***
У тумбы возле кровати — новая порция кофе. На кровати бумаги, кипа жалоб. Дело на Эмму Свон. Каждый их случай, когда они засветились не в тех газетах, сказали лишнее, не подумав, не взвесив все за и против. Эмма не взвешивает, она набирает полную горсть и швыряет ее в каждого журналиста. Взвешивает Реджина. Сейчас она ведет лекцию. Вся страна делится на штаты, а те — на округа, а еще может быть городской муниципалитет. Ведомства, уставы, законы. И все-то могут тебя наказать. Реджина, прислонившись к стенке, объясняет, разжевывая, приводит примеры. Как можно защититься здесь? А что можно предпринять тут? А если вам предъявят такое обвинение? Ее голос ровный, спокойный, только иногда устремляется ввысь, закрепляя самые важные моменты. Она посматривает на Эмму, лежащую рядом. Эмма строит новую систему в своей голове, попутно втискивая ее в схему-рисунок так, как будет понятней только ей. — Слушай, Реджина, — прервала Эмма лекцию, — а это точно губернатор? На хрена ему все это? — Не знаю, — пожала Реджина плечами. — Испугался, наверное, всего того, что ему предъявили в газетах. Вы себе заработали отличную репутацию, — безобидно посмеялась она. — Особенную, скажем так. Надеюсь, до Нью-Йорка она не дошла, и вам не пригодится там то, что мы сейчас с тобой изучаем. Давай постараемся не отвлекаться? — указала она глазами на блокнот Эммы. Эмма вернулась к записям-рисункам, но совсем ненадолго. — А это точно не твоя мисс Мюррей? — Не называй ее так. Она не моя. И вряд ли это она. Свою задницу она прикрыла отказом, так что… — Как ее зовут? — Фиона, — ответила Реджина коротко, ожидая, когда Эмма вновь приступит к обучению. — Фиона? Как в Шреке? [*] — хохотнула Эмма. — Та Фиона очень милая по сравнению с мисс Мюррей, — приподняла Реджина брови, усмехнувшись. — А что будет, когда она узнает, что ты меня обучаешь сейчас? — хитро прищурившись, спросила Эмма. — Не «когда», а «если», — выставила Реджина указательный палец, — и надеюсь, что никогда. Позеленеет, наверное, от злости, — подумав, ответила она. — Вот тогда и буду звать ее только Фионой. Эмма рассмеялась в полный голос, задирая голову. Реджина прятала смех, прикрывая рот рукой. Господи! Никакой дисциплины! Они так и половину дел не закроют. — Эмма, все, хватит! Разумеется, она не должна ничего узнать. — Мне она все равно не нравится! Даже если и позеленеет. — Ты так говоришь, будто мне она нравится. — Зачем она тогда тебе? — спросила Эмма прямо. Реджина посмотрела на нее так, будто и без того понятно. — Незачем. Начальство не выбирают. Как и родителей. Эмма собралась было поспорить, что начальство как раз-таки можно выбрать, в отличие от родителей. Даже родителей можно выбрать, если случай позволит. Но поймет ли это Реджина? — Она знает, что Кора — твоя мать? — Нет! Может быть… Я не знаю, Эмма. Какая разница? Мисс Мюррей дает мне то, что мне сейчас нужно. Вот и все. — Я рада, что хоть кто-то дает тебе то, что нужно, — пробубнила Эмма и взялась за карандаш. — Черт, Эмма, ты что, опять злишься? — Нет. Кто вообще злится-то? Это у тебя опять вон — брови нахмурились, — указала Эмма карандашом, оттопыривая мизинец, целясь в венку, взбухшую на лбу. Реджина перехватила карандаш, который едва в нее не уткнулся. — Я сделаю свое дело, и мисс Мюррей мне больше не нужна. Знает она про мою мать или нет — мне не важно, — процедила она. — У нее свои интересы в Сторибруке, и мне пока это только на руку. Давай теперь сосредоточимся на работе. Если ты не против. Карандаш вернулся ее владелице. Эмма пыталась вспомнить, что обозначала ее система, пока Реджина обдумывала последний вопрос. Он и сам часто у нее возникал. Если бы мисс Мюррей знала наверняка, то запретила бы проводить проверку. Прямая родственная связь — против правил. Мисс Мюррей может позволить это только по одной причине — ее собственные интересы для нее важнее. — Ну, что там про уставы? Сколько их там? — прервала ее размышления Эмма. — У каждого города может быть свой. Можно найти на сайте или запросить заранее. На чем мы там остановились? — взялась Реджина за ближайший листок. — Уэстбрук! Припоминаю. Да, там вы провели прекрасную выставку. — Правда? — заулыбалась Эмма. — Да, правда, — одобрительно покачала Реджина головой. — Интервью отличное вышло. — Ты смотришь интервью со мной? — приподнялась Эмма на локтях, вот-вот готовая подпрыгнуть. — Ну да, — улыбнулась Реджина. «А что здесь удивительного?» — изогнулась бровь в немом вопросе. Эмма улеглась обратно, зардевшись. Пальцы отчего-то задрожали. Вся она задрожала внутри. Щеки приятно горячие. — Мне вообще нравится, когда ты говоришь сама. Говори чаще! — подтолкнула Реджина румянец на щеках Эммы зацвести ярче. — Почему ты не выставляешь новые работы? Эмма опять счастливо заулыбалась. Значит, Реджина и рисунки просматривает, не только новости. — А. Мы решили не рисковать. Да и там такое… я со злости нарисовала Иисуса, еще кое-что, и Гвен что-то занервничала по этому поводу. Я думаю, эта коллекция пойдет в ход не скоро. Так, выложила самые безобидные на страницу, и из этого раздули