Война капитана Бауэрса

      Через пару недель пришедший на работу Оскар увидел, как младший состав с увлечением слушает рассказ одного из сержантов.       — А сын нашего капитана ей так и заявил: если деньги берете за индивидуальное занятие и оформляете как индивидуальное, то будьте добры заниматься тоже индивидуально. А за групповое я вам платить не буду, потому что я и Каспбрак — это уже группа.       — Ничего себе мальчишка продвинутый. Так эта мегера еще меня учила, ее все боялись. А она чего?       — Табель обещала испортить. А пацан так и говорит, комиссии буду сдавать. И пошел сдавать. И сдал на честный трояк, несмотря на репутацию и пропуски.       — Да уж, отрастил пацан себе яйца, — хохотнул Байт.       — Интересно, отец знает? — поинтересовался один из стажеров.       И тут все покосились на вошедшего Оскара. В комнате воцарилась неловкая тишина.       — Я тут… это… у меня невеста в школе работает, вот, рассказываю… — промямлил сержант.       Оскар припомнил, что последнее время Генри и правда засел за учебники, старательно продираясь сквозь паутину примеров и задачек без помощи, в одиночку, пока сам Оскар торчал на дежурствах. Значит, вон оно… Старуха вздумала шантажировать мальца, а он на одном упрямстве закрыл свои пробелы.       В учебе Генри видел лишь средство порадовать обожаемого отца, но однажды эта смутная и непонятная для Генри конечная цель образования обрела вполне конкретные очертания. Толчком для этого послужил героического вида полковник, которого привела в школу историчка. Герой вьетнамской войны, командир какого-то там взвода. Генри тут же вспомнил, что его отец тоже герой, только вот именно эту тему Оскар в разговорах с сыном старательно и ловко обходил.       — Война для придурков, — авторитетно заявил толстяк Хэнском, когда полковник ушел, — и для таких жирных хитрых лисов, как этот мистер Браун. Они заманивают вот таким образом жаждущих славы мальчишек и бросают их в пекло, получая за операции очередные награды. Если бы все поняли, что война — это средство для управления стадом, в мире было бы меньше горя.       — Хочешь сказать, что не пошел бы защищать свою страну? — прищурился Генри.       — Ну, если никто не пошел бы воевать, то от кого ее защищать? — пожал плечами Бен.       — Ну, знаешь, — вспылил Бауэрс, — если так рассуждать… Ты понятия не имеешь о славе и героизме.       — Твой отец прошел войну, Генри. Он рассказывал тебе то же самое, что этот фанфарон? Или что-то другое? А может, он вообще молчал насчет этого? — начитанный Бен покачал головой.       — Да что ты понимаешь, ты, библиотечная крыса и заучка. Не смей говорить о моем отце! — вспыхнул Бауэрс, и если бы не появление учителей, быть бы в классе драке, одной из тех, которые регулярно раньше устраивал Бауэрс и о которых за последнее время успели подзабыть после того, как главный хулиган чудесным образом изменился.       Бена Генри бить не стал, но червячок сомнения уже заполз в его душу.       Вьетнам поглотил Генри, и мальчишка пропал, как много лет назад его отец. На оранжевой стене появился огромный плакат с изображением небезызвестного Фантома. Истребитель, казалось, стремительно прорывался через облака, неся свободу союзникам и смерть врагам. Бауэрс-младший записался в кружок авиамоделирования и вскоре прикрепил к потолку своей комнаты нити, на которые подвесил две весьма приличные модели военных самолетов. Он не пропускал ни одного военно-патриотического фильма. Вместо мелких хулиганств и просто бесцельных прогулок по городу Генри втянул своих друзей в увлекательнейшие военные игры. Мальчишки с палками и пластиковыми пистолетами скакали по пустоши и по лесочку, окружавшему ферму Бауэрсов, воображая, что они крадутся сквозь вьетнамские джунгли, охотясь на проклятых гуков, составляли планы захвата городов и совершали боевые вылеты. Генри был неизменным командиром в этих играх, чином не ниже полковника. И все же он то и дело вспоминал слова Хэнскома и надеялся получить им опровержение. Вскоре шанс ему представился.       