Аритмия

       До романтического отдыха тет-а-тет в Дублине, замаскированного под командировку, остаётся два с половиной дня. Я не отдыхаю ни минуты. Помимо основной работы, за которую мне платят зарплату, где мечусь, точно хищник в горящей клетке (обожаю свою работу!), активно занимаюсь ещё и возлюбленным хобби — продолжаю писать книжицу о великом и ужасном мастере С. Чувствую себя полицейской ищейкой. Загнал себя в угол, пока ждал ответа на запрос от дирекции школы, в которой учился Саксон. Плевать, что он пришёл спустя три часа, мне они показались тремя днями.        Сегодня у меня не день, а прямо какая-то школьная ностальгия. Мало того, что я зашёл с официальным визитом в ещё один полу-военный лицей, обнаружив, что там ужасно кормят несчастных детей и написав гневный рапорт об этом сотрудникам Саксона, коллегам, отвечающим за пищеблок, теперь я на всех порах, точно романтический парусник, несусь смотреть стены учебного заведения, которое посещал господин моего тела (и, что греха таить, сердца тоже, по крайней мере, немножко).        Школа, к моему изумлению, оказалась совершенно обычной. Не то, чтобы я рассчитывал увидеть там золотые стены, серебряные люстры и хрустальные полы, вовсе нет. Но всё же мне казалось, что масштаб размаха будет побольше. Конечно, они не могли знать, что учат и воспитывают будущего министра обороны и, возможно, премьер-министра, но я был убеждён, судя по отрывочным рассказам Саксона, что уж у отчима-то были деньги, а значит, что мешало перевести ребёнка в какой-нибудь навороченный лицей?        Ладно, этого мне не понять, сейчас, во всяком случае, точно. Я сижу на низенькой, но довольно мягкой и удобной кушетке в коридоре, смотрю на куллер с водой, видимо, совершенно новый, растерянно наблюдаю за летающей от цветка к цветку (они рассажены в большие белые горшки) бабочкой, и жду директора. Точнее, директрису, миссис Долорес Пайнс. На пост директора школы эта дама заступила восемь с половиной лет назад, но наверняка знает кого-то, кто знал Гарольда Саксона, когда он был учеником и вкладывал в его определенно умную голову знания. Рассчитываю, что она не будет долго рассказывать, как они гордятся таким учеником-умницей (а так, определенно, будет, и продлится, наверное, не одну минуту), а поскорее познакомит меня с педагогами, учащими когда-то Саксона.        Собственно говоря, миссис Панс что-то не спешит осчастливить меня своим присутствием. Уже начинаю скучать и стучу каблуками ботинок по мраморному полу (а ведь хотел прийти в кедах, зря себя переубедил, мол, несолидно. Зато было бы удобно).        Она идёт из дальнего коридора, выгнув спину и стуча острыми каблуками. Даже если бы я не видел и внимательно не рассматривал её фото на сайте школы, всё равно бы понял, что это директор — уж слишком у миссис Пайнс важный вид, будто она только что стала министром образования, как минимум.        Она не спешит реагировать на меня, своего визитёра не последней степени важности, зато спешно осматривает с головы до ног, пока я встаю и, улыбаясь как дурак, протягиваю ей руку:        — Добрый день, директор Пайнс. Меня зовут Джон Смитт.        — Добрый, — чуть приспустив очки на нос, она одарила меня таким взглядом, что мне становится страшно, — пройдёмте ко мне в кабинет, поговорим там.        — Да, конечно — покорно киваю я, и семеню за ней, как цыпленок за мамой-курицей.        Пожалуй, одно из тех качеств, за что я ненавижу свою профессию — так это частая необходимость лебезить и унижаться. И я бы ещё понял, если бы передо мной был, скажем, сам министр образования, но то, что я унижаюсь перед обычным директором обычной школы, уже бесит. Как будто здесь, в самом деле, золотые стены и хрустальные потолки. Впрочем, долго мне об этом думать не приходится.        Мы заходим в её вотчину — самый обычный кабинет директора, заполненный бумагами, папками и шкафами, с огромным столом и большим компьютером на нем посредине. Она опускается в своё кресло, предлагает мне сесть напротив и, посмотрев на чайник на окне, спрашивает, чего я желаю — чая, кофе или, быть может, сока. Когда я прошу воды, она наливает мне её в рифлёный стакан и протягивает. Когда я отказался от напитков, она испытала облегчение, готов поклясться. Будто я могу выпить все запасы кофе, чаю или сока в школе, ей богу.        Я всё ещё пью воду, чувствуя жажду. Отвратительное чувство, сосущее под ложкой, которое возникло, едва я только увидел эту даму в коридоре, похоже, усиливается с каждой минутой. Очень неприятный человек, это признаю я, тот, у кого в силу профессии, давно уже выработан иммунитет на людей, по крайней мере, я так думал до сегодняшнего дня.        