Аритмия

      Шотландия встретила нас роскошным теплом, ярко светящим над горными вершинами солнцем, запахом зелени и свежевыпавшего, ещё не успевшего до конца обсохнуть дождя. Обожаю запах умытого дождём леса, наверное, если бы были такие духи, что способны передать его в деталях, в мелочах, я бы ими пользовался.        — Мистер Гарри! — крепкий улыбающийся здоровяк, вышедший из своего грузовика, потрепал Саксона по плечу, точно перед ним был не министр обороны, один из претендентов в скором времени занять пост премьер-министра, а мальчишка с сигаретой в зубах, только что тыривший у него вишни с дерева. — Привет! Ты, смотрю, с другом?        — Привет, Йохан, привет, — к моему изумлению, Саксон почти светится от счастья, ведет себя без грамма спеси или высокомерия (зря я думал, что он так не умеет), хлопая мужчину по плечу, — как ты? Как Агнесса?        — У нас всё в порядке, наконец, ремонт закончили.        — А дети?        — Поль поступил, хирургом будет. Мария борется с математикой, а математика с ней. Третьего ждём.        — Правда? — Саксон прямо сияет. — О, здорово!        — Да, Агнесса на шестом месяце уже. Ты не представил нам друга.        Да, спасибо, добрый дядя Йохан, что напомнил. Я улыбаюсь, протянув руку, пока Саксон таки расщедрился представлять меня: «Джон Смитт, мой друг. Очаровательный молодой человек, как видишь».        Улыбаюсь. Смущён и польщён. Почти уверен, что Саксон сказал это искренне, потому что сейчас он совершенно искренен и расслаблен. Я действительно никогда раньше не видел его таким, лучащемся, светящимся надеждой, спокойствием и оптимизмом. Он абсолютно естественен, ничего из себя не изображает, не играет, точно перед миллионами камер. Неужели этот, новый для меня Саксон, — настоящий? Не в силах поверить в это, я вглядываюсь в хорошо уже изученные черты лица, находя их новыми, и щурюсь для уверенности. Но да — это действительно он.        Поздоровавшись и заверив, что придем на ужин, мы идём к своему домику. К моему удивлению, как оказалось, дом этот действительно принадлежит Саксону, а Йохан — нечто вроде прислуги, рабочего персонала здесь. Домик небольшой и действительно уютный — с прекрасным ковром на стене и тёплыми пушистыми ковровыми дорожками под ногами, с небольшим камином в спальне, куда мы заходим, оставив чемодан в первой комнате с телевизором и огромным камином, в котором хрустят дрова. На окнах всюду белоснежные занавески, на подоконниках в горшках цветы, много фиалок самых разнообразных оттенков. Это маленький уютный домик-мечта, в котором хочется остаться подольше. Саксон надевает светлые просторные брюки, очевидно, предназначенные для домашнего использования, ложится на кровать и лежит, раскинув руки, всё такой же счастливый и умиротворённый. Я медленно качаю головой, не в силах поверить, что он может быть ещё и таким — простым, понятным и, к ещё большему моему изумлению, тёплым.        И это — мой шанс, который я обязан использовать, не мешкая. Оторвавшись от созерцания захватывающе-прекрасного горного пейзажа, я сажусь на край постели, но так, чтобы он мог дотянуться до моей руки, что он и делает. Маленькая ладошка Саксона, тёплая и умиротворённо-расслабленная, накрывает мою ладонь, пальцы переплетаются с моими, а сам он довольно щурится, улыбаясь танцу, который огонь от камина отбрасывает на его лицо.        — Ну, что скажешь? — мягко, с улыбкой, спрашивает он.        — Чудесный домик, — совершенно искренне отвечаю я, — здесь очень уютно. Мне нравится. Давно он у вас?        — Я купил его одиннадцать лет назад. Трудный год выдался, нервы были ни к чёрту. Провел несколько месяцев здесь, иногда даже не вылезая целый день на улицу.        — Что случилось тогда? Что-то личное?        — Нет. Бизнес. Пришлось продать заправку, которой я занимался. Карьера стояла на месте. Не мог найти себе приспособления. Такие места, наполненные спокойствием, теплотой, радостью, способны дать ответы на многие вопросы. Я люблю сюда приезжать, когда хочу по-настоящему отдохнуть.        — Вы когда-нибудь приезжали сюда с Люси?        — Нет. Я предлагал дважды, но она не любит горы. И ты — первый, с кем я приехал за девять лет. До этого здесь со мной однажды был только Ник — моё кратковременное увлечение, паяц и нервомот. Но он увязался шантажом.        — В смысле?        — Он грозился покончить с собой, если я не возьму его сюда. Пытался резать вены, одну даже ощутимо повредил. С повязкой потом пару недель ходил.        О, чёрт.        — С тех пор, — уловив моё замешательство, говорит Саксон, — я заключаю со всеми своими любовниками Контракт Доминанта и Сабмиссива. А за попытки любого физического вреда себе или мне следуют серьезные штрафные санкции и немедленный разрыв всяческих отношений.        — Чем же обошёлся Ник?        — Я играл по его правилам все три дня, что мы здесь были. И разорвал с ним всяческие отношения, как только мы вернулись в Лондон с запретом приближаться ко мне на несколько метров.        — И что, — я не могу скрыть иронии в своём голосе, — Ник послушался?        — Не послушался бы, если бы не моё довольно близкое знакомство с одной очаровательной леди, офицером полиции, и не то, что я сразу же нанял себе охрану. Некоторое время я ещё получал от него страдабельные приветы в виде писем, но потом он исчез. Остаётся лишь надеяться, что потому что остыл, а не от того, что нашёл новую жертву, над которой можно было бы измываться.        Качаю головой. Но не от того, что эта информация для меня необычна, нет. Просто удивительно знать, что Саксон может искренне беспокоиться о состоянии кого-то, кто мог бы пострадать от его бывшего любовника. А ещё более удивительно, что, анализируя наш Контракт, я прихожу к выводу, что в нём, по большому счёту, всё составлено с наименее выраженными рисками для меня.        Саксон садится на кровати и лениво проводит кончиками пальцев по моей щеке. Довольно приятно, надо сказать.        — Ты задумался. О чём?        — Расскажите мне о своём детстве. Что-нибудь. Что считаете нужным. Чем вы действительно хотите поделиться.        Он тоже на миг становится задумчивым, а потом улыбается.        — Мы с отцом обожали рыбачить. В сезон так часто вместе ходили на рыбалку, что мама не выдержала, в итоге, начала бурчать. Меня так злило, что отец вечно ловил рыбы больше, чем я, ты себе не представляешь. Я даже убегал к мосту, часами стоял там, ругая рыбу, что не хочет идти ко мне на удочку.        Он смеется, а я вдруг чётко вижу перед собой белобрысого мальчугана, что стоит на мосту, ругаясь и возмущаясь в воду, и улыбаюсь. Милая картина, согревающая мне душу. Были ли у этого мальчишки разодранные колени, как у меня, заядлого велосипедиста, в детстве?        — Отличное воспоминание. Что-то ещё?        — Ещё я обожал играть в баскетбол. В этих соревнованиях отец мне очень часто проигрывал, думаю, специально, поддавался. Когда я вырос, площадку запустили, и, в итоге, закрыли её. Три года назад я поднял фонд по благоустройству провинциальных городов, работая депутатом, и эта площадка была возрождена в числе других объектов. Наверное, сейчас там вовсю играют дети.        — Не сложно играть в баскетбол, когда невысокого роста? — мягко, ни в коем случае, не с издёвкой, спрашиваю у него.        Он отвечает тоже улыбкой:        — Нет, не сложно. Я хорош в прыжке.        Он тихонько смеется, приглашая меня присоединиться. И я тоже смеюсь. Сейчас мы, наверное, скорее, не доминант и его нижний, а два обычных человека, разговаривающие о простых вещах.        Он предлагает сходить на озеро, искупаться, и я с радостью соглашаюсь. Уж это предложение мне точно нравится больше, чем его очередные сексуальные эксперименты. К тому же, наблюдать за таким Саксоном — спокойным, тёплым и мягким — куда приятнее, чем думать, что ещё придумает для меня Его Доминантейшество, какие новые наказания решит применить.        Надев куртку и сунув ноги в ботинки, я выхожу следом за Саксоном. Мы идём неспешно по узким лесным тропкам, придерживая друг друга, когда спускаемся со склона, чтобы кубарем не покатиться.        — Расскажи мне о себе, Джон — неожиданно просит он.        — Я думал, вы знаете обо мне всё с того самого дня, как я свалился в вашем кабинете — с улыбкой мягко возражаю я. — Разве не так?        — Да, я навёл о тебе справки сразу же, — он продолжает мило улыбаться, даже как-то застенчиво, — но я прошу рассказать мне что-то такое, чего я априори знать не могу. Например, какие игры тебе нравились в детстве? Или о чём ты мечтал мальчишкой?        — Ладно.        Подумав ещё с секунду, что может его заинтересовать, вспоминаю то, от чего до сих пор становится смешно:        — Меня однажды какая-то букашка в лесу, на пикнике укусила. Всё бы ничего, но укус пришёлся на правую щёку, так что, я ходил, как одноглазый пират. С тех пор я с большой настороженностью отношусь к насекомым.        — Я тоже, — признаётся он, — с тех пор, как паук укусил меня за задницу лет в восемь. Стараюсь уходить от насекомых так, чтобы мы максимально разминулись.        Смеёмся оба. Хорошая получается поездка, действительно, отдых.        — Ещё я люблю играть в шахматы.        — О, правда? — радостный, удивлённый, спрашивает он. — Ещё одно общее между нами. В этом я легко обыгрывал отца, он не поддавался. Просто не умел.        — А я обожал играть с мамой, — киваю я, — она у меня в этом профессионал была.        Саксон отвечает улыбкой. Я даже не заметил, как мы пришли к озеру. Он кладёт на берег маленький клетчатый коврик, готовясь сесть. Но, кажется, у меня есть предложение получше.        — Может, искупаемся?        Саксон так и замер, с футболкой, задранной на голове. Но улыбка, расползшаяся по его губам, говорит мне о том, что он согласен раньше, чем он это озвучивает. Проводив его улыбкой, я раздеваюсь догола и медленно, чтобы дать ему возможность полюбоваться, вхожу в воду.        Не знаю, почему он решил мне дать эти несколько минут свободы, но с наслаждением купаюсь и плещусь в волнах барашков, которые поднимаются от моих рук. Вода бодрящая, но не холодная, великолепно действует на тело, на каждую клетку, словно тоник. Освежает.        Он настигает меня сзади, твердо обняв за плечи.        — Ты уже успел подумать о том, как здорово будет здесь трахнуться, признавайся? — поёт он мне на ухо, лукаво усмехнувшись.        — И даже представить в деталях успел — самодовольно усмехаюсь, помня о том, как ему это нравится.        — Спорим, такого твоя фантазия не предвидела?        Он ныряет, обнимает меня за живот и аккуратно целует соски по очереди. Потом выныривает, с интересом наблюдая за моей реакцией. Мне, что скрывать, приятно так, что визжать от счастья хочется. Это какое-то детское, забытое почти уже чувство, которое внезапно накрывает с головой, да так, что мне хочется разрыдаться у него на плече.        Видимо, Саксон это заметил, и голос его звучит встревоженно:        — Ну, что ты? Я сделал больно?        — Нет-нет, — спешу заверить, успокоить, — это просто меня что-то накрыло.        Он улыбается — всё так же просто и по-доброму. Приятно видеть его таким, я был совсем не уверен, что он такой бывает. Я коротко целую его в губы, смеюсь, когда Саксон аккуратно кусает меня за плечи по очереди, а потом ухмыляюсь собственной дерзкой мысли, ударившей в голову. Нырнув, я подплываю к нему максимально близко, и аккуратно кусаю за член сквозь трусы. Он напрягся, чувствую, как напрягся его живот, а ещё — выдохнул изумлённо. Когда я вынырнул и смотрю на него, взгляд его полон изумления.        Абсолютно точно он такого не ожидал. Как и не ожидал, что я оболью его водой, подняв бурю брызг. И что мы будем играть в догонялки, визжа от счастья (я, кстати, в итоге таки его обогнал).        