проблему. Пишут всякую чушь. Провокатор там еще один появился, из бана не вылазит. — Иисуса? — рассмеялась Реджина. — Эмма! — шлепнула она ее по плечу. — Ну, а что? Гнобить по признаку ориентации можно, а по признаку религии нельзя? — вспыхнула Эмма. — Да, нам надо подучить еще парочку законов, если ты собралась выставлять и это, — попыталась Реджина отвлечь ее, но яростное черкание карандашом по бумаге говорило за Эмму. — Эмма, что они тебе сказали? — остановила Реджина карандаш. — Да дело не в этом, понимаешь? Просто оказалось так, что мое как бы рабочее столкнулось с моим личным, — терла она лоб. — И вроде почему я должна прятать себя? Понимаешь? Но с другой стороны, это вообще не их дело! Не получается у меня делить, как ты говорила. Не получается даже здесь! Вот что тут поделать? — спрашивала она и у Реджины, и у всего мира сразу. Реджина не отвечала. Раздумывала. Оказалось, что разделить личное и рабочее у нее тоже не выходило. — Реджина, ну что ты там думаешь опять? Думаешь ведь что-то, я же вижу. — Я думаю, что стерла бы их всех в порошок. Места бы мокрого не осталось, — произнесла она легко и холодно. — Только скажи, кто это был… — Да, нет же, я про личное и рабочее. Реджина испытывала Эмму взглядом. Про кого она сейчас? Про что конкретно? — Не знаю, что тебе ответить, — наконец, отозвалась она. — Когда-нибудь личное и рабочее сталкивается, и приходится выбирать. То, что вы сделали, безусловно, впечатляет: проигнорировали, пустили в дело в качестве примера, — старалась она успокоить Эмму. — Я бы вряд ли смогла так, как вы… — Не можешь не отомстить? — спросила Эмма тише, и в который раз за этот день Реджине показалось, что они говорят совсем не о том, о чем кажется. Двойная игра, едва читаемый подтекст. Так не похоже на Эмму. У кого она научилась? Когда? Реджина вглядывалась в глаза-хамелеоны и на фоне этого светлого свитера их цвет совсем не угадывался. Голубые? Серые? Какая-то смесь. — Мы совсем не занимаемся делом, — перевела она тему. — А ты все также не отвечаешь на прямо поставленные вопросы, — продолжила Эмма, закусив кончик карандаша, упрямо глядя в темно-карюю бездну. Там прятались все ответы, только загляни еще глубже. — Отличное наблюдение! Теперь расскажи: что ты пронаблюдала, когда я приводила в пример Санфорд и их законодательную систему? — Я есть хочу, — бросила Эмма карандаш и развалилась на кровати. — Тут пиццу привозят в гостиницу?***
Опустошенные тарелки стояли на столе рядом с початой бутылкой виски из мини-бара. На кровати все те же бумаги. Две трети осилено, но «это еще не все, нам надо доделать до конца!» — Так нечестно, Реджина, — опять принялась Эмма за старое. — Мы разве не закрыли эту тему? Все честно. Учитывая то, что вы можете понести убытки, заплатить за обед — меньшее, что я могу. — Это все равно нечестно! Ты разве виновата, что тебе приказано меня наказать? Даже если это и не твоя Фиона, — улыбнулась Эмма, и Реджина толкнула ее плечом. Сколько можно шутить на эту тему? — Она не моя, — повторила Реджина вновь. И будет еще, пока Эмма не отучится. — Слушай, Эмма. У меня вопрос. Если бы вам отказала сама мисс Мюррей, вы бы провели выставку? Эмма чуть нахмурилась, не понимая, к чему теперь это выяснять? Стоит только представить эту Фиону и подумать о том, как легко Реджина ее слушается… — Я все конечно понимаю: мисс Мюррей дает тебе то, что не каждая может дать, — проигнорировала Эмма то, как Реджина закатывает глаза на ее слова, — но я бы даже не колебалась ни секунды, — упрямо поджала она губы. — Сорян. — Сорян? — хмыкнула Реджина. — Это ты у своей целевой аудитории подцепила? — Ну, так бывает, знаешь? — ничуть не смутилась Эмма. — Общаешься с кем-то очень долго и перенимаешь потом у них слова и поведение. Вот как ты, например, общаешься с Фионой, с Сидни… с кем там еще? — силилась вспомнить Эмма хоть еще одно имя из тех, что ей выложила Мэри Маргарет и победно распахнула глаза: — Робин! Локсли! Как она могла такое-то забыть? — О, боже, Эмма! Я с ними встречалась по работе! — Так же, как и со мной сейчас? Мы же по работе с тобой общаемся, да? Что у нас сейчас? Лекция? Семинар? Что это? Реджина устало потерла лицо, прячась в ладонях. Все, что Эмма так старательно пыталась не выдать за этот день, выбилось, как и пряди волос, что она вечно поправляла. — Я пытаюсь спасти твою… тебя, твоего дружка-оптимиста и психолога, которая, кажется, мало с вами работает, от того, что вас может вскоре поджидать. Называй это, как тебе больше нравится. Ясно? Эмма молча моргнула. — Что тебе еще не ясно? Я встречаюсь с Сидни, потому что он главный по новостям Сторибрука и потому что уже успел поработать секретарем в администрации. Это тебе не Кэтрин, которая успела всем, и твоим Бланшарам в том числе, растрепать безосновательную ложь. — Робин, — требовала Эмма. Реджина закрыла глаза. Об этом она не собиралась говорить никому. Даже Эмме. — У Локсли СТО, в которой обслуживаются все шишки города, а мне нужен Морис… — Что еще за Морис? — опять терялась Эмма в фамилиях. — Он местный арендатор… — Ты хочешь