Война капитана Бауэрса

      Оскар вышел из запоя, когда закончились запасы спиртного, в том числе и дорогущие коньяки, накопленные за долгие годы безупречной службы. Решил, что пить дальше будет малодушно, и пришла пора снова приводить свою жизнь в порядок. Он вернулся на работу за несколько дней до годовщины бомбардировки Лаоса. Нынешняя администрация, не менявшаяся уже лет десять как, завела в Дерри изрядно раздражавший Оскара обычай совершать в этот день торжественные визиты на военное кладбище и произносить многословные нудные речи о вечной памяти и немеркнущей славе. Каждый год секретарша мэра звонила в участок Оскару, который отказывался от участия в мероприятии, сославшись на дела, потом Байту, который прикрывал подчиненного, почему-то решив проявить в этом вопросе понимание. На этом секретарша сдавалась, удовлетворившись присутствием двух других «виновников торжества» — нервного булочника Джеффри Лоуренса и вечно пьяного в хлам фермера Косого Билла, фамилию которого никто не помнил, кроме мэрской секретарши. Однако в этом году Оскару пришлось нарушить свое обыкновение и согласиться присутствовать. Байт, смущенно перебирая пальцами пуговицы на форменной рубашке, сообщил, что герою собираются вручить памятную медаль, а значит, избежать визита на кладбище никак не получится.       В назначенный день Оскар, которого все еще мучили последствия запоя, появился на кладбище. На краю зеленого поля, уставленного черными одинаковыми прямоугольниками памятников, в несколько изломанных рядов выстроилась вся верхушка городской администрации и уважаемые граждане Дерри с детьми. Стояла теплая погода — как по заказу для торжественного мероприятия. По крайней мере, мэр городишка мог быть доволен: на небе не было ни облачка, и яркое солнце старательно испаряло с земли последствия недавних затяжных дождей. Духота, еще более ощутимая из-за полного безветрия, живо и тошнотворно напомнила Оскару о влажном горячем воздухе джунглей. Он прошел вперед, напряженно распрямив плечи. Толпа расступилась, как по команде, развалилась на две стороны, обнажив пустое пространство в центре. Там, словно жертвы, приготовленные для какого-то языческого ритуала, уже стояли угрюмый Джеффри и Косой Билл, бледное испитое лицо которого кривила улыбка, словно он вообще не понимал, где и зачем находится. Оскар встал рядом с ними, чужими ему людьми, которые, как и он сам, волей-неволей стали местным достоянием и гордостью общественности. Они ничего не знали друг о друге, кроме имен, и все же были связаны. Вьетнамская кампания. Нерасторжимые кровные узы. Оскар приметил в первых рядах Хокстеттера-старшего и презрительно скривил губы. В участке ходили слухи, что мэр решил вручить троице доживших до круглой даты ветеранов памятные куски металла и вспомнить о героическом прошлом Америки стараниями этого не в меру активного господина.       После получаса утомительной речи мэра, в слова которого Оскар не вслушивался, на сцену вышел Хокстеттер-старший. Оскар легонько тряхнул головой, пытаясь отогнать сонное оцепенение усталости. Хокстеттер улыбнулся ему и проговорил что-то про сюрприз и связь поколений. Позади него люди задвигались, закивали головами, словно кого-то подбадривая. Шорох, шаги, взволнованный короткий шепот — и вдруг в центр круга вышел Генри. Оскар смотрел на него во все глаза, не в силах понять, что происходит. Сын выглядел и вел себя совсем не так, как было привычно Оскару. Он и понятия не имел, что у Генри есть пиджак и белая рубашка. Но так оно и было — Генри стоял в толпе гостей, разодетый как на официальный прием. И этот черный строгий костюм и прилизанные лаком волосы вносили в облик Бауэрса-младшего нотку чего-то чужого, враждебного. Словно у Генри теперь было больше общего со всеми этими белыми воротничками и политиканами, чем с ним, Оскаром. Словно они поставили на мальчишку свою печать, клеймо, как на своей собственности. Оскар порывался подойти к нему, дернуть за плечо, стряхнуть чужое, непонятное, скрывавшее под собой знакомый и выученный до мельчайших деталей облик сына, но не мог. Стоял на месте, бессильно сжимая и разжимая кулаки, и смотрел. И они смотрели.       