А потом в Дерри начали пропадать дети
15 мая 2018 г. в 14:06
Дни шли чередой, выстраивались один за другим, лишенные всяких отличий друг от друга, будто стертые и присыпанные пылью. То, что незримо присутствовало в городе, заполняя его тошнотворным и затхлым духом, словно притихло на время, то ли устав, то ли чего-то выжидая.
Билл Денбро скоро оправился от побоев и как ни в чем не бывало гонял по улицам Дерри на велосипеде в сопровождении кучки несуразных друзей. Четверка хулиганов под предводительством Генри, видимо, решив на время затаиться, не привлекала к себе особого внимания, пропадая где-то на задворках. Дон Хаггарти уехал из Дерри сразу после того, как суд вынес убийцам Адриана Меллона обвинительные приговоры, и они отправились в федеральную тюрьму. Оскар больше не виделся с ним и был этому рад. Слабый и жалкий Хаггарти, совершенно разбитый тем, что ему пришлось пережить, вызывал презрение и безотчетный страх того, что он сам, корректный и строгий капитан Бауэрс, станет такой же дрожащей заплаканной размазней, если потеряет над собой контроль хоть на минуту.
Оскар очень рад был бы не видеть больше и Генри, и тот, словно прочтя его мысли, дома почти не появлялся, а если и приходил, то старался не попадаться отцу на глаза. Если же им приходилось заговаривать друг с другом, это всякий раз кончалось отвратительной ссорой. Оскар все чаще и чаще давал волю рукам, уже не задумываясь о том, чтобы не причинить сыну вреда, а Генри, в свою очередь, старательно выводил Оскара из терпения и, казалось, испытывал какое-то мрачное удовлетворение, демонстративно рассматривая свои синяки. Дома было неуютно и тоскливо, а в затхлом воздухе словно повисла серая пелена. Солнечный свет, больной и тусклый, пробивался сквозь немытые стекла и освещал царившее внутри запустение. Никто больше не заботился ни о порядке, ни о том, чтобы была еда в холодильнике, зато запасы спиртного теперь пополнялись регулярно.
На работе Оскар появлялся вовремя, неизменно аккуратный и корректный, вел свои дела в строгом соответствии с правилами и уходил домой позже всех, беря несколько дополнительных дежурств. Байт настойчиво советовал ему сбавить темп и отдохнуть после недавно закончившейся горячей поры, но Оскар только отмахивался. Работа отвлекала его от участившихся видений и грустных размышлений, и он хватался за нее, как утопающий за соломинку. Он боялся оставаться дома, наедине с самим собой, бок о бок с ненавидящим его сыном — эту ненависть Оскар ощущал необычайно остро. Все остальные его чувства уже давно утратили яркость и стали скорее формальностью. Очередное дело раскрыто, справедливость восстановлена, в участке бурно обсуждали детали и радовались успешному завершению расследования, и Оскар сдержанно улыбался, притворяясь, что разделяет непонятное ему ликование. Некая миссис Харрис скончалась, а она всегда была милой и вежливой старушкой, — Оскар делал вид, что искренне огорчен, ведь так было положено, хотя чувствовал лишь раздражение и усталость. И лишь одно — ненависть Генри — оставалось живым и настоящим, ранило, обжигая, и не давало забыть о том, что происходящее реально. Ведь сны были гораздо ярче действительности. Скорее наоборот — действительность понемногу уплывала от Оскара, превращаясь в навязчивый, долгий и нудный сон с бесконечно повторяющейся последовательностью событий. Утро, горький кофе, дорога в город — поля по обе стороны, не за что зацепиться взглядом, участок, патруль, снова серая лента, будто подвешенная в пустоте, и темные безжизненные окна старого дома. Оскар привычно тянулся за бутылкой, устраиваясь у телевизора в круге желтого света, окруженный молчаливым мраком, и заставлял себя сосредоточиться на экране. Не глядеть по сторонам.