арендовать что-то? — не понимала Эмма. И при чем тут Робин? — Нет. Мисс Френч арендует помещение под какой-то музей Сторибрука. И что там можно выставлять? Ума не приложу… — отвлеклась Реджина. — Зачем тебе наша учительница литературы? — совсем запуталась Эмма, озадаченно потирая лоб. — Потому что мистер Голд прыгает перед ней на задних лапках и все ждет, когда мисс Френч бросит ему косточку. Никак не дождется момента, когда мисс Френч волшебным образом, а мне кажется, только так это возможно, превратится в миссис Голд, — подняла Реджина руки, закончив. — А-а, — протянула Эмма. — О-о. Реджина молча ждала, пока складки на лбу Эммы не разгладятся, а вся цепочка не уляжется в ее голове. — Тебе нужен мистер Голд, — пришла к единственному выводу Эмма. — Да. Все верно. Эмма все еще молча кивала головой, глядя непонятно куда. — Как ты все это… Когда ты… Как ты.? — не могла сформулировать Эмма один единственный вопрос. — Ну ты даешь! — так и не осилила она эту задачу. — Просто слов нет! — Да. Так и есть. Что бы ты там не хотела мне сказать, — улыбнулась Реджина. — Вы поругались с ним? — Да так, — махнула Реджина рукой. — Небольшое недопонимание. Временное. Мистер Голд все равно мне все сдаст. У всех есть свои слабые места. Эмма все еще задумчиво рассматривала Реджину и ее довольную, почти злую, ухмылку. Это и пугало, и вызывало какой-то странный восторг. — А у тебя есть слабое место? — неожиданно спросила она. Улыбка исчезла. Реджина резко повернулась, встречаясь с Эммой взглядом. Ответ был так очевиден, что она даже растерялась. Разве Эмма не понимает? — Ладно, можешь не говорить, — опередила ее Эмма. — Я знаю. Что еще может быть самым важным для Реджины? Ее дело, ее собственное личное дело. Кора Миллс и все, что к ней ведет. — И что же? — замерла Реджина. Эмма открыла рот, набрав воздуха. Сомкнула губы, читая сомнение в впивающемся в нее взгляде. Ответила. — Твое слабое место — поля в четыре клеточки. Списки там, планы… — Эмма, ты не это хотела сказать! Отвечай! — Зубная паста с завитушкой-папирусом на кончике. Что там еще? Идеальная параллельная парковка, даже если с пятого раза. Расписание! И вот еще… это, как его… — Эм-ма! — Уставы, законы, системы. Еще миллион книг. И все, кажется. Все, — выдохнула она. Реджина сверлила ее глазами, сжимая подрагивающие губы. Все это — чушь полнейшая! — Ну, не надо меня только вот тут своими глазами дырявить, — улеглась Эмма, утыкаясь взглядом в листочек с системой штатов, ведомств и городов. Реджина посчитала до пяти, разгладила юбку, поправила пиджак. Села поудобнее. — Ты хоть читаешь книжку, которую обещала? — Мне было некогда. Помнишь? Я законы нарушала, — помахала Эмма листком. — Где ты взяла бумагу? Ты что, пишешь на жалобе? — Да тут еще куча таких! Нормально все, скоро новенькие будут, — пробормотала Эмма. Реджина фыркнула, вырвала страницу из своего ежедневника, махом заменяя листочки. — Эй, Реджина! Я же уже почти дорисовала! — не успела среагировать Эмма, хватаясь за воздух руками. — Повторение тебе на пользу. Еще нарисуешь, — прозвучало нравоучительным тоном. Эмма ухмыльнулась, качая головой. — Из своего ежедневника? Ничего там у тебя не сломается из-за этого? — Сломается, конечно. И ты будешь виновата, — вернула ей Реджина тут же. Эмма шлепнула ее по бедру. Никакой реакции. Вернулась к новому чистому листу, пытаясь вспомнить хоть что-то из того, что уже успела накидать. Реджина дождалась, когда карандаш снова побежал по бумаге, и схватилась за кончик. Линия пошла вкривь. Карандаш — в сторону. Одним рывком Эмма вскочила на колени. — Вот что ты делаешь, а? — А ты? Реджина смотрела в ответ, не моргая, опасно смотрела, вызывающе. И ее улыбка — это не улыбка. Она будто скалилась, усмехаясь над ней. — Ты…запретила меня! — выпрыгнули из Эммы слова. — А ты разве послушалась? — давила Реджина тоном и взглядом. — Если бы послушалась, ничего бы этого не было! — Если бы ты не запретила, то не было бы того, из-за чего ничего бы не было, — выпалила Эмма и зависла, пытаясь разобраться в собственных словах. — Ты должна была меня послушать! — воспользовалась Реджина паузой. — Нет! Не буду я слушать! — Да ты просто как ребенок, Эмма Свон! Ребенок, — поставила точку Реджина. — Это я ребенок?! — сверкнули глаза-хамелеоны от такой неслыханной наглости. Эмма не думает совсем: ни тогда, когда в одном порыве забирается на Реджину, ни тогда, когда руками хватается за ее запястья, пока Реджина пытается вырваться, выскочить из-под нее, упираясь ногами в кровать, задирая юбку, на которую совсем плевать сейчас. Они толкаются в борьбе, но вместо того, чтобы разлететься от толчков, только ближе двигаются навстречу друг другу. У Реджины нет выхода: она зажата между стенкой и Эммой. У нее совсем нет выхода, поэтому в следующую секунду Эмма вскрикивает от боли. Укус в плечо. Какой неожиданный ход, Реджина! Эмма терпит боль, вжимая Реджину сильнее, но зубы впиваются дальше, через свитер, забирая кожу, не ослабляя хвата. Теперь у Эммы нет выхода, кроме как ответить тем же: найти место над пиджаком, пробраться