Я был уверен, что она продолжит играть в вежливого собеседника и спросит, что конкретно меня интересует, но нет. Покусав губы, будто размышляла, стоит ли вообще удостаивать меня разговора, она начала его сама.        — Знаете, я чрезвычайно рада, что именно здесь, в нашей школе, учился Гарольд Саксон. Нынешний господин министр уделает нам много внимания, за что мы очень благодарны. Думаю, вы обратили внимание в коридоре на новый кулер. Так вот, он куплен на средства, которые выделены мистером Саксоном. В позапрошлом году благодаря ему же мы обновили компьютеры в компьютерном классе. А не так давно прикупили несколько новых спортивных снарядом. Когда я говорила с мистером Саксоном в последний раз, около семи месяцев назад, он уверял, что сделает всё возможное, чтобы у нас появилась новая спортивная площадка. Наша нынешняя, увы, уже устарела и нуждается в ремонте.        Да, да, меценатство знаменитого выпускника, благодарность деньгам, которые он вкладывает. Я даже не сомневался, что так и будет, что без этого не обойдётся. Но это — меньшее, что меня сейчас интересует.        — Госпожа директор, — стараясь, чтобы это прозвучало как можно более мягко, прерываю её воодушевлённую тираду я, — я чрезвычайно благодарен вам за столь ценные сведения, и, если они есть у вас в письменном виде, с удовольствием скопирую их себе, чтобы иметь возможность написать об этом в своей книге. Но сейчас меня, скорее, интересует, каким был господин министр во время учёбы. Ну, понимаете, оценки, увлечения, поведение. Что любил, какие уроки прогуливал, если таковые были, Вы понимаете, миссис Пайнс, о чём я говорю?        Я примеряю одну из своих фальшиво-вежливых улыбок, чтобы эта медуза Гаргона не вздумала решить, будто я ей хамлю (а, по сути, так и есть).        Её криво ощипанная бровь взлетает вверх. Она будто действительно удивилась тому, какие именно подробности меня интересуют, хотя что-то мне подсказывает, что с такими вопросами к ней обращались уже не раз. Лицемерка.        — О, — выдохнув, будто и в самом деле крайне удивлена, говорит она, — что ж, думаю, в таком случае, вам нужно пообщаться с миссис Хоукинг, учителем математики, и миссис Даунтонг, учителем географии. Они были учителями господина Саксона, и, кстати, в географии он был особо успешен.        — Вот как? — я заметно оживился, потому что этого не знал, и это точно интереснее, чем слушать, как он старается превратить школу в учебное заведение двадцать первого, а не двадцатого века. — Очень интересно.        — Да, но они обе сейчас ведут урок, — она кусает губу, как будто это её озадачило, — но есть мистер Фокс, учитель физкультуры. У него сейчас окно. Я не уверена, правда, что из мистера Саксона получился выдающийся спортсмен, но, думаю, вы можете пообщаться с мистером Фоксом. Он расскажет более подробно.        — Что ж, хорошо, — с готовностью киваю я, — а когда я смогу поговорить с учителем математики и учителем географии?        — У миссис Хоукинг окно через сорок минут, у миссис Даунгтон — через два часа, после пятого урока. Вы можете подождать их в учительской, как закончите беседовать с мистером Фоксом, мистер Смитт. Позвольте я проведу вас в спортзал. Заодно и посмотрите плоды стараний вашего прекрасного шефа для его родной школы.        — Хорошо, — улыбаюсь, хотя сил и желания ещё меньше, чем в начале нашей встречи, — спасибо. Идём.        Мне приходится напоминать себе, что я не могу бежать впереди этой мерзкой мадам из её кабинета. Но, как только я оттуда выхожу, чувствую ни с чем не сравнимое облегчение. Рядом с этой миссис Пайнс почти невозможно дышать. Как, интересно, коллеги ещё не задохнулись от её деспотизма?        Спортзал, куда мы попали через несколько минут, довольно большой и, очевидно, переживший недавний ремонт. Новый теннисный корт, почти блестящие верёвки для подтягивания, два новых футбольных мяча в углу, блестящие стены и потолки, пол, по котором даже ходить страшно, чтобы не нарушить почти девственную красоту, ещё свежий запах краски, большая сетка для мяча, новые евро-окна. Здесь, чтобы рассмотреть всё, не одну минуту нужно, но даже мой поверхностный анализ, позволил вынести ремонту вердикт: масштабно и годно.        Мистер Фокс, учитель физкультуры, сидит в подсобке, очевидно, служащей ему кабинетом, и что-то неспешно пишет. Когда мы входим (директриса впереди), он встаёт, как будто перед ним Её Величество.        — Мистер Фокс, это Джон Смитт, личный помощник Гарольда Саксона. Мистер Смитт работает над книгой о нём и хочет узнать в подробностях о том, каким он был учеником. Думаю, вам есть, что рассказать по этому поводу, — говоря всё это, она ни разу не улыбнулась, а губы её почти что не шевелились, — я оставлю вас.        Она уходит, и, я готов поклясться, мы оба испытываем облегчение. Некоторое время мистер Фокс с интересом смотрит на меня, а затем спрашивает низким грудным басом — приятный голос:        — Что именно вас интересует, мистер Смитт?        