Впрочем, все усилия были тщетны. Он отгонял их, пока был в сознании, и они спокойно дожидались своего часа, притаившись на границе между ночным мраком и спасительным светом лампы. Мало-помалу звуки гасли, а свет сменялся сонной темнотой, и Оскар погружался в забытье, беззащитный и беспомощный. И тогда они приходили. Лицо спящего искажал страх, с закушенных губ срывались то слова команды, то брань, то мольбы, и он бестолково бил руками по спинке дивана, тщетно пытаясь вырваться из очередного кошмара. Синие гуки, из пулевых отверстий в головах которых вываливались толстые белые опарыши, толпились вокруг Оскара, громко обсуждая на ломаном английском, как лучше разговорить его — загнать иголки под ногти или выколоть глаза. Подорвавшийся на ловко припрятанной среди веток гранате командир укоризненно качал головой — под трибунал бы тебя, Бауэрс, за то, что сбежал из лагеря. Мимо проходили строем мертвые солдаты, бросали на Оскара безразличные взгляды, звали с собой, дескать, что ты стоишь тут, в грязи, автомат выронил и разинул рот — пристрелят же в два счета… И те двое, неизменные спутники и мучители, обгоревшие до неузнаваемости и знакомые до боли, смотревшие прямо в глаза полопавшимися белками. Оскар всхлипывал, морщился, отворачивался, чтобы не чувствовать вонь обожженной плоти, и, спохватившись, бормотал что-то о прощении и покое, а Дэн и Майк молча наблюдали за тем, как он мечется, не имея ни сил, чтобы жить дальше, ни мужества, чтобы, наконец, умереть. И еще одна долгая ночь ползла над домом, цепляясь черным грозовым брюхом за провода.
Иногда среди этих кошмаров появлялась угловатая фигура сына, который мрачно и безразлично стоял возле призрачных очертаний дивана и таких явных вьетнамских джунглей, потом отступал и исчезал в тени, не желая помогать отцу, не желая замечать его страха и боли. Они были хуже, чем чужие — мрачный подросток, которого уже за глаза звали бешеным псом, и строгий офицер.
Ужас и боль, наполнявшие сны Оскара, наяву оборачивались тоскливой тревогой, надоедливой, словно звон проводов высокого напряжения. Он привычно подавлял ее, настороженно наблюдая за городом и убеждая себя, что все в порядке. Казалось, так оно и было, волна насилия, затопившая Дерри, схлынула и сошла на нет, укатившись в грязные канавы под городом. Ничего больше не происходило: ни драк, ни вспышек агрессии, ни зверских убийств. Самым серьезным происшествием за несколько недель стала кража в супермаркете. Байт отменил сверхурочные дежурства и посмеивался над сосредоточенностью Оскара, не желавшего ни на минуту терять бдительности.
— Да расслабься ты уже, Ос. Я полжизни служу в полиции. Такое бывает. Увидишь, теперь пару-тройку лет будет тихо. Они наелись и притихли.
— Кто — они? — переспрашивал Оскар.
— Кто, кто. Граждане законопослушные, вот кто, — отмахивался Байт.
Оскар пожимал плечами и снова отправлялся проверять посты. Сонные улицы были залиты потоками солнечного жара, так что, казалось, скоро расплавится асфальт. Листва на деревьях поблекла и пожелтела, и сухие края шелестели на слабом ветру. Прохожие жались к стенам домов, ища спасительную тень. Ничего необычного — жара приходила в это время каждый год и стояла почти до самой осени, изредка сменяясь короткими дождями. Ничего подозрительного. Люди выходили вечерами, стояли в очередях за фруктовым льдом и газировкой, бродили в парке, весело переговариваясь. Ничего опасного — даже местные забулдыги вели себя прилично, словно отряд бойскаутов на смотре. Тихие, спокойные, обычные дни.
А потом в Дерри начали пропадать дети.
Первой пропала та самая Эдит Морган, на которую заглядывался Патрик. Сперва этому не придали значения — девчонка была созревшая и грудастая, могла и свалить от опеки родителей на поиск приключений. Патрик сожалел, что не успел пошпилиться с ней и делился своими переживаниями с Генри.
— Дура она, вот увидишь, встретим ее еще на трассе Дерри — Портленд через пару лет, опустившуюся и спившуюся. Такие, как правило, плохо заканчивают.
Но вскоре стало понятно, что бедной Эдит даже трасса и роль проститутки не светили. Ей уже ничего не светило — она лежала с распоротым животом на пустыре и смотрела пустыми остекленевшими глазами в небо.
На какое-то время весь Дерри впал в состояние шока. Отец девчонки на похоронах рыдал в голос, мачеха скорбно опускала глаза и теребила черный платок. Люди шептались, что не достало девочке воспитания, родители не туда смотрели, вот и кончила плохо. Вот с другими, приличными, такого точно не случится.
