Аритмия

       Я не герой. Но и трусом никогда не был. Профессия журналиста лишь внешне неопасная, на самом деле таит в себе множество крутых виражей и подводных камней. Безопасность — иллюзия. По данным ЮНЕСКО с 2006 по 2013 год в мире погибло 593 журналиста. Ужасная цифра и, увы, сомневаюсь, что она будет уменьшаться. Рано или поздно (скорее, рано) каждому журналисту приходится расследовать тему, разглашение которой может стоить ему, как минимум, карьеры, а, чаще всего, — головы. Когда ты идешь по этой тропе, должен знать и быть готовым к тому, что мирным она не будет. Совсем. И опасаться, каким для тебя будет день завтрашний — вполне нормально.        Я не герой. Но и трусом никогда не был. Но теперь, сидя в своей комнате на кровати, которая кажется ужасно жесткой и неудобной, я боюсь. Мне не просто страшно. Я напуган до усрачки.        Когда мне пришлось брать у светила современной британской политики интервью, я не был в восторге потому, что меня блевать тянуло от его рожи в каждом экране и на каждом борде. А еще — потому, что у меня была своя работа, собственное исследование, и я совершенно не был готов к тому, что проведу пару часов в компании человека, о котором не знаю ровно ничего и знать о котором мне не особо интересно. Но я уступил. Частично — потому, что действительно хотел помочь Ривер. Частично — потому что (признаюсь) — мне стало интересно, стоит ли овчинка выделки. Но по большей мере, потому, что у меня не было особого выхода. Меня просто вызвал к себе шеф и тоном, не терпящим возражений, объявил мне о величайшей чести общения с мега-звездой политикума.        Я мог бы отказаться и оказаться на улице в тот же день. И, подозреваю, все пути были бы закрыты. Уж мой шеф бы позаботился.        Идя на встречу с Саксоном, я чувствовал себя жертвой. Загнанным в угол животным. Я чутьем, которое у всех журналистов острое, точно острие ножа, ощущал, что скоро меня ранят. Всадят пулю в миллиметре от сердца. Пробьют кожу острым ножом.        И это случилось. На днях я лишь подтвердил свои знания, что под самой блестящей мишурой скрывается бесконечная мгла. И мне просто страшно. Так страшно не было, даже когда посылали в командировку в Иран, когда там бомбили американцы. Я думал тогда, что пережил ад, но, оказывается, ад наступил только сейчас.        И я думаю об этом все те три дня, что мы не видимся (мистер Саксон соизволили отправиться в командировку). Цепляюсь в поручни кресла, за которым сижу, и за углы рабочего стола. Иду в кабинет, где всем заведует мистер Харкнесс (интересно, а ему известно об особенностях надежды нации? А, может, он тоже участник развратных министерских оргий?), как другие идут на плаху, титанические усилия прикладываю, чтобы не стучать зубами. Мне страшно. Как ребенку без матери, как умирающему под хирургическим ножом. Мне жутко. Хочется бежать, сломя голову, без оглядки, не останавливаясь, пока сердце не разорвется на мелкие куски.        У Данте девять кругов ада, я за три дня прошел триста тысяч раз по три. Не могу дышать. Не могу больше ни о чем думать. В голове наковальней бьет лишь одна фраза — мне конец.        Иногда есть лабиринты, из которых нет выхода. Ситуации, в которых выбора нет. И ты, безвольная жертва, падаешь во мглу, с каждой секундой все больше приближаясь к своей погибели.        Я думаю о том, что могу сделать, И прихожу к выводу, что ничего. Можно проявить отчаянное мужество (или мужественное отчаяние, скорее), и рассказать всему миру о том, что я видел в доме у того, на кого нация молиться готова. Но Саксон, конечно, не идиот, и, естественно, всё прекрасно понял, и причина побега для него очевидна. Так что, пока я добегу от полиции до его дома, комната уже будет вывезена или спущена в подвал (у него дома настолько технический прогресс, что не удивлюсь, если и такое возможно). Конечно, при условии, что я успею добежать, а меня не настигнет шальная пуля, преступник с кислотой в руках или внезапно выруливший из ниоткуда автомобиль, который растащит мои бренные кости по асфальту.        Очень сомнительный выход.        