Аритмия

       Утро встретило меня болью, ещё сильнее, чем вчерашняя. Благо, мне хватило мозгов не сдаться на мольбы воспалённого сознания и я уехал к себе в квартиру — как бы я объяснял Ривер сейчас, почему не могу сидеть, и почему мне даже стоять тяжело, а дышу я через раз, как аритмик? Кстати, аритмия меня не пожалела, она уже тут как тут, терзает моё дыхание. Мне нужно на понедельник сравнить прайс-листы в кафетериях для военных по всей стране, для этого стоит подготовить основу уже сейчас, копаться в бумагах, но сил нет никаких. Я чувствую себя абсолютным ничтожеством, а задница, как бы я не старался, не тер её, саднит только всё сильнее с каждым часом. Понятия не имею, как буду завтра работать, что скажу на непременное желание коллег узнать, что со мной случилось. Сейчас я пытаюсь постигать мир продуктов и кофе, кое-как с трудом устроившись на животе, наперевес кровати.        Телефонный звонок, прервавший череду моих горестных вздохов, раздаётся как нельзя более не вовремя и очень злит меня. К счастью, это Ривер, приходится напомнить себе, что не имею абсолютно никакого права на неё кричать.        — Привет, милая — как можно более тепло щебечу я.        — Привет. А ты что, у себя?        — Да, решил сделать уборку, да и некоторые вещи заберу. Завтра я уже буду, дорогая, не волнуйся.        — Джон, что происходит?        — А что? — напрягшись, говорю я. — Всё в порядке.        — Ты лжешь только мне или себе тоже? — в тоне её звучит насмешка. — Ты в последнее время ходишь как чумной. Сам на себя не похож.        — Много проблем на работе.        — Тогда бросай её к чёрту, такую работу, которая из тебя зомби делает, и возвращайся обратно в редакцию. Дельгадо будет рад. Мы все тебя ждём.        О, Ривер, если бы я только мог это сделать. А, даже если и сделаю, как я смогу забыть всё то, что пережил благодаря Саксону и вместе с ним? Понимает ли она, интересно знать, что я никогда уже больше не буду прежним? Потому что я — да, понимаю.        — Ривер, милая, — возражаю я, стараясь, чтобы это звучало мягко, — ты же знаешь, что я не могу бросить такую работу. Она открывает новые горизонты. Разве ты сама бы бросила её, работай ты вместо меня?        — Если бы это угрожало моей личной безопасности, — деловито отзывается Ривер, — однозначно да.        — Работа любого журналиста угрожает его личной безопасности, ты же знаешь, милая.        Это заявление Ривер заставило меня улыбнуться. Она потрясающе трогательно заботится обо мне. Ещё только начав жить вместе, мы пришли к выводу, что дети нам не нужны, во всяком случае, первые несколько лет. Теперь я думаю, что всё это время я сам был её ребёнком.        — Ладно, — вздохнув, сдаётся она, — и всё же пообещай мне, что будешь осторожен с Саксоном. Пожалуйста, не лезь на рожон.        — Хорошо, — мягко соглашаюсь и кусаю губы от безмерного желания рассказать, что уже полез, и наказан за это, — обещаю.        — Целую, Джонни. До завтра.        — Пока, милая. Люблю тебя.        Трубку разрывают гудки, я же не в силах подавить тяжелого вздоха. Как жаль, что по-настоящему понимаешь, что человек тебе дорог, только на пороге беды. Миллион причин находилось вечно, по которым я не мог сказать Ривер, что люблю её и что она мне нужна, а теперь, произнеся это, то, чего она ждала так долго, я точно понимаю, что ничего подобного не чувствую. Нет, то есть, любовь есть, но, скорее, братская. Ривер не интересна мне как женщина, отрицать это нет смысла. С тех пор, как в моей жизни появился Гарольд Саксон, всякие женщины, даже самые прелестные, потеряли для меня ценность.        Неизвестно, сколько бы я ещё здесь прокрастенировал, если бы не навязчивый звонок в дверь. Несмотря на явную боязнь (после вчерашнего я, видимо, обречен бояться звонков), я медленно иду к двери, открываю, и замираю на месте. Не знаю, как мне быть и что делать, как реагировать на гостя. Им, конечно же, оказывается вездесущий Саксон. Он стоит на пороге, рассматривая свою обувь, будто ни разу в жизни её не видел, но меня поразило не это. Он запыхался, лицо раскраснелось, горит. Очевидно, он бежал сюда, и, видимо, со всех ног, как будто от преследователя спасаясь.        — Привет, — спокойно и тихо здоровается он, — я хочу с тобой поговорить. Пустишь?        О, нет. Я знаю, что он делает. Эта мышеловка мне по зубам. Вот сейчас он изобразит из себя страдальца, надеясь, что будет прощён. И таки будет прощён. Мой дед был таким же, действовал точно так же, дёргал за те же нити, в итоге бабушка моя провела очень нервную несчастливую жизнь, часто — в одиночестве. Со мной этот номер не пройдёт, нет.        — Разве что для того, чтобы немедленно разорвать Договор, — стараясь отвечать как можно более жёстко, говорю я, — потому что я не намерен и не желаю больше быть вашей сабой, мистер Саксон. Мы не договаривались, и я не позволю над собой измываться. — Хорошо, — примирительно вздыхает мой гость, — но сперва выслушай меня, пожалуйста. Не так уж часто я бегу, задыхаясь, к любовнику, чтобы ему рассказать то, о чём мне самому говорить тяжело.        О, ну вот. Начинается. Сейчас он обязательно станет давить на жалость и, может быть, даже плакать. Или стоять на коленях для пущей убедительности (кто его знает?). Я твержу себе, что не должен пускать Саксона, что так будет лучше и именно это решение — единственно правильное. Но иногда память сама ведёт игру, одну ей известную, и именно сейчас она подбрасывает мне картинку, как я дважды набивался на работу в редакцию, и что с Дельгадо я выглядел тогда так же, как Саксон выглядит сейчас. Прими он решение не в мою пользу, где бы я был сейчас? Человеку, наверное, всё же стоит давать второй шанс. Во всяком случае, если степень его вины не критична.        Меня всё ещё грызёт червь сомнений. Ведь, как ни крути, я был очень избит им вчера. И нет, то, что побили меня хлыстом, вроде как и положено БДСМ-связи, и это, быть может, очень эротично выглядит, легче не становится. Совсем нет. А зад только саднит сильнее.        И всё же я со вздохом сторонюсь, впуская его. Саксон вошел в мою квартиру, снял обувь, бросил не особо заинтересованный взгляд по сторонам (моё жилище наверняка находит убогим) и, спросив, можно ли, прошел сразу в спальню. Какое счастье, что у меня хватило мозгов и сил застелить её, не то он бы любовался вмятинами моего тела (интересно, находит ли он это эротичным?). Он подходит к окну, выглянув в него, и замирает, кусая губы. Теперь, наблюдая за ним у двери, я опять имею возможность убедиться, что в его личности, фигуре, нечто тёмное, мутное. Что скрывает этот человек такого, от чего у меня мурашки по коже бегут? Что с ним не так?        — Во мне, в моей жизни много всего, — говорит он, как будто прочитав мои мысли, — что я не могу объяснить, потому что не хочу вспоминать. Боль осталась в прошлом, я не хочу её ворошить. Я знаю, что был чудовищно не прав и сделал тебе очень больно, знаю.        — У меня зад до сих пор горит после вашего наказания — прикусив губу, говорю я. Пусть ему будет неприятно.        Он кивает. Поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что он прикусил губу.        — Это всё потому, Джон, что я навязчиво привык всё контролировать.        — И что же с этим делать мне, господин доминант?        Он склонил голову, задумался. Интересно, какой ещё ужасный план зреет в его голове? Что за тёмные мыслишки там гуляют?        — Думаю, я должен показать тебе, что доверяю. И что ты сможешь контролировать ситуацию так, как сам того пожелаешь.        Подойдя ко мне так, что мне не отвертеться, и наши глаза встретились, он гладит меня по щеке. Ничего не приятного, но, после всего, что пережил вчера, я уже боюсь любого чиха.        — Предлагаю тебе сделку. Ты делаешь со мной всё, что пожелаешь. Ночь проходит так, как ты того пожелаешь, исключительно по твоему сценарию. Одна ночь. Делай, что хочешь. Я полностью в твоей власти.        