лицом к телу, укусить. Но зубы в ход не идут: смыкаются только губы, останавливаются в поцелуе. Эмма давит Реджину лицом, утыкаясь головой в ее тепло, в запах. Боли больше нет: Реджина разжала челюсти, ослабляя укус, потому что рот раскрылся на выдохе. Эмма целует ее в шею, а сама оседает безвольно, уставшая от всего этого, опуская руки. Реджина обнимает ее за плечи, прижимает, нежно поглаживая. Спускается ладонями по спине, принимает Эмму к себе, закутывает в свои объятия. Как же хорошо, когда ты так близко, когда обнимаешь меня так трепетно. Эмма не отнимает лица от ее шеи, только забирается пальцами в волосы, в короткие завитки, что сегодня так непослушно трепетали под ветром со стороны моря. Словно язычки пламени. Губы трогают кожу. Коснуться. Этого достаточно, чтобы обеим захотелось большего. Коснуться еще. Руками Реджина забирается под свитер: пальцы вжимаются в кожу, вплавляются в спину. — Наверное, так будет неправильно, — отрывает Эмма губы от шеи Реджины. Отрывается не для того, чтобы сказать, но чтобы заглянуть в лицо, узнать там ответ. Потому что ей не хочется отрываться. — Нет, неправильно, — вторит ей Реджина, глядя прямо в глаза, пока руки ее продолжают трогать, притягивать к себе, приближать к себе Эмму. — А разве хоть что-то здесь правильно? Что правильного в том, что мы вместе выбираем для тебя казнь? Что правильного в том, что я учу тебя, как тебе от меня защищаться? Что в этом мире правильно? Ничего. Ну и что с того? Эмма всматривается в ее лицо: тени сомнения, мысли пляшут. Малейшие изменения: брови, лоб, губы. Мышцы лица напрягаются то тут, то там, вздрагивая. Смятение. Эмме кажется, что если она коснется Реджины еще раз, тронув губами и этот лоб, прямо между бровей, и краешек рта, то прочтет ее мысли, услышит что-то еще. Правду, которую Реджина боится сказать вслух. Но Реджина молчит. Поэтому Эмма просто обнимает ее, склоняясь к шее, к уху, утыкаясь носом в то место, что целовала до этого. — О чем ты думаешь, Реджина? — Почему ты меня не укусила? Почему не ответила тем же, почему не наказала? Почему на каждый мой укус от тебя достаются только поцелуи?! Укуси меня! — Потому что не хотела. Почему меня укусила ты? — Потому что у меня не было выбора. Я зажата, — глухо звучит ответ. — Извини, — резко поднимается Эмма и возвращается на место, перебирая бумаги, успевшие перепутаться. Реджина наблюдает, как дрожащие руки хватают листы, переворачивают, больше раскидывая, чем приводя в порядок. Жалобы на Эмму Свон, все нужно рассмотреть. Кто их подпишет? Ты! Ты будешь казнить Эмму, будешь наказывать ее опять. И в чем она виновата? Да ни в чем! Все это — только твоя вина. Ты недостойна ее, недостойна! Ни ее прощения, ни понимания, ничего! Даже мизинца ее не достойна! Реджина останавливает Эмму, ловя ее растерянный взгляд. Пальцами сжимает ладони. — Укуси меня, — просит Реджина, сжимая ее руки сильнее. — Нет, — мотает Эмма головой, упрямо поджимая губы. — Пожалуйста, Эмма, укуси меня. Прошу тебя, — сходит голос до шепота, грубея, обволакивая. Эмма зажмуривается, пуская ее голос по себе, чувствуя цепкий захват пальцами. Рукам не больно, больно иначе. Это странное ощущение: она как будто понимает, зачем Реджина просит ее об этом. Сделать больно, чтобы не болело. Разве это правильно? Что в этом есть правильного? Ничего. Ну и что с этого? — Куда тебя укусить? — слышит Эмма собственный голос. Тоже шепот, только когда шепчет она, то звучит уязвимо, слабо. Трепещущий шепот листвы. — Везде. Везде, где можешь, — приподнимается Реджина, наскоро стаскивая пиджак. На пиджак ложится блузка, следом юбка. Эмма наблюдает этот стриптиз в тишине, встает, только чтобы закрыть окно, а когда поворачивается, то Реджина перед ней полностью голая. Стоит на коленях на самом краю кровати, опустив руки, не прикрываясь. Эмма не привыкла кусать. Она не умеет делать больно. Не специально. Только если вспыхнет, только если это обидчик, только если ради близких. Реджина закрывает глаза и опускает голову. Эмма подходит вплотную, руки ложатся на плечи, греются о теплую кожу. Странно, ведь это же Реджина совсем голая. — Скажи, когда мне остановиться. — Тебе не понравится мое стоп-слово. — Тогда оно сработает. Губами Эмма обхватывают плечо, прямо там, где только что лежала ее ладонь. Язык упирается кончиком, скользит по выпуклости. Реджина находит ее руки, опять сжимает в просьбе. Зубы смыкаются, Реджина шипит. Плечо упругое, едва поддается укусу. Эмма ищет мягкости, поднимаясь губами выше. Шею кусать приятней. Как сильно можно? До какого момента? Реджина постанывает, чуть оседая, но возвращается обратно, выпрямляясь. — Еще, — просит она, сжимая руки Эммы, подает ей знак. Эмма делает «еще». Мягкость шеи податлива, это манит. Но лучше сменить место, по всей шее: от уха до самой ключицы. Язык скользит по выпирающей косточке, прежде чем зубы проверяют ее твердость. Ей что-то кажется, и чтобы убедиться в догадке, она касается Реджины пальцами, пробегаясь по предплечьям. Ей не кажется. Мурашки. — Сильнее, — просит Реджина опять и тут же вскрикивает, когда