Генри волновался и то и дело поправлял ворот рубашки. На него оглядывались с изумлением соседи и одноклассники, и от этих взглядов Бауэрсу было явно не по себе. Из толпы вынырнул Патрик, наклонился к нему, по-хозяйски положил руку на плечо и зашептал что-то на ухо. Генри старательно закивал, закусил губу, чуть поморщившись, и бросил нерешительный взгляд на отца.       — И с приветственным словом хочет выступить сын Оскара Бауэрса, героя Вьетнама, человека, который хранит покой родного Дерри и вот уже много лет безупречно служит закону, — возвестил чинуша из мелких, — прошу, Генри.       Генри вышел к установленной неподалеку от разлинованного мемориального кладбища кафедре.       — Пятнадцать лет назад мой отец добровольно вступил в ряды армии Соединенных Штатов Америки. Это был великий день для Дерри — день, когда сыны нашего города отправились сражаться за честь нашего государства, — начал Генри, волнуясь. Поначалу он говорил сбивчиво и тихо, но вскоре голос его окреп, и слова четко и ясно зазвучали в тишине кладбища. И Оскар вслушивался, отказываясь верить в то, что слышит.       — Им через многое пришлось пройти во имя славы Америки, и благодаря этим людям звезднополосатый флаг чтут и знают во всех уголках нашего мира. Америка — единственная страна, которая смогла остановить Советский Союз — агрессивное милитаристически настроенное государство, лезущее в дела других стран и претендующее на мировое господство. И величие Америки держится на плечах простых граждан, таких, как мой отец. Таких, как каждый из вас. Таких, как те, кто с радостью и гордостью отдали свои жизни во славу отечества и ушли непобежденными. Те, кто до сих пор живут в наших сердцах и в каждой нотке нашего гимна. Да, кто-то считает, что война за Вьетнам была бессмысленной. Кто-то считает, что сражение за Лаос не стоило жизней наших ребят. Но зачем нам жить, если Америка покорится врагу? Разве смогли бы мы глядеть друг другу в глаза так светло и спокойно, не останови наши герои врага там, в Азии? Германию давили гусеницами советские танки. Чехословакия, Югославия, да сколько их было еще, стран, где красные творили, что хотели? Но никто из наших врагов никогда не ступит на нашу священную землю. Здесь недалеко берега, куда прибыли первые переселенцы из Европы в поисках свободы. За свободу умирали люди на кораблях, несущих пассажиров в Новый свет в тесных трюмах. За свободу умирали солдаты во время Первой мировой войны. Свобода и независимость — вот ради чего не стыдно отдать свою жизнь. Они умерли с именем родины на устах. Они умерли во имя жизни и славы нашей страны. Вьетнам пропитан кровью наших ребят, принявших жуткий вызов судьбы — сражаться за дело будущего. Страшно не умирать. Страшно жить понапрасну, покорившись, утратив веру и мечту. Веру в правильность происходящего. Помните, смерти героев Вьетнамской войны не были напрасны. Мой отец говорит, что война убивает в нас людей. Я соглашусь. Война убивает людей, но порождает сверхлюдей, на плечах которых держится свобода и независимость Америки. И пока здесь рождаются такие честные, отважные и сильные духом мужчины, Штаты будут нести мир и свободу. Война не закончена — до сих пор на Кубе скалятся ракетами советские базы, до сих пор Азия под прицелом советских танков, но Америка устоит и расцветет еще ярче, закалившись в горниле войны с врагом. Слава настоящим мужчинам, слава воинам и истинным патриотам!       