Война капитана Бауэрса

      После визита в школу Оскар доехал было до дома, но недоделанная работа покоя не давала. Поэтому он оставил переданные назойливыми мисс бумаги на столе и рванул обратно в участок, хотя рабочий день уже закончился.       Вернувшись под вечер домой, Оскар бросил хмурый взгляд на окно Генри. Дома, стервец, знает, что предстоит воспитательная беседа. С грохотом захлопнув дверь, он прошел в кухню и еще раз взглянул на табель.       — Подними свой зад и тащи сюда, — прокричал Оскар в темноту.       Генри вздрогнул. Впрочем, он особенно ни на что не надеялся. Раз уж эта тварь переслала отцу отчет…       Он глубоко вздохнул и вошел к отцу.       — Ты купил пантенол, пап?       Оскар окинул сына неодобрительным взглядом. Его раздражало все: и нагловато-бесстрастное выражение лица, скрывающее страх и ожидание боли, и напряженно выпрямленные плечи, и манера говорить. Все это бесило Оскара, лишний раз напоминая о том, что и тут его усилия ни к чему хорошему не привели.       — Какого черта меня опять дергают по поводу твоих гребаных оценок? И что ты выкинул сегодня на уроке математики? — проигнорировав вопрос о пантеноле, с места в карьер начал Оскар. Он знал, что болтовня ни к чему не приведёт, но сдерживался, изо всех сил пытаясь убедить себя, что организует воспитательный процесс, а не банальное избиение.       — Я тупица, ты сам не устаешь это повторять. Ничего нового. Что тебя удивляет в этот раз? — спросил Генри зло, настороженно. Он тоже знал, чем это закончится. — Ей не понравились мои ответы, только и всего.       — Ты не тупица, а воинствующий дебил. Если у тебя не хватает мозгов на то, чтобы выучить простейшие примеры, засунь язык себе в задницу и сиди тише воды ниже травы, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Но нет, ты даже на это не способен. Я повидал немало дураков, Генри, и меня до крайности огорчает, что ты из них самый тупой, — Оскар нашарил в кармане сигареты, выпустил облако дыма, и лицо Генри на несколько мгновений потеряло четкие очертания. Это ему не понравилось, как и то, что кухню освещала одна лишь тусклая настольная лампа. Он ненавидел, когда очертания предметов искажались тенью, — это мешало ему бороться с видениями.       — Твою мать, Генри, я тебе сто раз повторял, что к моему приходу свет должен быть включён и здесь, и в коридоре. Неужели ты даже это не можешь взять в толк?       Генри поморщился от дыма. Не закашлял — давно привык к запаху табака, да и сам в свои двенадцать уже покуривал. Он было хотел огрызнуться, что у отца палец не отвалится самому свет включить, но просто опустил голову:       — Лампочка в коридоре перегорела. Новой нет, пап. Завтра куплю.       Запал кончился, осталась горькая душащая обида. Он вглядывался в лицо Оскара со смесью страха и отчаяния. Отец был прав, конечно.       — Она… Она не хочет мне объяснять.       Он облизнул нервно губы и настороженно продолжил:       — Бесплатно. Предложила индивидуальные занятия за плату. Может быть, ты бы мог дать мне в долг. Или… Реджу платят за дела по дому, например. На к-карманные расходы, — он все-таки втянул голову в плечи.       Оскар окинул полутемную кухню беспокойным взглядом, задерживаясь на углах и машинально отмечая, за каким предметом мебели можно было предположить засаду. Противная тревога поползла волной озноба по спине, а в голове загудело, и он пропустил мимо ушей то, что сказал Генри о занятиях. Проклятье, мало того, что из-за этого щенка весь день пошел насмарку, пришлось тащиться в школу и выслушивать тонну утомительного бреда, и теперь мозги снова закручиваются в тугую звенящую пружину, так еще и вечер придется потратить впустую. А завтра на работе сложный день, придут свидетели, которых придется терпеливо допрашивать… Как все это выдержать, как, как, как…       — Мы же с тобой выясняли, что я не могу отвечать за порядок в доме, потому что все время торчу в участке или на дежурстве, — начал Оскар, заставляя себя оторвать взгляд от шкафа. За темной громадиной мебели, оставшейся от его отца, ему чудилось чье-то затаенное дыхание.       «Там никого нет. Это все чертова головная боль».       — Я знаю, пап, я знаю, ты налички не оставил, да и к тому же она вот недавно перегорела, — беспомощно частил Генри. Все нахальство куда-то испарилось, он опять чувствовал себя виноватым. Появился тот самый страх, который поднимался тошнотворной волной из желудка перед тем, как отец схватится за ремень. Генри поймал себя на мысли, что боится. Боится купить не такую лампочку и опять не угодить.       — Какого хрена ты все время торчишь на улице с этими бездельниками, вместо того чтобы заниматься учебой и следить за домом? Нет, Генри, я никак не могу взять в толк, почему у долбанутого Хокстеттера или безмозглого Хиггинса хватает ума на то, чтобы и безобразничать с тобой, и учиться, а у тебя нет? Или они шатаются с тобой по Дерри из жалости, потому что больше никто не хочет общаться с таким дураком? Это что, мать твою, такая благотворительность? Так пускай они и в учебе тебе помогают и делают за тебя дела по дому, кусок ты гребаного придурка! — кричал Оскар, все больше распаляясь. Проклятый шкаф не давал ему покоя. Там ведь нет никого, откуда в забытом богами Дерри взяться гукам?       А что, если там не гуки? Служба в полиции опасная штука, за долгие годы он успел нажить себе целый список врагов. Генри за собой уследить не может, где уж ему заметить, что в дом кто-то пробрался? Оскар почувствовал, как у него дернулись пальцы и судорожно сжались кулаки. Может, они и лампочку специально выкрутили. Очень умно, очень… Из размышлений его вырвал голос сына.       — Может, все же… Хоть пару занятий, а? Поговори с ней, пожалуйста. А дальше я сам, — бормотал Генри, глядя в пол и понимая, что его просьбу о дополнительных занятиях проигнорировали. — Хокстеттер вон с преподавателями из колледжа на дому занимается, конечно, у него хватает ума на все… Я отдам тебе долг, пап, — он понимал, что отец пожалеет денег, — потом, когда-нибудь. Я бы сам, может, подработал, но везде берут с четырнадцати. Она не будет со мной бесплатно заниматься, — беспомощно промямлил он.       Оскар с размаху треснул кулаком по столешнице, и Генри вздрогнул, отшатнулся инстинктивно.       — Какие к херам занятия? Я не дам тебе ни цента сверх того, что у меня уходит на твое содержание. Ты думаешь, это так легко, да? Ты считаешь ворон на уроках, хамишь учителям, так что никто с тобой не хочет иметь дела, а потом приходишь и требуешь, чтобы я еще раз оплатил то, что уже и так вычли у меня из зарплаты? Я налоги плачу за то, чтобы в школе из тебя хотя бы попытались сделать что-то путнее.       На несколько минут в кухне повисла тягучая, тяжелая тишина, прерываемая лишь частым дыханием Генри. Потом Оскар заговорил снова:       — Черт тебя побери, Генри, ты все просрал. Ты уже сейчас все просрал, хотя ты малолетка. Весь этот долбаный город, все, кто здесь живет, считают тебя тупым хулиганом, и все жалеют меня, потому что мой сын — дебил. Теперь я понимаю, из-за чего смылась твоя мамаша — эта хитрая сука — с самого начала знала, что породила на белый свет конченого идиота, вот и не захотела делить со мной этот позор.       