одними лишь губами. — Как скажешь. Засекай! Она прибавила скорости, как будто время от этого поменяет свой ход.***
Они стояли на втором этаже вокзала, наблюдая за людьми внизу. Если город вовсю спал, то на вокзале всегда была суета. Скопище людей и их эмоций. Но самые живые эмоции были здесь — на втором этаже. Эмма достала плеер и вручила один наушник Реджине. Они встали ближе, чтобы слышать и музыку, и друг друга. — Это что, джаз? — удивилась Реджина, услышав в наушнике то, что совсем не ожидала. — Рекомендации от друга. Успокаивала нервы перед выступлением. Люди внизу кружили под звуки саксофона, почти что в такт. — Мне нравится иногда приезжать сюда и смотреть на людей, — придвинулась Эмма ближе, задевая коротко подстриженные волосы щекой. — Рисовать их лица. Столько радости. Или грусти. Кто-то ждет рейса, скучая. Кто-то бегает в поисках туалета, — улыбнулась она. — Ты здесь рисуешь? — удивилась Реджина. Работать в такой обстановке ей не представлялось возможным. — Да. Встаю здесь, слушаю музыку и рисую. А у тебя есть такое место? Где тебе может быть хорошо? Реджина задумалась, представляя себе, где она была бы одна, но сразу среди людей. — Мне нравится парк возле библиотеки. Люблю сидеть там на скамейке или под деревом прямо на траве, если прохожих много. Иногда представляю, как ты там тоже сидишь, — призналась она Эмме. — Ну, может я и приеду туда как-нибудь. К тебе. «Только позови!» Саксофон захрипел, подводя мелодию к концу. — А в Сторибрук ты бы приехала? — прозвучало неожиданно. — Все еще хочешь переехать в Мэн? — Возможно. Когда-нибудь. «Поскорее бы!» — Нет, Реджина, только не туда, — посмеялась Эмма. — Даже не представляю, что должно случиться, чтобы я туда сорвалась! Это — пройденный этап. «И очень болезненный». Рейс еще не объявлен, но электронные цифры меняются на циферблате, как будто счет не в их пользу. Реджина сверилась с часами, поправляя свои наручные на запястье. — Все правильно у них? — усмехнулась Эмма. — Не торопятся? Проверила? Реджина не сразу поняла подкола, а когда до нее дошло, она легонько толкнула Эмму плечом, посмеявшись. — Что это? — указала Эмма пальцем на черный браслет на руке Реджины, который она не задумываясь вывела на бумаге, когда рисовала ее тогда, в Провиденсе. — Это? Это якорь. Подарок от психолога. Реджина придвинула руку ближе, пока застывший палец Эммы не уткнулся в ее повернувшееся навстречу запястье. Эмма провела по контуру браслета, чуть касаясь нежной кожи рядом. — Якорь? — тихо переспросила она, не сводя глаз с этого касания, этого контакта между ними. — Да, — хрипло ответила Реджина. — Возвращает меня обратно. Загляни, загляни под него. Реджина сама оттянула край браслета, выворачивая наизнанку. Под прозрачной пластиковой вставкой виднелись буквы ее имени: Rgn. — Это же твое имя. Почти как химический элемент, — радостно заметила Эмма, и тут же застыла. «Реджиниум». — Да, все верно, — закусила Реджина губу. — Помогает? — поинтересовалась Эмма, борясь с мыслями, которые не хотели уходить из головы: Свонций и Реджиниум. Ее палец так и застыл на запястье Реджины, как приклеенный. Прямо на венке, возвращающей кровь обратно к сердцу все чаще. — Сегодня не очень помогло. Всю руку себе отшлепала, мало толку, — потерла кожу Реджина, разрывая контакт. — Хорошо, что ты посоветовала мне уехать, иначе все еще была бы там. — Хорошо, что ты позвонила. Звони еще, если что, — улыбнулась Эмма. Шнурок наушника запутался, и они придвинулись