Генри замолчал и сделал шаг назад. На несколько секунд повисла звенящая тишина, а потом толпа взорвалась аплодисментами. Они хлопали и улыбались, выкрикивали одобрительные слова. Герой, победитель, защитник, борец за идеалы — летело плевками со всех сторон и оседало липкими каплями на лице, пятная, марая, вываливая в грязи, от которой Оскар уже не надеялся отмыться. Он убивал просто так, не ради денег, не из мести, не ради развлечения даже, а его чествовали вместо того, чтобы запереть в тюрьму до конца его дней. Он бросал без помощи раненых и умерших без погребения, а его превозносили как спасителя. Он бежал и прятался за других, как последний трус, но здесь его звали героем. Плевать они хотели на его боль, на его страх, на его так и не зажившие раны. Они пережевали его и проглотили, оправдав это непреложным законом. Так ведь нужно, так ведь правильно, ты ведь защищал своих, боролся за идеалы. Они — и Генри. Генри… Оскар смотрел на чужого, незнакомого подростка, уменьшенную копию окруживших его мужчин, и какая-то часть его отказывалась верить, что это Генри. Его сын не напялил бы такие шмотки. Его сын не поджег бы ферму Хэнлонов. Его сын не сплел бы такую паутину мерзкой лжи. Его сын не поступил бы с ним так.       Дальше все было как в тяжелом дурном сне: высокопарные слова, пожатия бесчисленных потных рук, липкие любопытные взгляды и, наконец, материальное воплощение пережитого унижения — круглая медяшка на груди, которая, казалось, обжигала сквозь ткань форменного кителя.       Домой они ехали в гробовом молчании. Оскар сосредоточенно вел машину, боясь отвести взгляд от дороги и взглянуть на того, в ком до сих пор отказывался признавать Генри. Мальчишка тоже молчал и сидел неподвижно, хотя время от времени Оскар ощущал его беспокойный вопросительный взгляд. Тишина давила на уши, заставляла мысли сгущаться и путаться. Оскар наощупь включил приемник, заиграла модная легкомысленная песенка, но слова, которые гнусаво выводила какая-то девица, звучали обрывками из-за неизвестно откуда взявшихся помех.       — Ос…кар.       Он вздрогнул и едва не выпустил руль из рук.       — Ос…кар. Ос…кар. Оскар. Оскар.       Оскар пробормотал проклятье и прибавил скорость.       — Ос… Два — три — квадрат девять, по команде.       Поворот будет через пятьдесят метров, не пропустить, не выворачивать резко руль.       — Ос, координаты приняты? Ос… Ос… Оскар. Оскар.       Сосредоточиться. Дышать. Глубокий вдох и постепенный, медленный выдох. В джунглях помогало, и теперь поможет. Проклятье, чертова духота.       — Ос. Они здесь.       Не слушать. Нельзя его слушать. Нет его. Он мертв, сдох, сгорел, а что осталось, давно уже сгнило.       — Они здесь, Ос. Рядом. В Дерри. Война не кончена.       Домой. Быстро. Телевизор, громче. Сигареты — нет, дым нельзя. Выпить. Пиво в холодильнике. Да. Это поможет.       — Они здесь, Ос. Это уже не Генри.       Оскар выдохнул, с силой сжал вспотевшими пальцами руль.       — Генри больше нет, Ос. Его забрали. Твоего сына забрали. Это не Генри. Война не закончена, помнишь? Он проговорился, выдал себя. Это уже не твой сын.       Дыхание рвано, болезненно вырвалось из груди. Оскар отчаянно пытался собраться с мыслями, но в голове надоедливо звучал вопрос, который он, не сдержавшись, произнес вслух.       — Кто ты такой?       Генри, который теребил лацканы пиджака, таращась в окно, вздрогнул и уставился на отца.       Он не верил своим ушам.       — В смысле？ Пап, ты чего？       Он нервно облизнул губы.       — Ты в порядке？ Тебе плохо после вчерашнего, да？ Извини, что не предупредил. Я долго готовил эту речь, в первую очередь для тебя. Чтоб ты перестал стесняться того, что там было. Мы все боимся смерти, и это нормально, но ты справился с этим ради великой цели. Я помню. Твои…       Он осекся, поймав взгляд отца и съежился на сиденье. Что-то пошло не так.       Оскар подозрительно оглядел Генри и, спохватившись, снова сосредоточился на дороге — он едва не проехал нужный поворот. Ферма была уже недалеко, и Оскар решил отложить все разговоры до того момента, как переступит порог дома. Он убеждал себя, что жуткая иллюзия, овладевшая его разумом, не имела никакого отношения к действительности, а перемены в поведении и внешнем облике Генри легко можно объяснить, не прибегая к теориям заговора. Но доводы ослабевшего рассудка были ненадёжной защитой от холодного томительного страха, инстинктивного ощущения опасности, которое вызывало сейчас в нем присутствие сына.       