Излечение
3 марта 2018 г. в 14:49
Оскар чувствовал себя до крайности странно. Его внутренний мир, тщательно запрятанный от окружающих, после войны утратил всякое сходство с повседневностью, существовавшей в головах обывателей Дерри, и был самому ему давно непонятен, но он привык и смирился с тем, что стало его неотделимой частью. Теперь же все изменилось. Оскар с присущей ему вне приступов рациональностью и педантичностью проанализировал произошедшее тем страшным вечером и пришёл к нескольким выводам. Он осознал, что его самоконтроль был иллюзией, горьким заблуждением. Это они контролировали его, изредка ослабляя хватку. Он не подчинил себе своё безумие, а научился лавировать между айсбергами, грозившими разбить в щепки жалкое суденышко его рассудка. С этим надо было что-то срочно делать, и Оскар принял решение, которое показалось ему самым лёгким и правильным. Просто выбросить все это из головы. Не обращать внимания. Их не существует, мёртвых солдат с простреленными головами и оторванными конечностями, а отголоски взрывов давно утихли, задавленные больше чем десятком прошедших лет. Он уже не вслушивался ни в шорохи, ни в шепчущие обвинения голоса, ни в эхо криков о помощи, которое столько времени отравляло ему жизнь. Ничего это нет. Вот стол, вот стул, вот старый тостер — отдать в починку, сломалась кнопка, Генри любит тосты с сыром и толстым куском колбасы…
Какое-то время Оскар всерьёз размышлял о том, чтобы пойти к психиатру, но выбросил из головы эту мысль. Он не мог так рисковать. Если психиатр сочтет его неизлечимым и запрет в дурдоме, Генри останется совсем один и попадёт в приют, а этого Оскар допустить не мог. Отсюда следовал второй вывод: нужно было во что бы то ни стало взять себя в руки и не дать безумию разрастись. Значит, минимум волнений, неожиданностей, и самое главное — ни в коем случае не позволять себе впадать в ярость.
Третий вывод стоил Оскару больших усилий. Помучившись несколько дней, он решил быть честным до конца хотя бы с самим собой и признал, что был дерьмовым отцом и мужем. Второе его уже не волновало, а вот первое вызывало жгучий, мучительный стыд. Запоздалое раскаяние заставило его пристально, с болезненным вниманием наблюдать за Генри.
Оскар изучал, словно видя впервые, его внешность, движения, мимику, манеру говорить, звук дыхания, запах… Все. Он хотел знать о сыне каждую мелочь, каждую мельчайшую деталь. Прежде Генри для него был чем-то вроде очередного боевого задания, которое во что бы то ни стало нужно было выполнить, хотя оно и было трудным, тяжёлым, утомительным и никому по сути не нужным. Теперь же, незаметно ведя свои наблюдения, Оскар осознал, что Генри — живой и разумный человек. Люди исчезли из мира Оскара на войне, превратившись в подобие говорящих и движущихся механизмов с предсказуемыми алгоритмами действия. Только так он мог перенести то, что видел ежечасно — чужие страдания и боль. Это помогло ему и потом, после войны, когда он поступил в полицию. Сложные дела при таком подходе раскрывались легко и быстро, решались, словно математическая задача. И Генри тоже был для него чем-то вроде механизма, почему-то упорно не желавшего нормально работать. А теперь Оскар, наконец, заставил себя признать, что в его мире, кроме него самого, существует другой живой человек.
Он вспоминал прошедшие годы и с ужасом понимал, что все это время целенаправленно и старательно портил жизнь собственному сыну. Он упрекал себя за то, что бил Генри, орал на него за каждую мелочь, сидел перед телеком с банкой пива вместо того, чтобы поиграть в машинки или другую незатейливую игру, которую так любят дети. Ребёнок… Дети любят игрушки. Какого черта, у его сына должны были быть самые лучшие игрушки, которые только можно было найти в этом городишке. Аттракционы. Цирк. Зоопарк. Сахарная вата… Ничего этого у Генри не было по его милости — его, Оскара. Он просто не считал нужным тратить на это время и деньги. А одежда? Дерьмовые шмотки, купленные на распродаже. Что он любит? Что ему интересно? Какие-то комиксы про супермена или капитана, Генри просил купить свежий номер, которым хвастались все мальчишки в его классе… Года три назад. Какой бы вопрос о Генри ни задал себе Оскар, ответа на него не находилось. Он ничего не знал о своём сыне, кроме того, что тот обычно ест на завтрак.
Все эти мысли наполняли Оскара болью и злостью, но не на Генри и не на себя. Помимо горьких сожалений из-за того, что происходило между ним и его сыном, Оскар теперь чувствовал жалость к самому себе. Он не снимал с себя ответственности за то, что случилось, потому что не был ни трусом, ни подлецом. И все же разве это была только его вина? Его обманули, как и сотни тысяч других, искалечили, измучили. Те, кто лгал о войне, отняли его жизнь, убили его, выдрали из него душу и раскололи на части разум, а его тело по недоразумению осталось жить, и, чёрт их побери, вместо того чтобы злиться на них и горевать о своих потерях, он жалел, что не умер там, в джунглях, вместе с другими.