Я делаю все, что должен, и мне не в чем себя упрекнуть. Я приучаю тебя к порядку, хожу на работу каждый долбаный день и беру сверхурочные, потому что так положено, так надо, понимаешь ты меня, придурок? Я должен тебя вырастить, так же, как мой отец растил меня, потому что таков был его долг. Так какого хера ты упираешься ногами и не делаешь того, что тебе положено? У всех дети как дети, а ты… — он махнул рукой и потянулся за очередной сигаретой.       — Я тебе говорю, мне двенадцать, меня даже газеты разносить не возьмут! — заорал мальчишка, уже не сдерживая злых горьких слез. — Я бы че, просил, что ли, у тебя, если б мог сам заработать? Я неделю пропустил в начале года, когда отлеживался после… — он осекся, понимая, что зря напоминает про воспитательную беседу, посвященную неубранному урожаю, которая закончилась для него очень тяжело. Тогда Бутч особо зверствовал. После этого Оскар не отвез его в больницу. И Генри пластом лежал на своей узкой кровати, поскольку был в состоянии только добрести до кухни и поесть.       — Какого хера ты на меня орешь, сопляк? — взбеленился Оскар. Перед глазами колыхнулась белая пелена, и очертания предметов поплыли путаной круговертью. Пульс подскочил, зашкаливая, и мир вокруг дернулся, медленно поехал, разваливаясь на части. Когда он остановился, Оскар снова обрел способность ясно различать предметы, и увиденное его не обрадовало. Тусклая лампочка освещала перевернутый вверх ножками стол, разломанные в щепки стулья и сорванные занавески, пересыпанные осколками посуды. Оскар недоуменно оглядывался, безуспешно пытаясь вспомнить, что происходило здесь в последние несколько минут. Из полутьмы, клубившейся у стены, послышались жалобные всхлипы и хриплый кашель. Оскар нерешительно приблизился — под ногами хрустели щепки и лопались тонкие стекляшки.       — Генри?       Мальчишка пытался подняться на ноги, держась за ребра и утирая кровавую дорожку с уголка рта. Услышав, что отец приближается, шарахнулся в угол, замер, подтянув к груди коленки.       — Не надо, не н-надо, пап, я все понял, — задыхаясь, забормотал он. На щеках блестели мокрые дорожки слез, смотрел он затравленно, отгораживался рукой.       Оторопевший Оскар застыл на месте, словно превратившись в камень. Пальцы предательски дрожали — теперь уже не от злости, а от страха и нервного напряжения. Он не выпадал из реальности уже очень давно, еще с тех пор, как ходил в джунглях в свои последние рейды с отходящей бригадой. Тогда это его даже не удивляло, словно так и надо было после того, что ему пришлось вынести, но теперь… Одно дело, когда избиваешь до полусмерти пленного гука, командир погрозит пальцем и забудет. И совсем другое — избить мальчишку. Отколотить собственного сына.       — Генри, ты… Ты сможешь встать?       В голове бестолково мелькали картинки из руководства по полевой хирургии. Отбитые почки, разрыв селезенки, сотрясение…       — Генри, ты меня слышишь?       Генри вздрогнул, съежился еще сильнее.       — Папа, не надо, пожалуйста, хватит… Я больше никогда… никогда не попрошу денег… — губы мальчика беспомощно кривились и дрожали.       Оскару стало тошно. Он дернулся, запустил руки в волосы и сделал несколько шагов к Генри, потом, испугавшись, отошел и шагнул в темноту. Оскар убеждал себя, что не мог такое сотворить. Да это же ерунда полная. Да, Генри частенько доставалось, но он всегда контролировал себя. Он же не зверь и не псих, а… Отец. Отец, черт возьми. Оскар огляделся, прислушиваясь. Кто-то ведь мог пробраться в дом, мог или нет? За шкафом кто-то прятался. Они вырубили его и избили Генри. Ну конечно. Надо позвонить в участок, пусть пришлют кого-нибудь…       — Генри, слушай, — начал он, снова приближаясь, аккуратно обходя осколки и острые щепки. — Тут ведь был кто-то… Кто-то, кроме нас с тобой?       