Эмма пробует, что значит «сильнее». В испуге Эмма останавливается, вглядываясь в Реджину, ее лицо. Реджина в ожидании смотрит в ответ, только закусывает губу, чтобы не дать следующему вскрику соскочить. Эмма приближается, обхватывая ладонями ее лицо. — Зачем ты просишь кусать себя, если сама все время это делаешь? — произносит Эмма свои мысли вслух, и пока Реджина раздумывает над ответом, Эмма примыкает ртом к ее искусанным губам. Реджине кажется, что Эмма ее опять укусит, но этого не случается. Мягкий язык скользит по нижней губе, по израненной коже, по загрубевшим бугоркам. Смачивает нежностью. Она же не этого просила! Не этого! Но не ответить Реджина не может. Она целует Эмму, впиваясь в ее губы, засасывая, пока руками вновь забирается под свитер. — Укуси меня еще, — просит Реджина опять, прерывая поцелуй. «Как скажешь, любимая, как скажешь», — оставляет Эмма легкий поцелуй на ее лбу. Она мягко подталкивает Реджину, уворачиваясь от ее рук, укладывает ее, проходится по ней всюду. Как тебе здесь, нравится? Реджина прижимает ее голову, когда язык касается соска, вздрагивает, когда зубы смыкаются, обхватывая кожу выше. А здесь — нравится? Живот так приятно кусать: чувствуется напряжение. Мышцы сокращаются под ее губами. Реджина поворачивается, подбирая колени, а Эмма оставляет следы и здесь: мягкий бок, выступающая косточка таза, бедро. Реджина стонет, но не произносит ни слова. Этот звук просачивается в Эмму, ложится тяжестью на рассудок, заставляя ее кусать дальше, проверяя границу, щупать край дозволенного. Ей очень хочется остановиться, прижать Реджину к себе, провалиться в нее губами и пальцами. Потому что чем громче Реджина стонет, тем явственнее Эмма ощущает, как дрожит ее тело, отзываясь. А ей совсем не холодно, и на ней вся ее одежда. Но она не трогает, только кусает. Ее же просили делать только это. Реджина стонет, хоть и прячет лицо в ладони. Ей больно или приятно? Или для нее это все в одном? Эмма забывает про эти вопросы, впиваясь всем ртом в ягодицу, потому что чувствует знакомый запах. Она знает этот запах, она помнит ощущение влажности на пальцах, которое всегда идет вместе. Она знает, точно знает, наверняка. Ладонь ложится на бедро, трогает его, хватает, Эмма никак не решается проверить свою догадку. Реджина сама разводит перед ней ноги, переворачиваясь на спину, раскрывается перед ней полностью. Запах больше не просачивается тонкой струйкой, он кричит. Все так явно, что Эмма едва удерживается, чтобы не потрогать. Но ведь Реджина просила ее только кусать. — Я еще не сказала стоп-слово, — проговаривает Реджина, когда пауза становится невыносимо долгой для обеих. — Я знаю, — облизывает Эмма губы быстрым движением. Она все еще сидит перед Реджиной, занеся руки над коленками. — Продолжай, — требует Реджина. — Мармелад, — срывается с дрогнувших губ. Стоп-слово звучит не с той стороны. Потому что Эмма так не умеет. Так неправильно. Это «неправильно» стучит в ней все громче и громче, оглушая. Она ложится рядом с повернувшейся к ней Реджиной. Берет ее руку, укладывая на свое лицо, на ухо, чтобы не слышать всего того, что происходит в ее собственной голове. Реджина проводит пальцем по щеке, собирая выбившиеся волосы, светлые пряди. — Зачем ты просишь себя наказать, Реджина? — Теперь ты мне психолог? — Может быть. Как там твое позитивное мышление? — Дай подумать. Несмотря на все обстоятельства, вы провели самую лучшую выставку за все время проекта. Получили такой отклик, что он дошел до Нью-Йорка. Твой оптимист оценит. Ко всему прочему ты теперь знаешь, как ответить любому недовольному твоим творчеством. — Вот, значит, как оно работает, — усмехается Эмма. — У тебя неплохо получается. Я обязательно все это передам. Реджина опять проводит пальцем по лицу Эммы, по ее исчезающей усмешке. Эмма закрывает глаза, прислушиваясь к себе. Отголоски недавних вопросов мельтешат серым шумом. — Тебе нравится, когда я с тобой так обращаюсь? — задает она вопрос, который возник еще в начале этого сеанса. — Я еще не знаю. А что? — Ты мокрая, — отвечает Эмма тише и опять облизывается. — А ты? Эмма открывает глаза, и это есть самый явный ответ. Хотя она молчит. Реджина больше не трогает ее лицо, она спускается ниже по белому свитеру крупной вязки. Эмма редко носит светлое, тем более такое. Все оттенки синего, серое, черное — вот ее любимая палитра. — Новый свитер, — произносит Реджина так, будто они в примерочной обсуждают покупку. Ее рука двигается дальше. — Это не мой. — Мэри Маргарет? Эмма безмолвно кивает, чувствуя, как рука Реджины задирает свитер уже в который раз за этот день. Пальцы легко проскальзывают внутрь, поддевая ремень. — Ты похудела, — отмечает Реджина то, что и так было заметно. — Ты тоже, — отвечает ей Эмма и тут же открывает рот, резко выдыхая. — Ты делаешь перерывы? — спрашивает Реджина, пока пальцы ее пробираются дальше. Она не получает ответа на этот вопрос. Зато получает на другой. Густая вязкая влага на пальцах. Все скользко. Притягательно скользко. Зовуще. — Мне некогда делать перерывы, — совладав с