Но даже этого им показалось мало, и теперь вместе с Оскаром мучился его сын. Беззащитный ребёнок, доверчивый и жизнерадостный. Ведь если б не эта проклятая война, они с Генри могли бы прожить все эти годы счастливо. Может, и Джоан не сбежала бы, не выдержав тяжести существования рядом с больным на голову мужем. Оскар сжимал зубы до боли, впивался в подушку ногтями и, спохватившись, тревожно вслушивался в дыхание спящего Генри. Только бы не разбудить его. Пацану и так досталось, нельзя, чтобы, помимо всего прочего, ему ещё и пришлось вытирать сопли расклеившемуся отцу. Генри глубоко вздыхал во сне и поворачивался на другой бок, а Оскар поправлял сползшее с его плеча одеяло и осторожно проводил кончиками пальцев по растрепавшимся светлым волосам. Такие же были у Джоан. Раньше его бесило это наблюдение, теперь — умиляло.
Оскар с энтузиазмом принялся за воплощение своих планов по спасению отношений с сыном. Генри отлежался пару дней, потом они вместе — впервые за долгое время — поехали в магазин, но вместо обоев Генри выбрал ярко-оранжевую краску и целый день раскрашивал стены, дурачась, рисуя валиком карикатуры на учителей и одноклассников и тут же замазывая их. Воображал себя Сойером при покраске забора, о чем и поведал отцу. Потом сварганил ужин, и, расстелив на полу газету, накрыл своеобразный стол на свежеоклеенной кухне — мебель оттуда была временно вынесена, а уцелевший после погрома стол использовался в качестве лесов. Генри уплетал ужин, облизывая пальцы, и белозубо улыбался. На чумазом лице ярким и живым огнем горели голубые глаза. Он вытребовал себе слабенькое пиво, аргументируя это тем, что он уже взрослый, и что больше маленькой бутылки пить не собирается.
— Пап, вот только к херам эти игры, когда дети и родители друг при друге делают вид, что не курят, не пьют и не ругаются матом. Себя в двенадцать вспомни. Делись давай, жадина, — двенадцатилетний Генри еще верил отцу. И если Оскар сказал, что не надо его бояться, Генри не боялся.
Оскар вел себя сдержанно, привычно скрывал свои чувства, но его переполняли радость от того, что Генри теперь снова стал таким, как прежде, — тот несчастный, перепуганный мальчишка с мрачной покорностью судьбе в глазах исчез, будто его и не было, — гордость и что-то, отдаленно напоминающее умиление. Это его сын, его Генри, такой жизнерадостный и открытый, уверенный в себе и взрослый — слишком взрослый для своих лет. Оскару нравились бесстрашие и спокойствие, с которыми Генри рассуждал обо всем, даже о том, что не обсуждалось в приличных семьях с благополучными родителями и послушными образцовыми детьми. Они говорили, много и честно, и Оскару, к его собственному удивлению, были по-настоящему интересны эти долгие беседы.
Оскар почти не вспоминал о привычных страданиях, и жуткие видения сперва поблекли, а потом и вовсе сместились на периферию его восприятия, оставшись досадливыми, но мелкими пятнами, которые он вскоре научился не замечать. Улучшение своего состояния Оскар целиком и полностью приписывал влиянию Генри. Несуразный подросток, еще недавно бесивший его до нервной дрожи, теперь казался ему воплощением всего того, что каждый мужчина мечтает видеть в своем сыне. Он с увлечением стал наверстывать упущенное за долгие годы. Помимо ремонта, магазинов, где Генри теперь разрешалось покупать все, что он посчитает нужным, и задушевных разговоров, они играли в футбол во дворе, копались под капотом у машины и ездили на реку, где Оскар, убедившись, что вокруг никого нет, учил сына стрелять.
От пистолета Генри пришел в полный восторг. Он довольно быстро освоился с оружием, и выяснилось, что у него настоящий талант. С близкого расстояния Бауэрс-младший стрелял практически без промаха. Восторженно грозился научиться попадать по консервным банкам со ста метров. Еще мальчишка показал, как он умеет разводить костер без спичек и отжиматься на кулаках.
— А еще я подтягиваюсь тридцать раз, больше всех в классе. Хочешь, покажу? - захлебывался Генри, ища взглядом подходящую ветку. Ловко взбирался по стволу, цеплялся за раскидистую ветвь и старательно подтягивался, касаясь подбородком коры. Потом спрыгивал на землю и смотрел на отца, задрав вверх подбородок и ожидая похвалы. Он и правда был очень сильным и крепким для своих лет.
Пока у Генри в комнате было покрашено, он перебрался к отцу на диван. Во сне обнял отца за предплечье, сопя где-то в районе шеи, и, когда Оскар впервые за много лет спокойно уснул, Генри встал и выключил надоедливый телевизор.
— Врачи говорят, вредно, — прошептал он, гладя руку отца и снова укладываясь рядом. Отец поморщился во сне, провел ладонью по глазам, но не проснулся. Лишь по губам скользнула тень улыбки.