Их слова были опровергнуты очень скоро, когда исчезла десятилетняя Бетти Рипсом. У Бетти не было таких сисек, как у Эдит, чтоб светить ими направо-налево, Бетти занималась в музыкальной школе и умилительно по-детски танцевала на городских мероприятиях в ярких лакированных балетках. Одну из этих балеток выловили в сточной канаве — девочку последний раз видели по дороге домой из танцевального кружка. Затем исчез двенадцатилетний маленький заучка Томми Лирс, и тогда стало понятно, что дети не убегают и не прячутся от родителей, а действительно пропадают навсегда.
В городке ввели комендантский час.
Хокстеттеры принялись контролировать каждый шаг Эйвери — где бы ни появлялся младший брат Патрика, за ним приезжала либо алая машина матери, либо отцовский крайслер. Гейл даже работе стал уделять меньше внимания. Они бы следили и за Патриком, но старший отбивался от опеки, как мог, поэтому его ловили лишь вечером.
Генри же все больше ощущал собственные одиночество и ненужность. Приходить в пропахший дымом и алкоголем дом было тошно, особенно после посещения уютного особняка Хокстеттеров, где они все чаще зависали с Патриком, поскольку Пустошь была для лучшего друга под запретом. Генри хорохорился и скрывал свое положение, как мог. Порой стоял на пороге своей комнаты и смотрел, как отец отбивается от невидимых врагов, и его раздирало чувство жалости, отвращения, ненависти непонятно к кому и отвратительной беспомощности. Он не знал, к кому пойти со своей бедой. Иногда все еще винил себя, вспоминая слова отца. «Я бы хотел другого сына». А потом ненавидел Оскара еще больше — отец утешал Джорджи, зареванного маленького Джорджи, и не желал принимать Генри таким, какой он есть. Обвинял его в дружбе с Патриком и еще черт знает в чем. После таких мыслей жалость к отцу улетучивалась, оставляя после себя омерзительную пустоту в душе.
— Папаша у меня совсем того, — мрачно поделился Генри с Патриком тревожащими его мыслями.
— Че, кукушечка съехала? — засмеялся Хокстеттер, рассматривая полки магазина игрушек. Он выбирал подарок на день рождения младшему брату.
Генри нервно пожал плечами.
— Слушай, ему бы полежать в больничке, витаминчиков попить, — предложил Патрик, — хочешь, папе кивну, он организует ему курс бесплатного лечения в санатории.
— Не пойдет он, — Генри закусил губу.
Патрик покрутил в пальцах большого робота-конструктора.
— Ну, знаешь, в психушку и насильно устроить можно.
— Патрик, — Генри скрестил руки на груди, — он мой отец, и это… Это все равно, что за решетку запихать.
— Фу так говорить, — Патрик подвигал конечностями робота, — сравнил тоже. Стены мягкие, врачи заботливые. Посещения пациента по желанию. Курорт же, честное слово.
— Все равно, Пат. Не надо. Он не хочет.
— Вот сейчас он не хочет, а потом поздно будет. И ты рискуешь. Вдруг он в один прекрасный момент возьмет табельное и по гукам палить будет, а тут ты попадешься под горячую руку. И отъедете. Ты на тот свет, а батя твой — тоже на тот свет, верхом на электрическом стуле, — Патрик отставил игрушку. — Ширпотреб дешевый. Пошли лучше по Звездным войнам поглядим.
Генри уныло двинулся за Хокстеттером.
— Пат, да не начнет он палить. Он себя в руках держит.
— И тебя тоже. В руках с ежовыми рукавицами, — Патрик глянул через плечо, — я ж вижу следы воспитания.
— Это не твое дело, — огрызнулся Генри, — да и потом, если его в дурку командируют, меня куда? В приют?
— Ну, первое время, наверное, да. Но тебе скоро шестнадцать, так что вырвешься из-под опеки и будешь жить долго и счастливо.
— Не, Пат, лучше с таким папашей, чем вообще без никакого, — хмуро отозвался Генри.
— Как знаешь, чел. О, лайтсейбер. Эйви будет в восторге, он как раз третью часть звездных войн посмотрел. Еще и алый. Я похож на Дарта Вейдера? — Патрик шутливо помахал игрушечным мечом.
— Ты похож на идиота, Хокстеттер. Забирай подарок, и пошли уже. И не надо больше заводить со мной этот разговор, — буркнул Генри.