собой, отвечает Эмма, и Реджина достает руку одним движением. Потирает подушечками, растирая запах на пальцах, лишний раз удостоверившись в том, что Эмме все это понравилось так же, как и ей. — Ты права, — отвечает она, подумав. — Зачем тебе меня наказывать, если я и так с этим прекрасно справляюсь. Правда ведь? — улыбается она, но взгляд такой печальный, что хочется тут же ее обнять. Эмма так и делает. Обнимает, сразу всем, чем может: обхватывает руками, ногами, забирает Реджину к себе ото всех, от нее самой. Целует ее так, как хотелось с самого начала: в лицо, в закрытые глаза, в плечи, которые кусала до этого. Вылизывает, зацеловывает обратно каждое укушенное место. Белый свитер и все остальное скидывается на пол под их движениями, которые вытесняют все в этой комнате: бумаги, казнящие Эмму, ее рисунки системы, в которую ей нужно вписаться, их слова, все их «прости» и «мне жаль». И «неправильно» тоже уходит. Ничего не остается между ними, потому что больше ничего и не требуется, кроме них самих. Тесное объятие-сплетение перемешивает запахи, оставляет следы на бедрах. Они выталкивают все, что мешало до этого. Так тесно между ними, что остается только этот запах. Но теснота уютная, потому что и скользко, и тепло. Это больше не борьба и не наказание, это перемирие, кратковременный союз. Сотрудничество. Разве не так должно быть все время? Эмма гонит эти мысли, потому что если подумает еще немного, то опять начнутся вопросы без ответов. Колено Реджины теснее жмется к ней, все резче, все острее ощущения. Только не думать, главное — не задумываться. «Не думай ни о чем», — просит ее Реджина, целуя в губы, забираясь внутрь горячим языком. И Эмма забывает обо всем остальном. Она проделывала это столько раз, когда Реджина появлялась в ее жизни. Почему сейчас надо делать исключение? Действительно, почему? Только не сейчас, когда Реджина течет под ней, плавится. Она и сама вся пылает. Реджина двигается, пробираясь в нее, медленно, настойчиво. Эмма уже кончила, но Реджина все еще держит ее, ждет, пока Эмма отдышится, и продолжает опять, не покидая Эмму ни на мгновение. Эмма сбивается со счета, понимая, что и времени больше не осознает. Ничего не властно над ними сейчас. А Реджина как заведенная, все также плавится, но никак не вспыхнет. Пускает к себе, но тут же убегает, меняя положение. — Чего тебе хочется? — спрашивает Эмма напрямую, когда Реджина опять останавливает ее. — Укуси меня еще. В последний раз, — просит Реджина, придвигаясь ближе, забираясь под нее. — Укуси. Шея беззащитна, волосы щекочут Эмме лицо, когда она упивается солоноватым вкусом, сосет Реджину. Реджина чувствует этот призыв, где граница боли и желания стирается, где наказание переходит в прощение. Трется об Эмму, об ее руку, требует еще, заходясь в крике. Двигается под ней резче, ускоряется. Губы присасываются сильнее, пока язык лижет выступающую жилку. Эмма опять ее не кусает, опять жалеет. — Эмма! Да укуси же меня! — почти приказывает Реджина, и когда граница «больно» пересечена, выкрикивает ее имя еще раз. «Эмма» повисает в номере. Так непривычно, что может быть такая тишина. Кажется, будто их просящие стоны и голодные крики перемирия все еще здесь, разбросаны по комнате вместе с одеждой и бумагами. Обе открывают глаза, но смотрят в разные стороны, потому что обнимают друг друга. Кажется, если не говорить, то все так и останется, а время остановится навсегда. — Кто ты мне? — прерывает Эмма тишину, ломая этим все волшебство. — Кто ты мне? Кто тебе я? Кто мы друг другу? Кто ты мне, Эмма Свон? Любимая, которую мне не сберечь? Единственная подруга, исчезающая тогда, когда нужнее всего? Стоящая по ту сторону закона, пока я готовлю казнь? Психолог, который знает самое страшное? Главный судья, который не даст соврать? Девушка с другой планеты, далекая и недосягаемая. Жертва, которую я приношу в который раз. Все сразу? Кто мы друг другу? Друзья, враги, любовницы, чужие, близкие… Кто я тебе? Палач? Учитель? Предатель? Кто ты мне, Эмма? — Ты — моя Эмма Свон, — произносит Реджина убедительно, как будто других слов им не дано. Для каких-то отношений слов не найти. Некоторые люди не имеют определений, не вписываются в схему, в список отношений в социальной сети. — Значит, ты — моя Реджина Миллс. — Значит, так. — Я больше не смогу сюда приехать, — произносит Эмма шепотом, как будто если произнести это тише, будет не так больно. — Я знаю, — шепчет Реджина в ответ. — Я не смогу поехать с тобой. — А я и не прошу ничего. Реджина молчит. Эмма все так же ее обнимает, но Реджина не чувствует. Она думает. Ей хотелось бы разорвать себя на две части, прямо сейчас: подняться с постели, взглянуть на них обеих, как они лежат тут, тесно обнявшись, но смотрят в разные стороны. Ей хотелось бы остаться с Эммой тут навсегда. Поставить время на паузу. Почему так нельзя сделать? Почему нельзя выпасть из этой гонки? Почему нельзя разорваться? Ей хотелось бы: оставить одну себя с Эммой, а другая Реджина запомнила бы их навсегда. Не только Эмму. Ей хочется запомнить их вместе. Замереть во