Аритмия

       С самого первого момента, как я увидел его, с самого первого дня, я знал — чего-то подобного мне не избежать. У людей, купающихся в деньгах и успехе, всё проходит совершенно иначе в жизни. Часто то, что для них нормально, ненормально для остальных.        Я изначально понимал, что меня ждёт нечто подобное, но, конечно, не был готов к тому, что он только что предложил. Я не сноб, не ложный скромник и не мужской вариант старой девы. Я разрешил ему уже очень многое. Я даже, в общем, приноровился, изловчился, научился ему доверять. Но на такое пойти я не смог бы никогда. Он может считать меня глупцом, девственником, дураком, кем угодно, может даже послать меня к чёрту навсегда после сегодняшнего, но нет. Ни за что. Никогда. Ни при каких обстоятельствах я не допущу, чтобы со мной творили подобное.        — Я — саба, а не молчаливая покорная игрушка.        Начав разговор осторожно, издалека, я планировал продолжать спокойную беседу двоих взрослых любовников, на которые Саксон отлично способен. Но нет, у него, видимо, были собственные планы.        — Саба, мой дорогой, — вальяжно расхаживая по комнате, отвечает Саксон, — это и есть игрушка, молчаливая и покорная. С последним у тебя, увы, не очень.        — Тогда я плохая саба, — продолжаю гнуть свою линию, — но я не собираюсь слушать ваши отвратительные фантазии. И не позволю делать со мной ничего подобного.        — Вот как? — Саксон хитро прищуривается.        — Да, — киваю, — считайте, что это — недопустимые действия. Ещё один их вид, который необходимо внести в Контракт, мистер Саксон.        — Тебе никогда не говорили, — прищурившись, поёт он, — что нельзя менять правила в процессе игры?        — Я журналист, — пожимаю плечами, — я постоянно меняю правила в процессе игры. Иначе, увольте, в нашей профессии не выжить.        Саксон смотрит на меня с опасливым блеском в глазах, облизав губы (в другой раз это выглядело бы очень соблазнительно), а потом всё так же сладко напевает:        — Ты ведь в курсе, мой дорогой, что я должен тебя наказать?        — За что? — возмущённо фыркнув, уставился на него. — За то, что я открыл действие, которое не позволю с собой делать, и требую внести его в список недопустимых? Разве на это не имеет права любой сабмиссив, чьим телом его величество доминант успешно пользуется?        — Нет, — Саксон нарочито медленно качает головой, — за непослушание и непокорность, которые, напомню, являются основной чертой любой сабы, и которые ты мне гарантировал, подписав Договор.        — В таком случае, — мне приходится даже выдохнуть, так я взволнован, — я позволю себе покинуть вас навсегда. Потому что я больше не желаю быть вашей игрушкой, господин Саксон.        — Ты подписал Договор — угрожающе напоминает он.        — Да, — кивнул я, — я знаю. Но, видите ли, там были чётко прописаны и мои права, а не только ваши. Договор не предусматривал возможность насиловать меня так, как вам того захочется, и делать то, что вам захочется без четко выраженного моего на то согласия.        — Это твой окончательный ответ? — надменно спрашивает Саксон.        — Да. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит.        Некоторое время мы молчим, сверля друг друга глазами. Затем он оглушающе хлопает в ладоши у меня над ухом и, осадив меня презрительным взглядом, цедит сквозь зубы:        — Я буду в кафе, надо бы выпить вина. Когда я вернусь, тебя здесь уже быть не должно. Увидимся в понедельник на работе.        Ну что же, всё не так страшно, как я думал. Он даже сдержался от проклятий, в чём я был совершенно не уверен. Скользнув друг по другу взглядами, мы расходимся. Он уходит в бар при отеле, судя по всему, я же остаюсь в номере. Мы должны были, как и полагается, уехать служебным самолётом, но раз его высочество обижены, я воспользуюсь вечерним рейсом. Не вижу проблемы.        Забронировав билеты на рейс в пятнадцать минут двенадцатого вечера, я собираюсь домой. Один из плюсов коротких командировок в том, что не нужно таскать с собой огромные чемоданы. Мой, небольшой, сложен минут за пятнадцать. Так что, вызвав такси, я спешно покидаю номер, и уже вскоре лечу домой, в квартиру, которая сейчас, в виду столь драматичных обстоятельств, кажется мне раем небесным. Всё же прекрасно, что у меня не было возможности поговорить с Ривер, и она пока ничего не знает. Я не считаю себя плохим журналистом, но я и не глупец, прекрасно понимаю, для чего Саксон нанял меня на работу. Теперь, когда саба оказалась чересчур несговорчивой, ему наверняка нужен будет другой личный помощник — более компанейский и коммуникабельный, быть может, с задом покрепче. Даже жаль, что я не могу долго быть у кого-то в фаворе.        