еще ближе. — Ты казалась очень расстроенной сегодня. Что-то серьезное? — тихо спросила Эмма. Кора! Кора! Кора, как всегда. Реджина выдохнула, вспоминая, как только сегодня стояла на мосту, опираясь на перила и глядя в воду. — Не знаю, как сказать. Иногда мне кажется, что отец меня совсем не любит. — Ты что? Не смеши меня, Реджина. Конечно, любит. Он же твой отец. Ни слова про мать! Ничего не говори про нее. — Он покупает меня. А я совсем не этого от него хочу. Все эти подарки, все это не то… — Может, — замялась Эмма, — может, он не умеет по-другому. Не все могут так хорошо говорить, как ты. Кто-то просто заботится, кто-то дарит подарки… «Кто-то рисует». — Все говорят это по-своему, — закончила она. — Может быть, — пожала Реджина плечами, — но мне не хватает его. Не хватает его поддержки. Цифры менялись, торопя поезд, который уже мчал к Южному Бостонскому вокзалу. Эмма облизнула пересохшие губы: сейчас или никогда. Сейчас! — Реджина, я хотела тебе кое-что отдать… Она потянулась к рюкзаку, наушник выскочил, повиснув. — Держи! Реджина узнала сразу: рисунки, те самые. Прикрытые сверху чистым листом, но сквозь него проступающие линии так и кричали о том, что случилось тогда между ними. Эмма приказывала щекам не краснеть, старательно пряча взгляд. Реджина и сама не могла оторваться от файла, протянутого ей. Хотелось раскрыть их прямо сейчас. Вот только… — А как же… — недоумевала она, — как же твой проект? Я думала, у тебя работа… — Ты что? Это же не для проекта. Это же личное! — выпалила Эмма. — Ты же не подумала, что я кому-то собралась их показывать? — А ты разве не хочешь, чтобы они остались у тебя? — Ну, я их оцифровала, так что… Пусть оригиналы будут у тебя. Ты же их придумала. — Не без твоей помощи. Эмма уставилась на Реджину, будто в попытке прочитать ее мысли. Но тщетно: Реджина смотрела в ответ прямо, не моргая. — Я прорисовала детали, если тебе интересно, — стушевалась Эмма. — О. Мне очень интересно. Пустой лист ушел в сторону, рисунки застыли перед глазами, повторяя те просьбы, что она предъявляла Эмме тогда. «Хочу проникновения». «Хочу оральный секс». Все зашевелилось внутри, как и тогда. Эмма оглядывалась по сторонам, как будто стыдясь того, что кто-то сейчас поймает их за этим делом. — Да, детали очень точные, — заметила Реджина, приподнимая бровь. Эмма неловко рассмеялась. К черту щеки, пусть себе краснеют. — Но больше всего мне нравится этот, — перешла Реджина к последнему: поцелуй двух женщин. Ласковый, трепетный. Рука утопает в коротких волосах, притягивая ближе. — Мне тоже, — не стала врать Эмма, вспоминая, о чем она думала, пока рисовала это. — Неженка… — задумчиво проговорила Реджина, глазами цепляясь за линии губ. — Что? — отозвалась Эмма, и Реджина мягко ей улыбнулась. — Только не проси меня брать этот псевдоним. — Не будешь ванильной неженкой? Зря, — пошутила Реджина, вновь обращаясь взглядом к рисунку. — Нет, не буду. Что-нибудь другое, пока еще не выбрала. И да, это сепия, — ответила Эмма на вопрос, который так тогда и повис в переписке. — Хороший выбор цвета, мне нравится, — протянула Реджина, глядя прямо на Эмму. Та опять рассмеялась. Играет она с ней, что ли? — Реджина… — Да? — Ты когда-нибудь можешь говорить прямо? — Ну, допустим. — Допустим? — усмехнулась Эмма. — Это же не задачка какая-нибудь! — А что это? — вполне серьезно спросила Реджина, глядя ей в глаза. — Я… я не знаю, что это. Вот ты мне ответь, что это, — тверже потребовала Эмма. — Я