времени? Разорваться на две Реджины? Это же не сказка какая-нибудь. Это реальность. Можно только выбрать. Почему всегда приходится выбирать? Почему обязательно нужно что-то выбрать? Почему нельзя иметь все сразу? Личное-рабочее, рабочее-личное! Самая большая ложь, которую Реджина так хорошо прятала от себя самой все это время, стала такой явной, что ей захотелось плюнуть от досады. Нет ничего рабочего, нет! Потому что вся ее работа, все ее обучение, карьера и прочая дребедень строилась только на одном самом личном желании. Ты сразу сделала выбор в пользу своей матери, хотела ты этого или нет. Ты выбрала не Эмму и никогда ее не выбирала! — О чем ты думаешь? — прерывает ее Эмма, когда чувствует, как Реджина сжимается в ее руках, напрягаясь. — О том, что ты звучишь в моей голове так, будто ругаешь. И я опять оправдываюсь. Почему твой голос в моей голове звучит всегда, когда я себя ругаю? — Зачем ты вообще себя ругаешь? — пропускает Эмма все остальное. — А как мне себя не ругать? — утыкается Реджина в плечо, будто каясь. — Не надо себя ругать, Реджина. Наверное, ты опять забыла, какая ты замечательная? — Не говори так, не говори! — Ты сама себе это скажи. Научись себе это говорить. Ее слова ложатся прямо и ровно. Они стучатся к Реджине, стучатся! Открой! Открой мне, впусти, поверь! Эмма говорит так, будто знает ее лучше нее самой, будто в ее словах вся истина этого мира. Когда ты узнала ее?! Почему говоришь мне? Утешаешь? Врешь мне! — Ты опять беседуешь со мной в своей голове? — спрашивает Эмма, прижимая ближе, и Реджина пугается, как будто Эмма и ее мысли читает. — Я чувствую себя глупой и маленькой, когда ты так говоришь. Как будто я какой-то ребенок! Эмма смеется и заглядывает в ее лицо. — А кто сегодня меня так называл? Разве не ты? Реджина молчит, закусывая губу. — Хочешь, будем детьми вместе? — спрашивает Эмма легко, как будто и правда можно так сделать. — Я хочу. Я хотела бы плюнуть и уйти. Я знаю, как нарушать законы так, что никто никогда не поймает. Знаю, как с тобой можно легко это сделать, стать свободной в один миг. Мы смотрели бы в одну сторону. — Но я не могу. — Знаю, знаю… — выдыхает Эмма. — Уставы и жалобы. Административное право и муниципальные учреждения, — поднимается она с постели и выискивает свои вещи на полу. — Ты же знаешь, мы должны хотя бы попробовать дойти до конца, — набрасывает Реджина пиджак, но одумывается и тянется к лифчику, взглядом выискивая, где раскиданы документы с жалобами. — А разве еще не конец? Мне кажется, мы уже все попробовали. Уже сделали, все что могли, — отвечает Эмма, застегивая ремень, потуже его затягивая. Реджина замирает, вглядываясь в лицо, выискивая ответный взгляд. — Это какой-то подтекст? — спрашивает она прямо, яростно запихивая блузку в юбку. — Ты же знаешь, я не умею подтекстом, — не улыбается Эмма. — Я не знаю кода, не умею играть. Все это — не для меня. — Врешь ты все, — утверждает Реджина, но Эмма молча продолжает застегивать ремень. Минус деление. — Ты ешь нормально? Делаешь перерывы? Не забывай делать перерывы. — Ты тоже. И не кусай губы, — возвращает ей Эмма. Реджина усмехается, накидывая пиджак. — На чем мы остановились? — поднимает она бумаги с пола, пока Эмма подливает виски в кофе: и в кофейник, и в чашки. Еще немного. И глоток из горла. Эмма не любит пиджаков, но почему-то на Реджине он сидит будто влитой, так естественно продолжая ее осанку, ее характер, ее суть. Как жаль, что Эмма не любит пиджаков. Мы остановились на том, что ты выбрала не меня. На том, что мое важное дело идет вразрез с твоим. Мы остановились на том, что твоя мать никогда тебя не отпускала. Ты можешь уйти только сама. Остановились на том, что ты казнишь меня, а я опять принимаю. Я остановилась на том, что опять тобой любуюсь. Хочу запомнить и унести с собой. Потому что не знаю, когда мы встретимся опять и встретимся ли. Мы остановились. И еще глоток. Реджина перехватывает бутылку. — Не напивайся. Мне нужна твоя трезвая голова. — Ты же увезешь меня, если что? — На чем мы остановились? — Санфорд. Ты опять не отвечаешь на вопросы. Или ты отвечаешь только воображаемой мне? Той Эмме, наверное, больше повезло. Сделай, пожалуйста так, чтобы воображаемая Эмма больше тебя не ругала. Реджина опять пугается. Виски: всего глоток. В чашке и так уже есть.***
— Я не хочу с тобой прощаться, — произносит Реджина, пока они еще не добрались до места, и машина все еще ловит летящие листья лобовым стеклом. — Не волнуйся. Я все равно не умею, — пьяно улыбается ей Эмма. — Нам не обязательно это делать. Я помню: Нидерланды, после шестидесяти пяти, — утыкается она лбом в боковое окно. — Да, все верно, — закусывает Реджина губу, забивая на то, что обещала этого не делать. — Можешь ехать медленнее? — Тебя укачивает? — тут же притормаживает Реджина и приоткрывает окно. Но тут же закрывает. Эмма без шапки. — Нет. Просто. Просто листья летят красиво, а осень пахнет только ими. Просто это лишние минуты. Все они уже израсходованы, все вышли. Время выиграло, как всегда. Ну и что, что молчим? Все равно. — Реджина… — Да? — Твое