Суббота проходит для меня бестолково. Полдня я спал, отходя после командировки, к негодованию Ривер, которая явно была не прочь провести со мной вечер, ещё полдня валялся на диване, бесцельно переключая каналы. Выходные, которые я дико не любил в школе и в университете из-за того, что нечем было заняться, теперь превратились для меня в манну небесную именно по этой причине. Как удивительно порой жизнь меняет краски!        Ривер устала ругать меня — ленивую соню — и ушла кутить с моими бывшими коллегами в ночной клуб. Значит, ночью я буду спать один. Если бы она знала, как я сейчас рад данному обстоятельству, наверняка бы возненавидела меня. Но она, к счастью, не знает.        Я лениво валяюсь на диване, клацая пультом от телевизора, сладко зеваю, не заботясь о том, что нужно прикрывать рот, дрыгаю ногами, растянувшись на подушке, и в целом, пребываю сейчас в самом что ни на есть беззаботном состоянии.        Звонок в дверь больно бьет по ушам, раздражает слух назойливостью. До чего же гадкий звук! Надо сказать Ривер, что стоит его сменить. Завтра же этим займусь, а то всё руки не доходили.        Трезвонят очень напористо, как будто, вздумай я не подойти, дом взлетит на воздух. Плетусь, путаясь в собственных ногах, сомлевших и мягких.        — Иду-иду! — монотонно гужу в ответ, будто за дверью способны меня услышать.        Я открываю и с трудом удерживаюсь на ногах. На пороге стоит Саксон, малиновый от злости, сжимающий зубы до хруста, и держит в руках хлыст.        — Я не приглашал вас…        — Я не нуждаюсь в приглашении.        Он отталкивает меня, заставляя влипнуть в стену. Едва очутившись в коридоре, хватает за руку и тащит по направлению к спальне. Швырнув на кровать, мгновенно оказывается сверху, я даже не успеваю возразить, и сдирает с меня старые потертые штаны — я таскаю их, когда дома, специально для таких вот дней для поваляться на диване.        А потом я будто попадаю в ад, наверное, за очень тяжкие грехи, потому что как иначе объяснить градус моей боли? Он бьет меня проклятым хлыстом, оставляя на теле зазубрины, я наверняка не смогу сидеть ещё какое-то время после такой пытки. Кожа горит огнём, пылает, мягкая и саднящая, наверное, она бы плакала при каждом ударе, если бы умела это делать. Воистину очень тонка грань между болью и удовольствием. Когда мы только-только начинали, Саксон говорил мне об этом, и вот теперь, наверное, решил объяснить. Мне так больно, что звёздочки из глаз сыплются. Но я не позволяю себе кричать, только стону, до боли, до крови сжимаю губы, слышу, как хрустят плотно сжатые зубы, рискуя обломаться, и слушаю собственное горькое мычание. Приходится постоянно напоминать себе, что кричать нельзя. Кричать — значит, сдаться ему, тирану на милость, показать свою слабость, дать удовольствие, которое он намерен получить. Нет, Саксон, не надейся даже. Такого не будет.        Мне кажется, у меня на заднице уже кровоподтёки образовались. Из глаз искры летят, так больно и мерзко всё это, а ещё — потому что это очень унизительно. Он дышит тяжело, как человек, чью грудь придавили камнями, обжигает меня горячим дыханием. Рука, занесенная для нового удара, останавливается в миллиметре от моей поясницы за секунду до того, как я прошептал: «Красный» и повторил это слово для верности ещё раз. Жаль, я не могу увидеть его лицо. Наверное, в нём смешались все оттенки моей боли и его садистского удовольствия. Он опрокидывает меня со своих колен и уходит, стремительно, почти убегая, ни единого слова не сказав. Тишина, воцарившаяся мигом, больно давит мне на уши, рвёт виски.        Мне больно, мерзко, гадко и страшно. То, что начиналась как игра, в которую играют взрослые, двое взрослых людей, кончилось печально — моим унижением и лютой болью. И я впервые вот так основательно задумался, что Саксон никакой не доминант вовсе, а чертов садист, и, наверное, с Ривер всё же расходиться не стоит. Хорошо, что я ни о чём её не рассказал. Теперь это будет моей тайной.