думаю, что это прекрасные рисунки, — ушла Реджина от ответа. Как будто она его не знала. «Не убегай, Реджина!» — Хочешь еще порисовать? — дрогнувшим голосом спросила Эмма. Никакой джаз, никакая классика не смогли бы ее сейчас успокоить или расслабить. Реджина кивнула. Однозначно. — Да, хочу еще. Обязательно. Хочу. Посадку на рейс объявили еще раз. Первый вызов Реджина пропустила, пока рассматривала рисунки, второй — когда вглядывалась в глаза Эммы, выискивая там ответы на незаданные ею вопросы. Глаза-хамелеоны. Веснушки на носу навстречу апрельскому солнцу. Сжатые губы, так резко раскрывшиеся, решившиеся на предложение. Да, сто миллионов раз да! Реджина не любит опаздывать и садится в поезд сразу, как он подъезжает к платформе, чтобы уже наверняка: поставить сумку на свое законное место, проверить соседей. Всегда, кроме этого раза. Но уже пора. Реджина оторвалась от Эммы, второпях оглядываясь вокруг. — Ничего не забыла? Шарфик? — пошутила Эмма. — Хочешь, чтобы я что-нибудь оставила? — Может быть. «Оставь всю себя». — Ты знаешь, а у меня кое-что есть, — вдруг вспомнила Реджина. — Реджина, я же пошутила! — протестовала Эмма, пока та наскоро выискивала что-то в сумке. — Встретимся и так — без шарфика! И правда: к чему теперь все эти прикрытия? Провиденс все еще был на карте, а поезда ходили без опозданий, что б их! — Держи, это тебе! — Реджина схватила Эмму за руку и вложила туда что-то круглое, крепко сжав ее пальцы, оставляя это там. — Что это? — разглядывала Эмма монетку, на обеих сторонах которой кричало слово «ДА». — Это чтобы ты не сомневалась, — короткая улыбка, счастливая. «Мне она больше не нужна». Они бежали к поезду, на ходу выискивая вагон. Небо светлело, встречая солнце, которое каждый год оставляло на Эмме новые поцелуи. Они наскоро обнялись, и на щеке Эммы остался еще один. — Пока, Свон! Спасибо, что прокатила и вообще за все, — махала Реджина из проема вагона, втискивая билет в руку проводнице. Эмма молча махала ей вслед. Щека горела.***
Эмма Свон не привыкла целоваться с людьми. В школе, в седьмом классе среди девчонок появилась привычка: при встрече обязательно чмокнуться в щеку. Каждая с каждой. Мэри Маргарет следовала этой моде. Лучше сказать так: она была одной из первых, заметивших, что в девятом классе так принято, а значит и у них так должно быть. Эмма морщилась каждый раз. Девочка целует девочку. Разве так можно? Что это значит? Почему так? Руби целовала Мэри Маргарет, Мэри Маргарет целовала Руби, а Эмма старательно увиливала от этого ритуала. Ей было страшно, что кто-нибудь заметит, что для нее — все это по-другому. Дэвид смеялся и становился в толпу к целующимся девчонкам, поглядывая в сторону Мэри Маргарет, а они выталкивали его из своего ритуального круга. «Только девочки!» Тогда он целовал Нила, и тот отпихивал его: «педик, что ли?» Дэвид шутил, Нил, разумеется тоже. Ведь Дэвиду нравилась девочка, как и полагается. И Нилу тоже. Эмме мало кто нравился. Она считала, что влюбиться — не для нее. Эмма не любила целоваться с людьми и никогда не поддерживала эти игры. Но сейчас, стоя на перроне, жалела об этом. Реджина сделала это легко, как само собой разумеющееся, а Эмма не смогла ничего сделать в ответ. «Надо было сделать то же самое! Дура». Ну ничего, для Реджины у нее был другой поцелуй: нарисованный на бумаге, уезжающий вместе с ней в Нью-Хейвен. Возможно, совсем скоро они нарисуют еще много таких. Возможно, что-то еще… Что еще? Выспаться бы. Эмма всю