На пороге Оскар пропустил Генри вперёд, дождался, пока тот щелкнет выключателем, и вошёл в дом лишь после того, как яркий свет убедил его, что внутри все выглядит так же привычно и безопасно, как и прежде. Пройдя в комнату Генри, он встал у стены так, чтобы видеть и коридор, и часть двора, на которую выходило окно, а потом перевел взгляд на сына.       — Так что это, нахрен, такое было? Объясни-ка мне, сын, — заговорил он, презрительно выплюнув последнее слово, — какого черта я наблюдал на этом долбаном кладбище? Как ты мог — ты, Генри? Я рассказал тебе все, как на духу, не оставив при себе ничего, вывернул себя наизнанку, будто на исповеди, черт тебя побери, — как ты посмел говорить такое? Ты встал на одну доску с ними, с теми, кто послал на смерть меня, моих друзей и еще кучу таких же доверчивых дураков, и ты повторил их слова, все то вранье, которое они лили нам в уши, чтобы вернее нас обдурить. Ты облил грязью память о Майке, о Дэне, обо всех, чьи имена написаны на табличках над пустыми могилами. Ты меня облил грязью, Генри, и харкнул мне прямиком в душу. И знаешь, я никак не могу заставить себя поверить в то, что это и вправду ты. Мой сын не поступил бы так со мной, даже если б захотел отомстить мне за то, что я плохо с ним обращался, или за то, что его мать от меня сбежала. Мой сын никогда не опускался до вранья, а ты только что оболгал перед всеми и меня, и моих друзей, и всех, слышишь, всех, кто погиб на этих проклятых войнах, которые ты там нахваливал!       Генри молча и шокированно слушал обвинительную речь отца. Он, конечно, подозревал, что будет что-то такое. Но чтобы обвинять его во лжи!       — Что это было? Это правда была! Да, эта война нужна государству. Ты собираешься это отрицать? И тебе она нужна, черт возьми. Ты благодаря ей коп и уважаемый человек. Только почему-то не можешь принять тот факт, что война закончилась, а умерли те, кому суждено. Не сдохли бы твои Майк и Дэн там, машина бы их переехала — под колесами гибнет больше людей, чем во Вьетнаме том же. Естественный отбор, мать твою. Человечество таблетки изобрело и болезни нас уже не берут, а на планете дохера народу, так что кто-то неизбежно должен был сдохнуть. Только они физически сдохли, а ты, похоже, морально. Раз жуешь эту тему, как бегемот жвачку. Ты трус и ничтожество, папочка. Не потому, что ты так себя вел на войне, — там это было естественно, человек по природе своей пытается спасти свою шкуру, инстинкты, черт их подери. А вот сейчас ты трусишь, боишься признать очевидное. Война калечит слабаков, можно пройти через нее и сохранить свое я, а не рыдать, напиваясь в хлам, и не колотить собственного сына ради развлечения и по придуманным ничтожным поводам. Чтобы ощутить себя живым, что ли? Чтоб судьбе отомстить? Чтоб в очередной раз как глупый мальчишка содрать корочку с ранки и расковырять ее? Ты упиваешься своими потерями, болью и страданиями по людям, которых ты знать не знал, даже имен не помнишь. Джейк, Джим, как его там, — передразнил он отца, — парень с непонятным именем давно уже сдох, но у тебя в подкорке он свил уютное местечко и порой тыкает тебя палочкой оттуда, после чего ты ведешь себя как последняя свинья!       Генри видел, как нехорошо меняется выражение глаз отца, но продолжал, отступая мелкими шажочками к стенке.       — Все живут нормально, а ты прячешь свои медали и сидишь перед телеком, не желая просто жить и радоваться. И меня затащить в эту пыль хочешь. Это правильно? Этот старый сад? Телек доисторический? Дом ремонтировать своими руками, когда его сносить к черту надо? Да про твои подвиги вспоминают только здесь и раз в году, потому что ты сам помнить о них не хочешь. Только с таким настроем тебе прямая дорога к добрым дяденькам врачам.       