В итоге в домик мы возвращаемся счастливыми и довольными. Он включает камин в комнате, исполняющей функции гостиной, подходит к мини-бару, заменяющему здесь холодильник, (он сказал, что поручил Йохану подготовить всё к своему приезду раньше, чем сообщил мне о нашей поездке), накрывает на стол. Какое счастье! Я готов в самом деле просто прыгать от радости, потому что безумно хочу есть, и сажусь к столу, тяну руку к макушке белого ароматного хлеба. Саксон улыбается:        — Я хотел умничать, сказать, что нужно сначала сходить в душ, — мягко говорит он, — но да, я тоже очень голоден. Так что, приятного нам аппетита.        Он садится за другой стул, напротив, подвигает к себе тарелки с салатом и мясными рёбрышками и начинает есть.        — Вкусный сок, — попробовав, говорю я, — из лесных ягод, очевидно?        — Да, — кивает он, — очень бодрящий. Завтра попробуешь молоко. Жена Йохана делает его особо великолепно. Если соскучился по домашнему молоку родом из детства, значит, тебе очень понравится.        Постучавшиеся воспоминания меня удивительным образом согрели. Представить не мог, что они способны вызывать такую ностальгию, эти простые бесхитростные игры памяти.        — Что такое? — с интересом спрашивает Саксон, очевидно заметив мою улыбку. — Ты прямо просиял сейчас.        — Я обожал молоко в детстве, парное, в деревне у бабушки. По три стакана за раз выпивал. Бывало, целый день одним только им питался.        — Я был врединой на этот счёт, — признаётся он, — пил только молоко с мёдом. И чтобы побольше сахара. Получал нагоняй от деда за это.        Последующие несколько десятков минут прошли, что и говорить, дивно. Мы продолжаем обмениваться воспоминаниями о нашем детстве, приглашая друг друга в увлекательную экскурсию, и сами уносясь в счастливое беззаботное время. Пожалуй, сейчас я особенно остро ощущаю, как сильно мне не хватает семьи. И он, кажется, тоже, потому что в глазах притаилась грусть:        — Я очень любил своего отца, — он вздыхает, — даже когда он запил, когда его уволили с работы, — смотрел, как он спивается, проклиная себя, что ничем не могу помочь, но мучительно любил его. Того, кем он был раньше. У отчима были деньги, мы ни в чём не нуждались, он нормально общался со мной, мама была с ним счастлива, но я никогда больше не испытывал такого тепла, как тогда, когда папа ещё был рядом, а не в объятьях зелёного змея. Со мной.        Ещё одна частичка паззла становится на место. Теперь я понимаю, почему у него чёткая норма выпитого — ни разу, ни на одном мероприятии, я не видел, чтобы он пил виски или водку, и он никогда не пьет больше одной бутылки вина и нескольких стопок коньяка. А алкогольные коктейли вообще, кажется, не жалует никакие. Теперь становится ясно, почему. Вот так всё становится понятно, стоит лишь хотя бы слегка заглянуть в детство. Что ж, может, есть основания для такой закрытости и загадочности, которую представляет из себя Гарольд Саксон, надежда британской нации. Но он не даёт мне продолжать размышления, встаёт, протянув руку.        — Идём в душ?        У меня, похоже, нет выбора, а, даже если бы и был, я бы не выбрал другого. Моя ладонь легонько скользит в его ладонь и я позволяю себя увести в душ, погруженный в счастливые детские воспоминания. Чёрт, если мы приехали сюда за ними, то это блестящая поездка.        Раздевшись, мы становимся под душ, он включает воду. Тёплые капли нежно обволакивают мою кожу и я, расслабившись, плыву. Он аккуратен, смывает с меня пену, беспокоится, достаточно ли хороша для меня вода. И вдруг, заглянув в его глаза, я понимаю, что идея, которая пришла в голову, блестяща. Как я уже неоднократно убеждался, ему нравятся сюрпризы. Сегодняшний, в воде, привел его в восторг. Так почему бы не дать сделать ем ещё приятно?        Подойдя к нему максимально близко, я аккуратно кусаю его за плечи, по очереди — сначала левое, потом правое. Он смотрит на меня с интересом и любопытством. Отсутствие запрета или отрицания, любой негативной реакции, делает меня смелее. Теперь я аккуратно кусаю соски — левый быстро, а правый тяну на себя, присосавшись к нему губами. Он тихо восторженно стонет, закрыв глаза, и шумно дышит, когда я ласкаю языком его живот, чертя дорожку по волосам. Я собирался опуститься ниже, признав, наконец, что у него соблазнительно нежная кожа в паху, но он мягко останавливает меня, вцепившись пальцами в волосы и не больно потянув на себя.        — Посмотри на меня — это, скорее, звучит как просьба, не как приказ.        Поднимаю глаза и встречаюсь с его спокойным лучистым, излучающим свет, взглядом. Склонившись лицом к моему лицу, Саксон нежно и долго целует меня, а потом проводит носом по моей щеке, заметив, что ему нравится моя лёгкая небритость.        — Ну вот, — преувеличено трагично вздыхаю я, — значит, не будут меня сегодня по заднице шлёпать…        Он тихонько смеется, ударив ладонью по моей попе и сжимает правую ягодицу в руке. Черт знает почему, совершенно неожиданно, этот жест приводит меня в восторг. Я с хитрецой улыбаюсь, показав ему язык.        — Ты очень непослушная саба, Джон Смитт — мягко улыбаясь, говорит он.        — Правда? — преувеличено театрально удивляюсь.        — Да. И мне это нравится. Это что-то новое. Новый опыт. Такого у меня ещё никогда не было. Можешь считать, что я кайфую от тебя.        — Это признание по-доминантски?        Не успев закончить вопрос, я вздрагиваю от звонкого хлопка по заднице, но быстро таю, когда Саксон ласково погладил меня по ладони. У него всегда очень мягкие прикосновения, когда он этого жаждет и в хорошем расположении духа. Вот и сейчас — как шёлк. Он помогает мне подняться, мы оба вытираемся и идём в спальню.        Ночью мне не спится, я наблюдаю, как мерцает отражающаяся в окне почти полная уже луна. Звёзды здесь, кажется, совсем другие, не такие, как в Лондоне. Они находятся выше, но светят более тускло — как фонари, у которых вот-вот сядет батарейка. А всё из-за плотного тумана, низко стоящего над землёй. Я был в Шотландии раз восемь, не меньше, и ясных дней хватит по пальцам одной руки пересчитать. Суровая погода — признак суровой страны.        Отвернувшись от окна, я наблюдаю за спящим рядом Саксоном. «Спит» — это, конечно, очень громко сказано. Он сжался в комок, скрутился в такой клубок, что удивительно, как ещё органы не передавлены. Он ворочается, временами тяжело и судорожно вздыхает, кусает губы, раня меня болезненным мычанием, как человек, умирающий от боли. Мне стоит очень больших усилий уснуть, и я делаю это уже когда самая яростная пора ночи отступает.        На рассвете мой сон прерван. Гарольд, спохватившийся ото сна, тяжело дышит, пытается восстановить дыхание, но напрасно. Он дышит тяжело, сидит грузно, скорчившись, как человек в тяжёлом приступе боли, и, кусая губы, раскачивается взад-вперёд. Очевидно, что ему очень тяжело дышать. Он весь липкий, пот градом стекает по телу, на лице застыла болезненная маска. Придвинувшись ближе, я аккуратно кладу ладонь ему на колено, пытаясь вернуть в реальность, где нет кошмара, но он отбрасывает мою руку от себя и, грузно встав, уходит, шлепая босыми ногами по полу, судя по всему, в душ.        Я остаюсь один. Лежу, бесполезно пытаясь привести в порядок скачущие по голове мысли, будто обезумевшие. У всех бывают, конечно же, подобные кошмары, и я сам тяжело от них отходил, но что настолько сильно может сбить человека и полностью лишить его опоры на какое-то время? Неужто ужасное, горькое воспоминание, которое память подбрасывает ему?        Его нет долго, ни пятнадцать минут и даже не двадцать. Я устал ждать, и понимаю, что обязательно пожалею о принятом решении совсем скоро и наверняка буду ругать себя за него. Но, встав, я медленно иду в душ, и, оказавшись возле Гарольда, тихо шепчу ему на ухо:        — Ты предлагал заснять нашу страсть на камеру. И знаешь что? Я согласен.        Он медленно поворачивает ко мне голову и внимательно, словно изучая меня, смотрит. А потом губы его трогает бледная тень улыбки.        И я снова и снова гоню от себя уверенность, что совсем скоро наверняка буду кусать локти, биться головой об стену, бесполезно пытаясь понять, какого дьявола я согласился на это безумие. Но это будет потом, позже. Сейчас я принял твёрдое решение, и не намерен его менять.