Он всё ещё упрямо сверлит меня взглядом, я же, к своему собственному изумлению, хочу пищать от радости. Ощущаю себя младенцем, которому новую погремушку подогнали, что не наслушаться. Чёрт возьми, Саксон, хитрый лис! Что он делает со мной, чем держит меня за душу, что я никогда не могу ему отказать?        Рассудок, кричавший остановиться, понял, что бесполезно, и умолк. Я медленно киваю, склонив голову набок, так, чтобы видеть его длинные пушистые ресницы. А он довольно улыбается, на сей раз — улыбкой ребенка.        — Одна ночь?        — Да, Джон, — кивает Саксон. — Одна ночь. Только одна.        — Ладно.        Дальше, мне кажется, всё происходит, как в Голливудских фильмах. Я медленно расстилаю постель, достаю смазку, кладу на прикроватную тумбочку. Подхожу к гардеробу, достав оттуда, с верхней полки, свой шейный платок. Иду на кухню, открываю холодильник, затем морозильную камеру. Гарри всё это время стоит на прежнем месте, чувствую, с интересом наблюдает за приготовлениями. Он спокоен, быть может, обманчиво-иллюзорно.        Принеся лёд, я кладу его на тумбочку. Подхожу к Саксону. Начинаю медленно снимать с него одежду. Он спокоен, слушается, поднимает руки, когда я стаскиваю его кенгурушку, стоит ровно, когда стаскиваю спортивки вместе с трусами, только дышит глубоко. Снова встав, я кошусь на кубок со льдом. Не знаю, что нафантазировал себе он, но у меня не настолько богатая фантазия, чтобы работать самостоятельно, потому воспроизводить будет сцену из фильма: «Девять с половиной недель».        — Ложись!        О, надо же, ух! Оказывается, командовать любовником — это здорово. Чувствую, как в крови бурлит-зашкаливает адреналин, разливается по венам, наполняет каждую клетку. У меня в крови прямо поёт всё, великолепно. Если Саксон именно это чувствует во время экзотических экзекуций меня, тогда я понимаю его нездоровую одержимость. Ну, или я понимаю его нездоровую одержимость, потому что сам не здоров, да.        — Да, Мастер — мурлычет он и выполняет приказ.        От нового обращения у меня кровь бурлит. Он оказывается на кровати, спиной, прижатый к подушке, со спокойно разведенными ногами, в ожидании, и… я чувствую, что вот-вот потеряю контроль. О, как же, оказывается, заводит это зрелище! Потрясающе!        Дальнейшие полчаса мы оба очень заняты. Я в точности воспроизвожу с ним сцену из фильма, любуюсь его крепкими кубиками на животе, и слушаю свою разыгравшуюся снова аритмию. Сердце стучит, точно безумное, бьется внутри. Сумасшедшая музыка, шальная.        У него красивое подтянутое тело, и это заводит ещё больше. Он показывает мне, что я всё это время был отвратительной сабой — демонстрирует это своей покорностью, умиротворенным дыханием и абсолютным спокойствием. Он спокоен, словно титан, а я, меж нем, завожусь всё больше, и да, у меня уже член болит, такой стояк дубовый. Ни с одной женщиной я не чувствовал ничего подобного. Как этот человек действует на меня?        Он соглашается с готовностью, когда я приказываю ему подрочить мне. Идеальная саба, не то, что я, вечно недовольный, всегда на взводе. Закрыв глаза, я улетаю в волшебный мир его прикосновений, нежный шёлк его касаний рвёт меня на куски. Кончаю ему на пальцы, и только теперь открываю глаза, смотря, как он их облизывает. Он делает это так жадно, точно моя сперма — сладость, которую ему, ребёнку, дали отведать, наконец. Будто он её раньше уже не пробовал.        Аритмия возвращается, хоть и не с такой силой, но напоминает о себе. Я устало ложусь рядом с ним, на вторую половину кровати, и какое-то время мы лишь молча глядим друг на друга. Игра в гляделки продолжается до тех пор, пока Саксон не засыпает, удовлетворенный, у меня на плече, обняв одной рукой меня за талию. Он спит сладко, как ребенок, мерно сопит в такт каждому моему вздоху. Видимо, ему понравилось снова быть в роли нижнего. Быть может, однажды я предложу ему меняться ролями почаще, если, конечно, наберусь смелости.        А я думаю о том, что Гарольд Саксон — самая загадочная фигура, которую мне когда-либо довелось встретить. О, если бы я только знал об этом, когда, споткнувшись, на четвереньках, ввалился к нему в кабинет!