дело, которое для тебя очень важное… я… я не знаю, почему, но все же. Я желаю тебе его закончить, ладно? Я на твоей стороне, что бы там ни было. Голос Эммы скользит от пьяности. — Спасибо. Это… — сглатывает Реджина, жалея, что все же выпила кофе с виски. Или что не выпила больше. — Это много значит для меня. — Твое дело? — Нет, Эмма. Твоя поддержка. Она. — Вон. Там. Мэрлин. Машина тормозит только тогда, когда они проехали пару лишних метров. — Я не буду выходить, ладно? — старается Реджина не смотреть в ее глаза, чтобы лишний раз не найти там то, что боится — презрение. То, что заслужила. — Конечно. Я понимаю, — надевает Эмма забавную шапочку, взмахивая помпонами, отыскивая ручку двери, промахиваясь. Реджина хватает ее за руку, придерживая. — Это тебе. — Книга? — улыбается Эмма и встречается с ней глазами. Ни презрения, ни ненависти в ее взгляде. Грусти тоже нет. Глаза теперь темно-серые. — Ты обещала прочитать. — Обязательно. Ради тебя, — подмигивает Эмма. — Пока, Эмма Свон. — До встречи, Миллс. Дверь хлопает. Эмма удаляется. Реджина смотрит на нее в боковое зеркало и еле сдерживается, чтобы не закусать себя тут же. До крови, до боли, до смерти. До крика! До ора. Мэрлин улыбается, встречая Эмму, машет ей рукой, но тут же переводит взгляд на машину. Та трогает с места. Реджина едет в Огасту, везет жалобы, которые ей надо рассмотреть к понедельнику, написать письма, выставить наказания. Чтобы после вернуться в Сторибрук, взять тяжелую цепь, намотать на кулак, дернуть ее, проверить. Все так же? В Огасте мисс Мюррей, в Сторибруке Кора. Но вся правда заключается в том, что единственная женщина, разделяющая ее и Эмму — она сама. Слезы стынут на щеках. Ветер сменился и теперь дует с материка, но окошко открыто на полную. Реджина кричит, надрывая голос. Цепь ляжет обратно: туда, где она всегда крепко сидела.***
— Ты готова? — отвлек Мэрлин Эмму от книги. — Чемодан? Готово! — закинула Эмма ноги на чемодан. — Поела ли я? Готово! Зарядила ли я телефон? Есть! — Похвально! — улыбнулся Мэрлин. — Что ты там читаешь? Что еще за «Тошнота»? — Книга, — ответила Эмма и вернулась к чтению. — Ясно, — хмыкнул он. — Отличный ответ. Название какое-то так себе. — Я пока не знаю, о чем тут, — протянула Эмма. — Потом скажу, если дочитаю. Пока очень скучно, — захлопнула она книгу. — Как вы там? Собрались? — Все. Ждем такси. — Я скоро выйду, — махнула она головой. — Все нормально? — задержался Мэрлин. — Да. Конечно, — поджала Эмма губы. — Почему нет? Потому что я ни о чем не думаю. Потому что отвлекаю себя, чем угодно. Потому что иначе я закажу другое такси и уеду в другую сторону. Нет, не в Сторибрук и не в Огасту. Куда-нибудь дальше на Север. Там замерзну насмерть, прямо под распрекрасным северным сиянием, да и дело с концом. Говорят, оно отливает радужным градиентом. — Больше не спрашивай, — исчезла ее полуулыбка. — Не спрашивай меня об этом больше никогда. Ладно? — Хорошо, — опешил Мэрлин от этой мгновенной перемены. — Ладно. Больше не спрашивай, потому что я отказываюсь понимать, как я. Эмма дождалась, пока останется одна. Раскрыла первую страницу. «Тошнота», Жан-Поль Сартр, 2001 год издания. Подпись: «Миллс, личная библиотека». Это ее или ее матери? Не разобрать. Да и надпись поистерлась. Ручки заправляют чернилами, так принято в этом мире. Все чернила меркнут рано или поздно. Все рисунки, что Эмма вывела своей рукой, тоже когда-нибудь исчезнут, изойдут прахом. Все когда-нибудь сгинет. Отвлекаться, отвлекаться на что угодно! Все ее печали и горести тоже уйдут, и ведь на фоне вселенной — это ничто. Это книга, это из-за нее такие мысли. Пусть уж лучше так, чем иначе. Эмма перелистывала страницы, вдыхала запах. Пахнет Реджиной? Ей кажется? Все, что написано чернилами — исчезнет. Они задевают только первый слой бумаги. С тушью все иначе: она ложится сразу и навсегда. Тушью можно было бы прописать все прямо на страницах вселенной, на целую вечность. Проблема с тушью только одна: она не впитывается в бумагу, никогда с ней не пересекается, ложится пленкой, вдоль, параллельно. Параллельные вселенные. Никогда в одной. Эмма все листала и листала, пока кружилась в космосе, мимо планет и звезд, дальше млечного пути, по всей вселенной: там, где выведено ее имя. Реджина. Кто ты мне? Реджина. Моя Реджина Миллс. Моя? Тушь не впитывается в бумагу, да. Наверное, если найти краешек, можно подцепить его ногтем и отодрать до самого конца. До самого начала? Где это дурацкое такси? Почему Мэрлин ее не зовет? Ты его напугала! Замолчи! Листья-страницы перелистывались с шуршанием. Глаза зацепились за что-то. На последней странице. Это точно ее почерк. Строчки. Ровные. Свежие. Не отсчитывай дней, грехов не считай, но сохрани тепло. Обещай? Я обещаю отвечать: на вопросы, за сделанное. Я обещаю. И обещаю вернуть долги. Не кусать себя — не обещаю, ты извини. Но прошу, не теряй этот огонь. Слышишь? Не угасай. Обещая мне, любимая! Я обещаю. Только не говори «прощай», оставь мне «прощаю». _________________________ * Фиона из мультика «Шрек», зеленая принцесса-огр