Аритмия

       Я мог бы лгать себе о том, откуда она узнала. Например, убеждать, что исключительно благодаря чуйке, которая есть у каждого журналиста, особенно острой, когда, так или иначе, работаешь в светской хронике или с бомондом. И это правда: едва переступив порог вуза, мы учимся развивать особое чутье, культивировать его и быть ему благодарными за то, что именно оно кормит нас в профессии. Нет пресловутой интуиции — не проведёшь удачно ни одного расследования — не станешь настоящим журналистом — карьера просто скатится вниз, как ребёнок задницей, из-под которой санки улетели, с крутой горы.        Я мог списать её осведомлённость на пресловутую интуицию. Но что-то подсказывало мне, что причина её догадок не в этом, а в том, что, по крайней мере, один из нас, попросту крайне плохо скрывает факт наличия увлечения другим. Конторка палилась, но мне не было страшно. И это — самое ужасное. Мне, скорее, очень уж хотелось, чтобы мой секрет поскорее узнали другие.        Хотел ли я, чтобы Саксон тоже его узнал? Сложный вопрос. И спорный. Мне временами (чем дальше, тем больше) казалось, что это будет лучшим выходом из ситуации. Что вот сейчас он всё узнает, и мы перестанем ходить по краю. Точнее, он просто столкнет меня в бездну. Но это происходило лишь тогда, когда рассудок покидает меня, уступая звериному, странному чувству, которого я боюсь до колик. К счастью, это чувство пока ещё не так часто овладевает мною. Рассудок побеждает пока — но вот надолго ли? Не знаю. Рассудок пока ещё шепчет мне, что надо быть осторожным, а ещё лучше — бежать, сломя голову, пока не поздно.        Размышления выбили меня из колеи и вытравили из реальности. Гул человеческих голосов внезапно становится противным, так что, я решил отдалиться от них к морю. Снова. Когда был ребёнком и мама возила меня купаться, вода казалась мне спасением от всех проблем и лекарством от забот. Как было бы прекрасно, если бы это осталось прежним.        Я снова иду к морю (подумать только, зачем вообще в домишко возвращался тогда?) — на сей раз поспешно, почти бегу. Чтобы не передумать, не перехотеть, не сбежать от своих истинных желаний, что так хорошо умею делать.        Море, кажется, стало прохладнее и предупреждает словно не входить, не нарушать его спокойствия. Уже светит луна, сияя прекрасными бликами на гладкой поверхности. Блики танцуют, и, вот правда, будь я художником хоть немного, уже засел бы за пейзаж. Даже моя растревоженная, распятая душа сейчас признаёт торжество природы. Это прекрасно.        Наверное, то, что я ещё способен воспринимать нечто прекрасное, — самый главный знак того, что у меня ещё не поехала крыша. Ещё не до конца, нет. Стоит радоваться.        Закатываю рукава рубашки и брюки на четверть — почти до колена. Несколько секунд сомнений — и уже мои пятки целует волна, сладко шипящая мне на ухо. Странное чувство. Оно, казалось, должно было успокоить меня, вместо того чувствую, как внутри, в душе, в сердце, слезами всё обливается. Тяжело вздохнув, закрываю глаза. На щеках появляется роса. Странно, что плачу. Но в одиночестве мне никогда не стыдно было плакать. Вздох должен был быть самым обычным, но, в итоге, получилось нечто жалобное, похожее больше на всхлип. Поделом.        Делаю несколько робких шагов. Гипнотизирую глазами воду, а она зовёт меня к себе, манит, привораживает. Вода прохладная, но для меня, уставшего с дороги, страдающего мигренью, взволнованного и встревоженного и, да, что скрывать, откровенно напуганного, точно заяц, которого охотники в лесу преследуют, от того, что Ривер всё известно и ещё чуть-чуть она всё-всё обо мне узнает, до самых потаённых потребностей, признаваться в которых мне самому себе страшно.        Расслабляющая прохлада воды успокаивает сердце и утешает ложным спокойствием душу. Я знаю, что всё это — ложь, самообман, но мне, как и каждому обычному, глупому, ничем не выделяющемуся, никакой особенной смекалкой не отличающемуся человеку, нужен этот обман. Ложь нужна тоже, остро необходима. Ею я буду до последнего утешать себя, даже когда станет совсем поздно, когда об этом иррациональном, ненормальном увлечении всем вокруг станет известно в мельчайших подробностях (а я не сомневался ни грамма, что в итоге именно так и случится).        Ещё мне нужна вода, чтобы остыть, чтобы перестать всё время успокаивать себя, что Саксон, как реальный кандидат на должность премьера, осмелится хоть немного свою репутацию поставить под сомнения. Я как мантру мысленно повторяю себе, что он ни за что не допустит ничего порочащего его, перед выборами. Ведь общество, сколь громко оно бы не кричало о толерантности и гуманизме, консервативно до невозможности. И ошибок, даже малейших, не прощает. Узнает, что одно из главных, если не самое главное лицо страны (да простит меня Королева) питает страсть к мужеложничеству, эротическим игрищам и своеобразно проводимому досугу — смертельно разочаруется. Во всяком случае, большая его половина. И плакали тогда места в Парламенте, а к тому же, велик риск, что и на пост не выберут.        