ночь провела с Реджиной, а до этого простояла на ногах несколько часов, а до этого… Мысли бежали, пока глаза выискивали поворот к дому. Мэрлин, наверное, закатил вечеринку до утра. Хоть бы все уже улеглись. Лежат наверняка штабелями в зале-кухне. Ей хотелось побыть одной с этими сладкими, дающими надежду мыслями. Эмма оставила Реджине другой поцелуй: рисовала тех двух женщин, сепия ложилась на бумагу, а в голове стучала глупая мысль: «ты — моя тушь». Ложится на бумагу сразу, просто так не отпускает, с годами не блекнет, ничем не смывается. Не выцветает, не исчезает, не меняется. Реджина так же оставляла следы: на стаканчике губной помадой, в рюкзаке шлейфом духов от шарфа. Кажется, это до сих пор там, в глубине рюкзака. Или ей чудится лишнее. Поспать! Реджина оставила на ней след и сейчас, на ее щеке. Эмма не любила целоваться с людьми, но Реджина не из их числа. Ради Реджины менялись правила. Не влюбляться в бывших? Кто вообще это придумал? Чушь! Бывшие не меняются? Ну и что? Это же и прекрасно! «Ты — моя тушь». Не писать пьяной, не звонить по телефону, не… В кармане монетка. «Чтобы ты не сомневалась». Эмма больше не сомневается ни в чем.***
Реджина только ближе к городу поняла, что даже не сообщила Дэниелу о том, что поменяла билеты. Писать ему уже было поздно, он наверняка все еще спит. Взять такси, доехать до дома. О чем она только думала всю дорогу? В голове до сих пор звучал джаз, и похрипывающий саксофон уводил ее на вокзал, где Эмма проводит пальцем по ее запястью, а мурашки пробираются по загривку прямо к затылку. Это химия, биология, физиология, еще что-то, чему она не знает названий. У Реджины в голове другие слова, они складываются в строчки, и больше ни о чем не хочется думать. Рваный ритм джаза до сих пор в ушах: бешеное стаккато, пляшущее прямо в ней. Она не писала стихов с девятого класса. Это все глупости, которые выходят из-под ручки случайно, порывом, когда луна слишком яркая, а все уроки сделаны, но спать не хочется. Когда на литературе ты ответила, и уже скучно, а за окном весна вовсю, и у тебя в голове до сих пор отдаются отголоски поэтов какого-то там века. Это все глупости. А потом ты влюбляешься, и понимаешь, зачем можно писать стихи. Порывы уже не случайные, а самые настоящие, живые. Она никогда даже в сторону твою не посмотрит, твоя одноклассница, девочка из другого мира, девочка с другой планеты. Эмма Свон. Но разве запрещено писать стихи той, которая никогда их не прочтет? Разве запрещено в нее влюбляться? Какая потрясающая весна в Нью-Хейвене, на всей планете! Реджина не писала стихов с девятого класса. «Мне же уже двадцать три. Какие стихи?» Она никогда и не влюблялась с тех пор. Она думала, что это тоже детские глупости, которые проходят со временем. И в этом она тоже ошибалась. Рисунки не врут, стихи тоже. «Распусти свои светлые локоны, пусть лягут волной. Поплыву по ним первым рейсом к тебе, не домой. Ну, а что если дом не адрес, не координаты, и не место на карте? Карты. Карты брошены, взяты, и игра - не игра. Мой барометр дико беснуется, это море в твоих глазах, оно и во мне волнуется. У штурвала уже никого: не ладятся встречи, не строятся планы. Ты, смеясь, кидаешь бубновую. Сверху я, разумеется, пиковую, и тоже даму. Нет, совсем не игра, рисунки не врут. Они вычерчены твоими руками, как по коже моей до мурашек. Нас уже не штормит, накрывает цунами. У штурвала мы обе. Какие координаты, куда мы плывем? Это важно, когда мы вдвоем? Нет».