Однажды Генри пришел домой задумчивый и не в меру серьезный.       — Почему ты мне никогда не рассказывал о военном прошлом, пап? — серьезно начал он. — У нас задание рассказать о своем герое. А других героев у меня нет, — он смотрел в лицо отца с искренним восхищением, — я ведь знаю, мне и мальчишки рассказывали, что ты на войне не просто мебелью был. Только не отмахивайся как в детстве, ладно?       Генри прошелся по комнате.       — Я ведь о Вьетнаме все прочитал, что нашел. Все думал, как ты там сражался. И про новые виды вооружений. И про Лаос, и про то, какие эти азиаты живучие твари, травишь их, а они лезут, как тараканы. И про жестокость их звериную — не зря медаль военнопленного в штатах ввели.       Оскар тяжело вздохнул, отложил в сторону тост, который намазывал маслом. Увлечение Генри Вьетнамом расстроило и испугало его с самого начала, но он молчал, не решаясь высказывать неодобрение, потому что не хотел лишать сына так понравившейся ему игры. И все же это било по больному, тревожило начавшие заживать раны и наполняло душу Оскара противным, тошнотворным страхом. А если и он? В мире все так же неспокойно, и с экрана телевизора снова и снова летят заученные, скользкие слова пропаганды. Ложь, которая когда-то показалась ему святой истиной, достойной того, чтобы отдать за неё жизнь. Он никогда не задумывался о том, что чувствовали его родители, когда он одним летним вечером сообщил им о том, что решил отправиться добровольцем на другой край света. А что им пришлось пережить, пока он был там? Они не рассказывали о том, как ждали писем, как просматривали газеты каждое утро, как с тревогой ждали сообщений по радио… Он не знал ничего об их ожидании, зато хорошо знал о том, каково было тем, кто не дождался. Родители его лучших друзей дожили свои жизни и угасли у него на глазах, ничем не интересуясь, кроме пустых могил на новеньком кладбище, разграфленном тщательно, словно школьная тетрадь старательного ученика.       Руки предательски задрожали, и нож, который Оскар так и продолжал бессознательно сжимать в ладони, выпал и с металлическим лязгом ударился о плиту.       — Генри, я не хотел лезть в твои дела. Ну, знаешь, я в курсе, что у пацанов любимое занятие — игра в войнушку, и что запрещать тебе что-то глупо. Но я скажу, что думаю, раз уж ты начал этот разговор сам. Я знаю, как все это выглядит со стороны. Доказать свою храбрость, смелость, безбашенность, всем вокруг и себе самому доказать — я знаю, это кажется очень важным, пока ты не нажил ума. Быть героем, равняться на героев, жить и умереть как герой — твоя душа, или дурость, или все сразу толкает тебя на это. Чтобы все было ярко, сильно, по-настоящему. Ты ведь понимаешь? Чтобы сделать что-то по-своему. Так, как считаешь правильным. В этом нет ничего плохого, Генри, но беда в том, что твоей доверчивой дуростью воспользуются те, кто умнее, хитрее и подлее тебя. Ты подрастешь, тебе стукнет восемнадцать, ты ни черта не успеешь: ни накататься на своей тачке, ни сводить на свидание девчонку, ни напиться и попасть в участок, откуда мне придётся тебя вызволять, пользуясь служебным положением… Ты не успеешь пожить, сын. Не верь тому, о чем врут по радио и по телеку. Ты ведь интересуешься этим, я знаю. Тебе говорят об этом в школе, — думаешь, просто так вам задают эту болтовню про героев и водят на уроки высокие чины в медалях? Вы болтаете об этом, играете в это, мечтаете об этом… А я не хочу, Генри, чтоб тебя обдурили так же, как когда-то меня. Не хочу, чтоб