Оскар, невероятным усилием воли сдерживавший себя, наконец, сорвался. Шаг, другой — и в наступившей тишине раздался звук пощечины.       — Не знаю, сам ты дошел до всего этого или помог кто… — прошептал Оскар, пытаясь справиться со сбившимся дыханием. — Но, я надеюсь, ты понимаешь, что это настоящее предательство, сын. Генри вздрогнул и схватился за щеку. Светлые глаза блеснули бешеной злобой. Оправдываться он не будет. Не в этот раз.       — Предательство, папа? А что я должен был делать? Молчать в тряпочку и драить этот трухлявый дом? Выращивать дохлые подобия растений на гнилой земле? Выучиться в сраном колледже на механика или столяра? А может, на сантехника и в говне всю жизнь копаться? Жениться на какой-нибудь Грете Кин и нарожать кучу детишек, и чтоб она разжирела и попрекала меня нищетой? А по вечерам смотреть гребаный телек? Как другие живут по-настоящему? Это не предательство? Ты предал меня, еще когда я родился, решив за меня, как я должен жить. А вот нихрена!       — Серьезно? Значит, по-моему ты жить не хочешь, это для тебя недостаточно масштабно. А что тогда, а? Давай, Генри, поведай старому дураку, как надо было прожить жизнь, чтобы под конец не закопаться в дерьмо по самые уши и ни о чем не жалеть, — издевательски проговорил Оскар.       — Да легко. Я поступлю в военное училище и поеду в Афган уже младшим лейтенантом. Дослужусь до генерала и никогда не вернусь в эту гребаную дыру. Потому что на армии держатся эти самодовольные рожи, что мелькают в телеке. Армия правит страной, а вовсе не придурок в Белом доме. Армия — это власть и слава! — Генри сорвался на крик.       Оскар почувствовал, как по спине побежала холодная дрожь. Он боялся этого с самого начала увлечения Генри Вьетнамом, и теперь его самые худшие опасения сбывались.       — Вот так, значит? Хочешь власти, силы? Чужими руками жар загребать? Росчерком пера отправлять в пекло других людей, чтобы они пачками подыхали там, пока ты отсвечиваешь с телека звездами на погонах? Благородно, Генри, нечего сказать. Но этого не будет, знаешь, почему? Потому что там все давно поделено и расписано на много лет вперед. Ты можешь попытаться, но я наперед знаю, как это закончится. Тебе придется засунуть в жопу свои амбиции вместе с гордостью и лизать зады всем, кто выше тебя уселся, занял теплое местечко раньше, чем приперся ты. А потом они тебе мило улыбнутся и отправят тебя командовать такими же сопляками в долбаный Афган, и в первом же бою ты попадешь в плен. А я буду слушать репортажи по ящику про нашу героическую миссию, пока тебе в какой-нибудь афганской пещере отрезают пальцы и выкалывают глаза, и потом получу красивую медальку в коробочке. И буду каждый год навещать твою пустую могилу, когда поеду на кладбище, чтобы постоять возле пустых могил моих друзей. Знаешь что, Генри? Хер-то там. Не бывать этому. Пока я не сдох, я тебе этого не позволю.       Оскар сорвал со стены плакат с Фантомом и медленно, с удовольствием разорвал его на мелкие кусочки, а потом швырнул их в лицо Генри.       — Вот тебе военное училище.       Дальше последовали модели самолетов, раскрошившиеся под подошвами тяжелых ботинок.       — А вот тебе, твою гребаную мать, Афган! — прокричал Оскар.       Потом он схватил лежащий на столе армейский нож, настоящий, вьетнамский, с вылетающим лезвием, — тот самый, который подарил сыну на день рождения через пару месяцев после примирения, и Генри, до этого молча смотревший на взбесившегося отца, остервенело кинулся защищать свое имущество.       — Не смей! Отдай! Это мое, ты мне подарил, ты сам мне подарил, сволочь!       Он вцепился в кисть отца зубами, пытаясь отобрать нож. Оскар, отбиваясь, случайно дернул пальцем, и стремительно вылетевшее лезвие мягко вошло в руку Генри между большим и указательным пальцем.       В первые несколько секунд ни отец, ни сын не заметили, что произошло. Потом Генри понял, что сжимает искалеченной правой рукой лезвие, а кровь пропитывает рукав его пиджака и манжет форменной рубашки отца.