Но это только глупые наивные попытки себя убедить. Я никогда не был глупцом, а его комната для развлечений была показана мне не случайно и, конечно, не просто так, для ознакомления. У выставки, которую я так неплохо рассмотрел, было только одно предназначение, единственная цель — показать, что меня ждёт. И, судя по взгляду, брошенному мне, убегающему, вслед — что не стоит даже пытаться сбежать. Он был не просто новоназначенным министром обороны, нет. Он был человеком, который никогда не отказывается от своих желаний, и не привык отпускать людей, даже если те не проявляют особого желания с ним общаться и вообще как бы то ни было контактировать. Потому, как бы я не пытался утешить себя, было понятно, что никуда от него не деться. И даже — что вряд ли он будет ждать со сладострастными игрищами и эротическими развлечениями до выборов. Иначе всё произошедшее за время нашего знакомства, не имеет смысла. Гарольд Саксон — хищник, превосходно умеющий охотиться. И, будь дело в ожидании, он бы всенепременно затаился бы и ждал. Но он пошёл в наступление, а это оставляло крайне мало вариантов для размышлений. Он оставил мне мало времени для раздумий и совсем никаких — для отказа.        Потому, пока моя голова кипит и бурлит, моим ногам, телу нужно остывать. И вода, прозрачная, спокойно бурлящая, меня утихомиривает. Никогда раньше я не верил в её целительную силу и, как оказалось, зря. Кипящий в волнении мозг приводит бурные мысли в порядок, сердце затихает, не бьется больше, как больное, аритмичное.        Я прихожу в себя, отгоняю дурные мысли прочь. Нас, в конце концов, отдыхать привезли, так что же — глупостями себе удовольствие портить?        Я неспешно бреду и бреду по воде, пока она не достигает уровня груди, и не становится легче нырнуть, барахтаться в ласковых волнах. Погрузившись в них, я сладко, почти как ребёнок, жмурюсь, чувствуя облегчение и почти стопроцентный комфорт, и уплываю от берега — всё дальше, дальше, дальше, дальше. И, кажется, что навсегда.        Очнувшись на берегу, я жмурюсь, пытаясь понять, что происходит. Бесконечной чередой кашля силюсь выхаркать из уставшей груди остатки воды и песка. Голова кругом идёт, ни черта не соображаю. Не в силах различить небо и землю, они будто на безумной карусели скачут. Конечности гудят и болят, будто их пытались оторвать. Услышав хриплый стон над ухом, я не сразу понял, что это — мой собственный голос. Через миг после того, как я стал дышать, вырвал содержимое завтрака на песок и со стоном рухнул, ударившись головой о камень, к счастью, не особо больно.        Только теперь я слышу взволнованные крики Ривер, что, кажись, бегает вокруг, как скорая спасательная помощь, и судорожное дыхание Люси. И ощущаю, как мощный мужской кулак бьет мне в грудь, как будто мстит за что-то. Саксон пытается привести меня в чувства.        Картинка всё ещё туманна, невзрачна, сыра, я мало что понимаю, вижу, как человек, у которого глаза воспалились и слезоточат, а до слуха доносятся какие-то странные обрывки, значения которых нельзя понять. Картинка плывет, крики чаек и шум воды гудит, оглушая меня.        Холодные губы Саксона пиявкой присасываются к моим губам и я чувствую, как из меня уходит застрявшая в глотке, мешающая вздохнуть свободно, вода. От Саксона пахнет ментоловой жвачкой и — совсем немного — ромом. Или ликёром, чёрт пойми.        Женщины, притихшие, стоят, наверняка заломив руки и, почти уверен, что Ривер сердито сопит. Я же чувствую прохладный бархат кожи Саксона и гнев его рта.        Когда он оставил меня в покое, с какой-то брезгливостью выплюнув остатки моей пересоленной слюны, я отхаркиваюсь снова песком и тиной. И, пожалуй, впервые с момента, как пришёл в себя, смотрю на него ясно. Глаза его недобро сверкают, зубы сводит от скрежета. Он титанически зол. Схватив меня за грудки, так, что треснула, очевидно, ещё в воде порванная рубашка, он приближает ко мне пышущее гневом лицо и чётко, почти по слогам, произносит:        — Держись от меня подальше.        Я не понимаю, о чём он говорит, что имеет в виду. Может, потому, что это вновь завуалированная загадка, а, может, от того, что внезапно отупел, пока тонул.        Зато дамы, сопящие и шумно вздыхающие еще с секунду назад, прекрасно понимают.        Ривер, судя по всему, издает полный разочарования и печали вздох, будто мне приготовлен похоронный саван, а Люси, жалобно пискнув, убегает в их домик, заламывая руки.        Конец водевиля.