armature

xxxtentacion — fuck love (feat. trippie redd)

У Донука корни совсем отросшие, холодный чай в чашке возле стола, а внутри — желание свалить куда-нибудь далеко-далеко, чтобы без обязательств перед самим собой и ненужных моральных драм, для которых он совсем уже взрослый мальчик. Апро подсаживает на вейп усиленно, пытаясь по-странному вывести из депрессухи осенней, но сигареты родные настолько, что от электронки горло щиплет и сжимает, словно он и не курит вовсе, а тут пачкой красного затянулся секунд на пять. У него в инсте одни видео бессмысленные с дымом густым и музыкой на фоне, заевшей в самых подкорках, которая нифига на самом деле в наушниках не играет двадцать пять на восемь, и это почти «спаси, пожалуйста». Октябрь обещает быть до одури классным, но в кавычках, а усталость, которая давно в хроническую перекатила, дожди, что сплошным полотном перед глазами и за окном пыльным, да туман утренний радости особо не приносят. Октябрь хреновый последние лет шесть, и что случится в этом даже думать не хочется, потому что по нарастающей оно работает, и неясно, загоны это беспричинные или на самом деле интуиция внезапная шепчет, не давая уснуть под утро, когда на полу — холодном и бесцветном — расползается кривым подобием самого себя. Он звонит маме исправно раз в неделю, отчитываясь, что хорошо всё, правда, и пепел сигаретный рассматривает подслеповатыми глазами, а в холодильнике пара банок энергетика и в ящике кухонном быстрорастворимая лапша, которая надоела до одури, но для мамы «да, я хорошо питаюсь». Ему двадцать семь, блин, завтра, но. Когда мать зовёт сына мальчиком, она не представляет, что ежедневный рацион мальчика — двухлитровая кола и пачка мальборо, и только большой Донук способен вытащить из гнезда по-грустному ломающих депрессух, что ветками сухими хрустят где-то между рёбер, царапая и без того больные лёгкие. Когда мать спрашивает о том, как у сына дела, она не видит, что под диваном двенадцать разноцветных жестянок из-под пива с японскими иероглифами; не видит чёрных синяков под глазами и переполненной пепельницы; не видит исписанных листов в мусорке под столом, где на полях чужие строчки словно адским неоном светятся, потому что «мам, хорошо всё, даже отлично». Вопреки всем квонхёковским рассказам, который тоже свалил хрен знает когда и куда, под ливень уснуть невозможно — методично долбящиеся в стекло капли только раздражают, больно отзываясь с запозданием в венах, и, блядь, господи, ну, за что. Ёнтан спит на соседней перемятой подушке и в ворохе мягких плюшевых игрушек, разглядывая хозяина, который, затушив сигарету, за вейпом тянется, выдыхая совсем сладкий пар. Дин пишет в пятнадцать минут первого, желает вдохновения, и поздравление на полстрочки, но Квон Хёк — это лучший арт-хаус, и неясно, что тогда имел в виду Чихо, который давно больше известный Зико, нежели знакомый со школы смешной Чихо, но фраза закрепилась. Чихо. Ах, да. Это типа грустно немного. Как-то по-дурацки, нелепо и несуразно, будто неумело взял фотоаппарат первый раз в руки и сразу хочется, чтобы как у крутых фотографов, а выходит дурь, ненужная даже тебе самому, потому что не так оно всё. Тут даже не про опыт — у Донука этого опыта на три вагона за одну только старшую, потому что Чихо ржал долго, когда узнал в шестнадцать, что тот не целовался ни разу. Донук не сказал, что, дурень, с тобой хочется, а не с красивой тянкой в школьной форме,, но Чихо не оценил бы, даже если. Из динамиков простые ритмы на пару дорожек максимум, спать хочется почему-то, но в одиночку осточертело. Где-то под окнами машины сигналят и в голове глупое осознание: его личные драмы миру совсем неинтересны. Никто никому нахрен не нужен, потому что у каждого своя война, свои траблы перманентные, от которых бы избавиться — какое тут дело до чужих перецарапанных лёгких. но. — Я хотел лично, бро, — говорит Чихо, уставший по виду и счастливый, как последний идиот, вваливаясь в квартиру и почти опрокидывая стойку с одеждой, когда Чон всё-таки доползает до двери под собачьи маты шерстяной трёхлетки, слепо щуря глаза и опираясь об косяк. На часах едва ли за одиннадцать, а он лёг только в пять и, вообще-то, мохнатый Ёнтан не любит Чихо, потому что от того всегда парфюмом дорогущим пахнет за километр, но тот слишком давно не появлялся в квадратных метрах хозяина. Донук, растирая глаза ото сна и зевая попутно, молится пресвятой Деве Марии, чтобы не просыпаться раньше нужного, чтобы максимально насладиться и наулыбаться до следующего дня рождения, потому что на реальность нифига оно не смахивает, ведь там, кажется, Лондон или что в расписании по мировому туру — просто нечто далёкое, чтобы вот так вот свалить в Корею. За окном почти ледяное солнце светит, оставляя холодные мазки по полу и фигуркам анимешным, а раскрытая форточка на кухне последнее тепло уносит, от чего Чихо шарит хозяйски по шкафчикам в поисках хотя бы растворимого кофе, который на самом деле терпеть не может. Чихо шарит долго, но кроме упаковки лапши нихрена не находит, хмурится даже немного, потому что у него беспокойный перелёт и ссора с манагером, сутки без сна и «я всё, блядь, успею». Донук зевает долго-долго, опираясь задом на тумбочку, рассматривает, окончательно залипая, швы еле видные на новом свитере, и ловит заинтересованный взгляд, неловко, но умело прикрывая глаза. — С меня обед. Собирайся, — и смотрит Чихо, блин, так по-доброму, словно каждый день такое. Донук не против и внутри всё словно под коготками многочисленных котят — ощутимо, но не больно в кои-то веки. По лёгким словно канатами, а Чихо всё ещё смешной и добрый, потому что. — У меня есть сутки, потом обратно. Донуку впервые за много-много лет хочется плакать и улыбаться одновременно.