Можно устроить истерику и завалить господину важной шишке парочку знаменосных встреч, чтобы он меня уволил на законных основаниях. Правда, подозреваю, в итоге мы снова придем к тому, что меня продырявит пуля, размажет в яичницу по асфальту или каждая моя клетка сгорит к чертям.        А можно выжидать. Собирать доказательства. Искать удобный момент. Подмечать. Снимать. Фотографировать. Ловить каждое слово. А потом, дождавшись, когда раболепное обожание всего народа станет спадать, взорвать эту мину. Уже вижу заголовки, один сенсационнее другой: «Министр обороны предпочитает мужчин!», «Звезда политики оказалась насильником и извращенцем», «Специфичные вкусы надежды нации». В этом случае, уровень моей безопасности тоже не особо повышается, но его падение куда быстрее, чем мое бегство, скажем, в Южную Африку инкогнито на каком-нибудь частном самолете (благо, связи есть, можно арендовать, вымолить и, может, если продать почку или душу дьяволу, и выкупить).        В любом случае выход — смерть.        Мистер Саксон посвятил меня в свою тайну явно не с расчетом на то, что я поведаю о ней остальным. Он знает другие способы создать сенсацию, к его ориентации и способу жизни явно не относящиеся. Это был более чем прямой приказ. Навязчивое приглашение в мир извращений и разврата. И у него, наверняка, миллион способов в рукаве закрыть мне рот. Навсегда, если буду слишком громким.        Что мне остается делать? После бессонных ночей, полбанки выпитых таблеток, внутренней истерики и надколотого от сильнейшего сцепления зуба, я выбираю вариант самый долгий и, возможно, самый опасный — ждать. Следить. Копить материал. Чтобы в один прекрасный момент взорвать его как бомбу замедленного действия. И сладко улыбаться при встрече, ссылаясь на глупую причину своего побега и делая вид, что ничего не произошло.        Может быть, я лишь отсрочу казнь. Но, может, и выиграю. Во всяком случае, постараюсь бороться. На то я, в конце концов, и журналист. Должен идти на риск, даже если боишься дышать.        Иногда я все же ненавижу себя за то, что выбрал именно эту профессию. Ненавижу.        Я так погрузился в свои мрачные мысли, что совершенно не обратил внимания на то, как оживились все вокруг. Мэйси поставила чайник кипятиться, Сондра, ее коллега, второй секретарь, отчаянно бегает по кабинету, я слышу стук ее каблуков. Слышу голос Питера, который связывается с другими охранниками, раздавая им указания.        Сам я смог опомниться только тогда, когда почувствовал жаркое дыхание у меня на шее, в области затылка. Развернувшись вполоборота, я поднимаю взгляд и оказываюсь буквально ослеплен его улыбкой.        — Здравствуйте, мистер Саксон (он совершенно против, чтобы я называл его боссом, только по фамилии), вы освободились раньше, чем планировали. Очень рад, что положение дел вам это позволило.        — Да, Джон. Неожиданно для себя самого, я вернулся раньше. Как вы себя чувствуете? В последнюю нашу встречу выглядели неважно.        — Уже лучше, мистер Саксон, я практически в форме.        — Вот и хорошо. Перешлете мне отчет о состоянии дел за последние полтора года. В четыре я жду вас в кабинете, нужно сверить график.        — Понял, мистер Саксон.        Он улыбается мне по-кошачьи довольной улыбкой, и я будто опять перестаю существовать. Пройдя вдоль столов, наш строгий господин раздает указания, просит секретаря заварить кофе, а вторую ассистентку немедленно зовет к себе для предоставления старых личных дел. Маркуса, еще одного помощника, обязует в течении часа связаться с Департаментом связи для выяснения положения с новыми усовершенствованными рациями.        Он пахнет дорогим парфюмом, одет, словно с иголочки, шагает уверенно, ступает по-кошачьи мягко. Я смотрю ему вслед, как завороженный и в этот раз уж точно не могу сдержать вздоха.        Я должен забыть обо всем, о чем думал последние несколько месяцев, особенно активно — последние полторы недели. И должен отругать себя за попытку себе же солгать.        Потому что правда такова (и она пугает меня куда больше) — мне нравится этот лощенный мерзавец и я хочу, чтобы он сделал со мной все то, что я видел на плакатах в его игровой комнате.        С сегодняшнего дня меня можно считать законченным лжецом и переставать верить каждому моему слову.