Генри снова вжался в стену.       — Пап… Я клянусь, ни в коем случае. Я помню, что мне нельзя приглашать никого домой, у меня и в мыслях этого не было, — зачастил он, часто и хрипло дыша, — я запомнил еще с того раза. Мы здесь одни, пап…       Одни… Одни. Это казалось слишком ужасным, чтобы быть правдой. Оскару хотелось сбежать из дома, хлопнув дверью, сесть в машину и ехать, куда глаза глядят, чтобы никогда больше не видеть и не слышать Генри. Наверное, так же когда-то себя чувствовала и Джоан. Но он не мог, не имел права так поступить. Оскар снова закурил и, чувствуя, как понемногу утихает сердцебиение, попытался собраться с мыслями. Ситуация складывалась крайне опасная. Мальчишка выглядел дерьмово, и его прерывистое, тяжелое дыхание Оскару очень и очень не нравилось. Если поврежден какой-то из жизненно важных органов, долго он не протянет. В голове понемногу прояснилось, и мысли теперь следовали одна за другой быстро и четко. Больница, и быстро. Плед на заднее сидение. Аккуратно поднять, донести до машины. Нет, сперва подогнать ее ближе, впритык к крыльцу.       — Генри, я сейчас вернусь.       Оскар нашарил ключи в кармане форменной куртки и вышел из дома, в тихую и холодную ночь. Дошел до машины, открыл дверь, сел за руль и задумался. Если отвезти Генри в больницу, все выплывет наружу. Его уволят с работы, отправят к психиатру на освидетельствование, и предсказание военного врача сбудется. Оскар Бауэрс окажется на всю оставшуюся жизнь заперт в психушке. Ну, а Генри — в приюте.       Он чертыхнулся и швырнул ключи на соседнее сидение. А если не пороть горячку? Нет, конечно, Генри надо было показать врачу. Но что, если внутренних повреждений не окажется? Тогда их с Генри какая-никакая, а все-таки жизнь будет разрушена из-за того, что Оскар перенервничал и решил свалить на других ответственность за свою слабость. Нет, нельзя. Нельзя в больницу, пока не станет ясно, что дело и вправду плохо. Можно ведь просто понаблюдать за самочувствием Генри. Он ведь толком даже и не рассмотрел последствий своей несдержанности. Или своего безумия…       Оскар вернулся в дом, уже спокойный и бесстрастный, как всегда. Поднялся к себе, включил свет, застелил кровать чистой простыней, потом спустился в кухню. Приблизившись к сыну, он осторожно поднял его и понес наверх, молясь, чтобы не оступиться на старых скрипучих ступенях. Внизу небезопасно — вдруг кто-нибудь заявится без предупреждения и увидит Генри. Опустив сына на кровать, Оскар принялся за осмотр.       Генри, хоть и был в сознании, молчал и не шевелился, лишь следил за отцом затравленным взглядом широко распахнутых немигающих глаз. Губы его белели, когда было особенно больно, и он стискивал зубы, чтобы не стонать. Но во время осмотра он не издал ни звука.       Результаты оказались малоутешительными. Помимо синяков и ссадин, которые Оскара не слишком пугали, обнаружились сильные ушибы на животе, что было весьма тревожным признаком.       — Слушай, скажи мне вот что. У тебя живот болит? — нерешительно спросил Оскар.       Генри мотнул головой, стискивая кулаки так, что костяшки пальцев побелели.       — Все в порядке. Не бей больше… — прошептал он, — ногами…       — А ну вдохни поглубже, — сказал Оскар, сделав вид, что не расслышал последних слов сына. — Ребра болят, когда шевелишься?       — Немного, — пробормотал Генри, кривясь от боли. — Пап, я отлежусь сегодня, ладно? На кухне потом уберу…       Оскар внимательно всмотрелся в лицо сына и мысленно подвел итоги осмотра. Вид дерьмовый, конечно, но вроде бы обошлось без больших внутренних повреждений. Синяки и ссадины сойдут, это пустяки. Пара ребер, скорее всего, треснула, но если особо их не тревожить, они быстро срастутся. Говорит вроде связно, значит, голова тоже сильно не пострадала. Сотрясение — это не так уж и страшно. Оскар немного успокоился.       — Вот что. Неделю-другую в школу не пойдешь, побудешь дома. Я договорюсь. Кухню разгребу сам. Сейчас иди вымойся и ложись спать. Если станет хуже, сразу говори. В больницу сейчас тащиться я смысла не вижу, только панику лишнюю наводить, — сказал он и, почувствовав укол совести, торопливо добавил:       — Я пока съезжу в аптеку за лекарствами и мазью.       Генри устало прикрыл глаза.       — Ты еще утром обещал пантенол… я завтра вымоюсь, сейчас не встану, больно, - пробормотал он, с горечью понимая, что опять напропускает и опять будет виноват, что не усваивает материал.       — Обещал, значит, куплю, — отрезал Оскар и, спохватившись, добавил мягче:       — Ладно, ложись. Завтра так завтра. И еще, я не хочу больше раздувать таких скандалов из-за твоей учебы. Пусть будут платные занятия, если ты считаешь, что это тебе поможет. Позже поговоришь с учительницей и решите, сколько чего нужно, а я оплачу.       С этими словами Оскар вышел из комнаты и снова направился к машине. Ему было противно из-за того, что он потерял над собой контроль, из-за того, что придется теперь идти на поводу у Генри, чувствовать себя виноватым и скрывать это, чтобы сын не подумал, что он слаб.       Всматриваясь в темную дорогу, Оскар размышлял о случившемся, и чем больше он думал, тем чудовищнее ему казалось то, что происходило между ним и Генри. Так не должно было быть. Разве этого он добивался? Он считал, что воспитывает сына строго, жестко, может быть, но не переходя границы. Не скатываясь в тупую жестокость, которую презирал в других людях. Но тогда почему Генри, вместо того, чтобы расти сильным, смелым и решительным, превратился в школьного хулигана, трясущегося от страха при виде отца? Почему он сейчас валяется, избитый до кровавых соплей, и не может даже оторвать от кровати зад, чтобы вымыться? Оскар с размаху врезал кулаком по приборной доске. Не этого он хотел. Так не должно было быть. Ему вспомнился солнечный день, зеленое поле, пыльная грунтовка рядом. Маленький мальчик с трудом удерживал рвущуюся из рук веревку, привязанную к хвосту воздушного змея.       — Папа, папа! Смотри, как высоко улетел!       Змей затрепыхался, закручиваясь в воздушном потоке, дернулся, словно пытаясь сорваться с привязи. Оскар выбросил сигарету, шагнул вперед, перехватил веревку, помогая выровнять полет. Генри смотрел то на отца, то на разноцветный бумажный ромб в небе, и счастливо улыбался, а Оскару впервые за долгое время было спокойно. Это был хороший день, долгий и тягучий, и в нем не было ни смутных отголосков взрывов, ни наползавшего из памяти тумана, ни дымной горечи, пропитавшей воздух. А ведь таких дней у них могло быть много. Целая жизнь…       Он купил в аптеке дорогое обезболивающее, несколько видов мази от синяков, бинты, объяснив аптекарю, что Генри опять с кем-то подрался. Потом пошел в продуктовый и набрал два пакета малосъедобной ерунды, которую любят подростки: чипсы, зефир, бургеры, батончики. Это выглядело глупо, и он сам прекрасно понимал, что пытается откупиться от сына едой, но не мог иначе.       Когда Оскар вернулся, Генри лежал на животе, свесив руку с кровати. Услышав шаги, завозился, поднял лохматую голову, щуря глаза и морща вздернутый нос с россыпью бледных веснушек. При свете лампочки на бледном лице четче выделялась кровавая дорожка, которую Генри так и не стер. В серо-голубых глазах мелькнул страх.       — Ты купил мазь? — беспомощно спросил он. Голос его дрогнул, жалко дернулась верхняя губа.       — Я купил несколько, — ответил Оскар, выкладывая тюбики на стол. — Они должны быстро помочь. Обезболивающие пока не пей, иначе не поймем, если станет хуже. Утром выпьешь, если боль не будет усиливаться. И вот, еды принес, — он смущенно указал на пакеты.       — Спасибо, я не голоден, — вяло ответил Генри и потянулся за мазью, отведя взгляд.       — Ну ничего, завтра поешь, — торопливо сказал Оскар. Ему непривычно было видеть Генри таким — безразличным, тихим и жалким. Несчастным.       — Генри, я… Я не хотел, — пробормотал он, понимая, что тратит слова впустую, и все же отчаянно надеясь, что сын простит его, как бывало, и на какое-то время их жизнь снова станет прежней.       Генри вздрогнул, услышав такое.       — Не хотел? — тихо и надломленно спросил он, — а что хотел?       Прикрыл глаза и очень тихо заговорил:       — Я тебе, наверно, правда мешаю жить. Мамка вон сбежала… Из-за меня. Вы были счастливы, пока я не появился, верно? Могли жить. Ездить, куда вздумается. У Денбро мелкий в доме появился, так оба ходят задолбанные в хлам.       Он поморгал быстро-быстро.       — Говорят, есть школы с круглосуточным содержанием. Где дети только на каникулы приезжают…       Оскар с трудом сглотнул комок, вставший поперек горла. Генри никогда не говорил с ним так. Обычно отмахивался, бросал что-то вроде: «Да я сам виноват, я все понял, пап», — и они оба делали вид, что все хорошо. Оскар задумался, подбирая слова, потому что понимал, что если ошибется, то второго шанса уже не будет.       — Я хотел, чтобы все было правильно. Чтобы шло своим чередом. Ты учишься, я работаю, каждый выполняет свои обязанности. Хотел, чтобы ты не принимал опрометчивых решений и научился понимать, что у каждого действия есть последствия. Чтобы ты прожил свою жизнь не так, как я.       Он сел на кровать рядом с Генри и нерешительно опустил ладонь на макушку сына, пропуская между пальцами спутанные волосы.       — Мы не были счастливы, ни я, ни твоя мать. И ты здесь ни при чем. И если ты уедешь, это ничего не изменит. Мне от этого не станет лучше. Я не хочу, чтобы ты уезжал. Я хочу разгрести то, что натворил в кухне, и переклеить наконец там обои. И у тебя тоже, ты ведь давно говорил, что эти уже отваливаются от стен. А еще, — он запнулся, но сделал над собой усилие и продолжал, — я хочу, чтобы мы поехали в воскресенье на пустошь, ну знаешь, типа на пикник или что-то в этом роде. Я тебя стрелять научу из своего пистолета. А потом буду учить водить. Тебе уже пора. И через пару-тройку лет выберешь себе машину. Не новую, новую не потяну. Или черт с ним, возьмем кредит и новую купим. Только… Только ты прости меня, Генри.       У Генри дрожали губы на протяжении всей этой речи Оскара. Потом он всхлипнул, сел и судорожно обнял отца за шею, уткнувшись ему в плечо. Разревелся горько и отчаянно, прижавшись к отцу всем телом.       — Ты меня прости, пап, что я вот такой. Что я…       Он поднял лицо, перемазанное кровью и слезами.       — Я исправлю оценки и буду хорошо учиться, обещаю… Только мне немного нужно помочь с теми темами, что я пропустил. Все будет хорошо, честно-честно.       Оскар осторожно гладил его по руке - там, где кожу не пятнали уродливые синие и красные следы, и шепотом повторял: "Все будет хорошо". В глазах у него стояли слезы, и он до боли закусывал губу, чтобы не позволить себе совсем расклеиться. Он дал себе обещание, что с этого дня все будет по-другому, и был твердо намерен его сдержать.