однажды, когда я буду сидеть перед телеком с банкой пива, ты заявился сюда с довольным лицом и сказал, что отправляешься в Афган защищать мир от красной угрозы. Этого я тебе не позволю, Генри, и…       Оскар осекся, тяжело, хрипло закашлялся и, плеснув в стакан виски из бутылки, припрятанной в шкафу, выпил залпом. Глянул на Генри — на лице мальчишки читались недоумение, обида и пока еще едва уловимое разочарование. Он стиснул стакан так, что тот чуть не лопнул в его пальцах. А что, если сейчас он оступится, и Генри… Он чувствовал себя так же, как и при том памятном разговоре, перевернувшем их жизнь. Одно неверное слово — и мальчишка все сделает назло. Оскар поставил стакан на стол, чувствуя себя канатоходцем над пропастью. Подойдя к Генри, положил руку ему на плечо.       — Я отвечу на твои вопросы и расскажу о том, что там творилось на самом деле. Но это будет не то, чего ты ждёшь. Дерьмово такое говорить о себе, да ещё и своему сыну, но я не герой. Не было там героев.       Оскар прошел к себе, придвинул табуретку к шкафу и, порывшись на верхней полке, с трудом извлек запыленную коробку. Горло сжал болезненный спазм, и в ушах тонко, почти на ультразвуке зазвенело, как бывало перед приступами, и Оскара бросило в жар. А если опять начнётся, накроет, утянет водоворотом на самое дно? Он боялся, что снова сорвется, позволит себе поддаться и окажется в непроницаемой темноте, а когда она рассеется, увидит, что сотворил что-то ужасное. То, что уже нельзя будет исправить. И все же Оскар знал, что должен это сделать ради Генри. Придётся взглянуть в лицо своему прошлому, чтоб не потерять будущее.       Мальчишка терпеливо ждал, стоя возле стены и разглядывая бутылки в серванте, часть из которых, вычурные, дорогие, были подарены Оскару коллегами и друзьями. Обернулся, бросил быстрый взгляд на коробку в руках отца и вопросительно уставился ему в лицо.       Оскар дунул на крышку. Во все стороны полетела пыль.       — Я как в полицию устроился, сюда не заглядывал, — немного виновато сказал он. Жаль было разрушать образ отца-героя и бесстрашного солдата в сознании мальчишки, но другого выхода не было. Оскар сел на кровать и жестом подозвал Генри.       — Я туда попал по доброй воле, это ты уже знаешь. Нас трое было, два моих лучших друга вместо колледжа отправились со мной в летную школу. Мы так же, как и вы теперь, только и думали, что про войну, слушали передачи, где трепали языками о том, какие вьетконговцы сволочи, и мечтали, как понесем туда мир и справедливость. Как решим все проблемы одним ударом, принесем счастье нецивилизованным беднягам. И в какой-то момент нам стало казаться, что это вроде как судьбой нам предначертано, что мы непременно должны стать героями…       Оскар откинул крышку в сторону. Поверх кучи пожелтевших бумаг лежала старая выцветшая фотография с обломанными краями. Молодой Оскар, беззаботно улыбаясь, обнимал за плечи двух таких же вчерашних пацанов.       — Гляди, Генри, вот таким я был незадолго до твоего рождения. Посимпатичнее, чем сейчас, правда? И все зубы ещё были на месте… — он грустно усмехнулся. — А это, справа от меня, Майк. А вот слева — Дэн. Мы с первого класса… — он запнулся. — Узнаешь здание? Это мы у школы, перед выпускным. Напились тогда так, что Дэна пришлось волоком тащить до дома, как куль с мукой.       Оскар помрачнел и отложил фотографию.       — Я их обоих и подбил на это дерьмо, они меня умным считали, все говорили, что точно в командиры выбьюсь. Так оно и вышло потом, но не потому, что я умный был, а потому, что всех остальных, кто командовать мог, перестреляли гуки… Нет, я не один виноват, конечно. Они тоже этого хотели. Мирных защищать, быть героями. И оба погибли в первом же воздушном бою, сгорели живьем в подбитых самолетах. И все остальные, кто был в отделении, тоже, кроме парнишки из Дакоты. Он, правда, недолго после того протянул. Знаешь, Генри, что на войне страшнее всего? Это не бои, не перестрелки, не плен. Даже сидение в окопах под обстрелом, когда боеприпасы кончаются, не так страшно. Хуже всего, когда нет необходимого: лекарств, еды, врачей. Как будто ты уже внесен в список павших смертью храбрых и существуешь по инерции, до первой пули… Вот и тому парнишке не повезло. Имя я забыл, на имена у меня память короткая. А вот лицо помню.       Оскар замолчал и облизнул пересохшие губы. Воздух словно загустел, и в нем повисла легкая дымная пелена. То ли соседи решили чего в огороде сжечь, то ли снова… Тогда тоже в воздухе метались почти прозрачные охвостья черного дыма от горящих покрышек, и от этого жгло глаза и саднило в горле. Очкарик, умиравший от перитонита, впивался ногтями Оскару в руку, а второй рукой тот стирал у него со лба ледяной пот.       — Джеймс вроде его звали… Или Джейк… Не помню.       Он усилием воли выбросил из сознания тот вечер под трясущимся тентом грузовика, подпрыгивавшего на размытой дороге, и обвел комнату пристальным взглядом, возвращаясь к реальности. Отдышавшись, заговорил спокойно и чётко.       — Первую награду я получил за тот проклятый бой, в котором погибли мои друзья. Крест летных заслуг. Вот наградной лист.       Он извлек из коробки сложенную бумагу, аккуратно развернул, разгладил сгибы и протянул его Генри.       — Я сперва хотел выкинуть к чертям, да командир наорал на меня, дескать, нечего боевой дух подрывать. Это уже в новом отделении было. А вот и медяшка эта.       Выложив бумаги, он пошарил на дне коробки и достал жалобно звякнувший крест.       — Его прислали, когда мы освободили район Дакто от гуков. Все почему-то так обрадовались, когда отбили этот сраный городишко, хотя он стратегически никакого значения не имел. Ну, закрепились мы там, обжились. Я так рад был, что воды чистой опять выпить довелось, а не болотной жижи этой вонючей, которая в джунглях. Там же все этими зарослями покрыто, представляешь? Москиты величиной чуть не с белку, змеи чертовы, пауки ядовитые… Я их, правда, быстро замечать перестал, потому что гуки кругом кишели, ну да хрен с ними. У нас все железяки позаржавели, самолёты приходилось маслом заливать, чтоб ржавчина не ела. А если сбитый где лежал, за пару недель затягивало так, что и непонятно издали, что самолет лежит.       Он махнул рукой с досадой.       — Ладно, не буду лишнего языком молоть. Через две недели после того, как мы закрепились в Дакто, был ночной налет. Мы до рассвета от них в темноте отбивались, непонятно, где свой, где чужой. Точнее, непонятно было, пока кто-то не поджег склад с горючим. Вот тогда рвануло так, что полгородка в мелкую крошку разлетелось. Командира нашего первым же залпом положило, все бегают, палят куда попало, орут, руками машут, а гуки нас отстреливали, как перепуганных кур. Мы потом пытали одного, он сказал, они считали нас, кто больше убьет. Как охотники добычу. Как зверей… Пришлось, в общем, мне командовать, и мы с остатком солдат пробились из города и засели в каком-то каменном здоровенном сарае. Гуки лезли, как сумасшедшие, прорывались и прорывались, но нам повезло — пожар был у них за спинами, они были как на ладони, и мы их обстреливали также, как до того они нас. Так и сидели там, как в клетке, пока подкрепление не прислали. Мы с ребятами ещё неделю завалы разбирали, искали трупы и скидывали в здоровенную яму, которая на месте склада с горючим появилась.       Оскар снова замолчал и задышал глубоко и часто, отчаянно пытаясь не дать себе окончательно провалиться в те страшные воспоминания. Он взвешивал их, оглядывал осторожно и позволял им снова уйти в темноту, из которой они появлялись, скомканные, рваные и оттого ещё более пугающие.       — Вот за это мне и дали вот эту медаль, — он протянул сыну золотой кружок с изображенным на нем орлом. — И наградной лист. Не пугайся, он кровью там с угла вымазан. Я когда его получил, в лазарете с ранеными помогал, схватил грязными руками, даже не заметил, что выпачкал.       Он усмехнулся горько и презрительно.       — Там меня героем называют, храбрым, бесстрашным. Вранье это все. Я не герой. Я не других хотел спасти, а свою шкуру. Я за себя испугался, струсил, чуть штаны не обмочил. Метался там, как крыса, мимо раненых, толкался, прятался за других, чтоб меня не подстрелили. И солдат собрал потому, что подыхать не хотел. Мог бы — бросил бы всех и ушёл в джунгли, да там бы гуки поймали и выпотрошили наживую, как остальных пленных… Я неделю блевал потом, после всего этого, после ямы той, в которой мы их зарыли. Я приказал щебнем её засыпать, обломками домов и прочим, завалить тяжелым, чтобы их фауна местная не растаскала… И потом мы ушли, потому что никому этот городок на самом деле и не был нужен. Плевать все на него хотели. А нам медальки дали, мне вот самую красивую. Только все мы там были трусами и подлецами и выжили потому, что другие нас прикрыли своими спинами. Так, видно, в первобытные времена было. Вместе держались, потому что был шанс, что сожрут не тебя.       Люди трусы от самого начала своей гребаной истории. Одни убивают других чужими руками, другие грызут глотки себе подобным, чтоб те не сожрали их первыми. И выживаем мы только за счёт друг друга, Генри.       Оскар надолго замолчал, обдумывая то, что собирался сказать. Ему было страшно, и все же отступать было нельзя. Это было нужно им обоим: и Генри, и ему самому.       — После этого я уже мало что помню. Все слилось в кашу, как будто пьян был все время или болен. Как будто грипп подхватил и валяешься с такой температурой, что на градуснике шкалы не хватает. Все обрывками какими-то. Мы отходили, наступали, опять отходили… В общем, однажды я уснул в палатке с боеприпасами, а проснулся от того, что снаружи стрельба началась и закричали…       Оскар поднялся на ноги, отошёл к окну, дёрнул в сторону занавеску. Солнечный свет расплывался по сочной зелени старых яблонь, которые давно уже не плодоносили. Спилить бы, да рука не поднималась — их посадил ещё его дед. Жаркий весенний день клонился к закату, и ветерок сонно перебирал пушистые листья.       — Я понял, что никого не осталось, — заговорил Оскар. Голос дрожал, как он ни пытался сдерживаться. — Там были гранаты, целый ящик. Подорви одну, и все в радиусе метров пятидесяти разлетится на части. Я вытащил одну и уже собирался сделать то, что задумал.       Он вытер вспотевший лоб и продолжал:       — Надо было только чеку выдернуть. Даже выходить было не нужно. Я их слышал, их голоса, шаги, то, как они рылись в карманах убитых. Я должен был остановить это. Но у меня кишка оказалась тонка. Я положил гранату на место, разрезал полотнище у палатки и сбежал.       Оскар выдохнул и замолчал надолго, давая сыну обдумать услышанное. Вот и все — теперь Генри знает правду. Всего несколько слов, и пути назад уже нет. Он боялся смотреть в лицо сыну и продолжал торопливо, спеша покончить с тяжёлым разговором.       — Потом я повоевал недолго. Предложили вернуться до срока, и я вернулся. Ты уже родился. Помню, как мать первый раз дала мне тебя подержать. Маленький, горластый. Я тебя взял, а ты минуту смотрел на меня, а потом как разорешься. Еле успокоили.       Он грустно улыбнулся.       — Генри, вот это правильно.       Он обвел рукой комнату, указал на окно.       — Дом этот старый, телек. Деревья за окном, трава, птицы. Это — правильно. Если бы я мог, я бы ни за что… — он осекся и, подумав, продолжал:       — Генри, война — это кровь, грязь и смерть. Боль. Трусость. Ничего больше. И после ничего не будет. Пустота. И пара медалей. Может, и неправильно было сваливать на тебя все это, Генри. Но я не хочу тебе врать. Ни в чем. И не хочу казаться лучше, чем я есть.       Генри слушал отца, бросая взгляды на бумаги и медали, за которыми скрывался весь ужас никому не нужной войны, и пытался справиться с накатывавшими на него чувствами — восхищением, разочарованием, горечью, обидой, попеременно сменявшими друг друга. Это все было слишком для бедного мальчишки, поэтому он не стал ничего комментировать, лишь растерянно кивнул в ответ на проникновенную речь Оскара. Сейчас все мечтания о воинской славе рухнули в никуда. Подозрительно притихший Генри повозился с ужином, накрыл на стол, достал пиво и, оставив его перед телеком и бросив фразу «Я к пацанам», испарился из дома.       На самом деле он шел не к пацанам, а к пацану. Одному. Посоветоваться на такую сложную тему он мог только с Патриком.       Хокстеттер был дома, смотрел телек — у него был шикарный видик, редкая и дорогая вещь, и куча кассет. Сейчас он пересматривал одну из экранизаций романа Брэма Стокера. Услышав знакомый свист под окнами, выглянул.       — Ты ко мне? Заходи, предков дома нет.       Патрик слушал откровения Генри, подперев подбородок рукой, на экране скалил бутафорские клыки Кристофер Ли, за окном темнело.       — Твой отец неверно все понимает. Или нарочно пытается создать у тебя неверное представление о действительности. Вот он тоже воевал, во Второй мировой, между прочим, — Патрик небрежно кивнул на Дракулу, — что-то не выглядит он трусом и подлецом, не находишь? Твой отец ведет себя, как мамаша Эдди Каспбрака. Он чертов эгоист, при всем уважении к нему, Генри. Он не хочет тебя отпускать жить свою жизнь, хочет запереть в клетке. Тебе оно надо — всю жизнь торчать в этом вонючем городишке? Он говорит, ты не успеешь пожить. Я тебе вот что скажу: останешься тут — вообще, считай, не поживешь, а просрешь отведенные тебе годы.       Генри молча смотрел на друга, пребывая в полной растерянности.       — Но война — это не выход, Патрик.       — Еще утром ты считал по-другому. Если у твоего бати было все так хреново, если этот Вьетнам его сломал — почему ты уверен, что у тебя не получится? Что ты будешь смотреть на мир ЕГО глазами, Генри? Возможно, все будет не так. Возможно, ты со своей эскадрильей разнесешь душманов, и никто не погибнет, и ты получишь сразу звание и будешь командовать взводом и все такое. Он говорит, не покатаешь девчонку на тачке. А кого тут катать, ты мне скажи? Жирную Грету Кин? Или шлюху Беверли Марш? А если будешь офицером, то выберешь себе девчонку с сиськами и задницей, как с обложки журнала.       Патрик выключил телевизор и обернулся к Генри.       — Так что не слушай бредни своего старика. Он тебе и за папку, и за мамку. Все сопляком считает. А ведь рано или поздно ты пойдешь дальше, встанешь на крыло, так сказать. А ему так удобнее. Ведь это очень приятно, когда сын вечный ребенок, смотрит в рот, выполняет все команды.       И Генри, внимательно слушавший слова Патрика, согласно кивнул. Хокстеттер говорил правильные вещи. Отец и в самом деле боялся одиночества, поэтому и говорил, что не позволит уйти.       — Он ведь тебя еще и лупил, я же замечал, все эти кофты с длинным рукавом, солнечные очки в пасмурный день, — вкрадчиво продолжал Хокстеттер.       Генри насупился.       — Это было раньше.       Патрик вздохнул.       — Как бы снова не начал, чел. Рано или поздно он сорвется, все пойдет по-старому, потом ты его простишь, опять будешь искать вину и недостатки в себе…       Генри стиснул зубы.       — Не сорвется. А если сорвется… Я его больше не прощу.