Этот человек, в отличии от директрисы, вызывает у меня весьма приятные чувства, так что, я с удовольствием улыбаюсь:        — Всё, что вам бы хотелось рассказать, мистер Фокс. Я пишу книгу о Гарольде Саксоне, и, думаю, всем будет интересно узнать, каким он был учеником.        — Замечательным, — с готовностью отвечает учитель, — когда его мама вышла замуж во второй раз, я очень опасался, что он оставит нашу школу. Его могли бы перевести в какой-то элитный лицей, к примеру, у отчима было куча бабок. Но Гарри не захотел. Помню, мать говорила, что он скандал закатил по этому поводу.        — Почему вы боялись, что его переведут?        — Ни одному учителю не хочется терять хорошего, способного ученика, мистер Смитт. Гарри таким именно и был. Не помню, чтобы он прогуливал когда-нибудь. Однажды даже пришёл на урок с высокой температурой. Какой уж в таком состоянии баскетбол? Я отправил его домой и, честно, думал, что надеру задницу за непослушание. Так он, представьте, плакал, говорил, что не хочет домой идти.        Да уж. Я не был уверен, что Саксон умеет плакать. Представить такое, во всяком случае, мне, невозможно.        — Знаю, что он любит баскетбол, — продолжаю я, — но как у него это получалось? Всё же он довольно маленького роста.        — Это да, — кивает физрук, — но зато прыгучий очень. И цепкий. У него классно выходило. А ещё в волейбол хорошо играл, потому что руки сильные.        О да, то, что у него сильные руки, я отлично знаю. Особенно, когда эти руки связывают и подвязывают на цепях.        Мистер Фокс встаёт и, порывшись, находит у себя пару фото, показывает мне. С фотографии мне улыбается Саксон, юный и лохматый, с волосами цвета почти как парное молоко. Надо же, он, оказывается, был когда-то ослепительным блондином. Краска — интересная штука.        — Вот, — не без гордости говорит мистер Фокс, — это школьная команда по волейболу. Мы все соревнования тогда выиграли. Остальные страшно боялись Саксона, так что, он был грозой врагов, так сказать, представляете?        — Да, — с улыбкой киваю, — мало что изменилось, мистер Фокс. Он и сейчас гроза врагов.        — Ну, наверное — соглашается он.        Получив согласие, я фотографирую фото, а потом физрук показывает мне спортзал, не без гордости рассказывая, как Саксон выделил на него «триста тысяч баксов, представляете?», и что он не очень хорошо бегал, во всяком случае, первым никогда не прибегал.        Урок проходит быстро, так что, покинув спортзал, я бегу на аудиенцию к миссис Хоукинг. Мы проходили мимо кабинета математики, когда шли в директорский, вспомнить бы теперь, где он находится.        Но учительница математики, миловидная женщина в аккуратных очках и строгой чёрной юбке, сама ждёт меня в коридоре.        — Мистер Смитт? Меня зовут Долорес Хоукинг, я учитель математики.        — Очень приятно.        — Мне тоже. Пройдёмте в кабинет.        Киваю. Кабинет математики, оказывается, большой, с огромными окнами, потому светлый, новой блестящей доской (интересно, она тоже куплена на деньги Саксона?), весь завешанный таблицами, от которых мне, математическому тупице, дурно становится. К счастью, миссис Хоукинг, и правда, очень приятная женщина. Она предложила мне на выбор чёрный или зелёный чай (сказала, что кофе не пьёт, потому что давление) и заварила зелёный, когда я озвучил свой выбор.        — Это очень хорошо, что вы решили написать книгу о Гарри. — Она рассыпала сахар по чашкам и разливает воду.        — Правда? Почему?        — Потому что я помню его замечательным мальчиком. Он не был в числе самых лучших учеников, но только потому, что у меня было ещё пару абсолютных математических гениев. Для таких детей критерии оценивания совсем другие, потому что они знают гораздо больше, чем предусматривает школьная программа. Но Гарри был отличником, и у него в итоговом дипломе стоит высший балл.        — Да, я заметил, что у него математический склад ума. Это хорошо проявляется в работе — я даже не сразу понял, что говорю это вслух.        — Угу, — с готовностью подхватывает миссис Хоукинг, — он очень любил решать задачи на логику. У него отлично получалось. Правда, в девятом классе он совсем просел. Я перестала его узнавать. И половины не делал из того, что раньше. Ужасное было время.        Так, а вот это уже интересно, и, чуйка подсказывает мне, я иду по дороге сенсации.        Учительница напряглась и поникла, кусает губы.        — Миссис Хоукинг, — я аккуратно глажу её по руке, чувствуя исходящее напряжение, — что такое? Он попал в дурную компанию?        У меня снова аритмия, сердце работает за два, из груди выскакивает. Неужели я почти нашел ответ на свой вопрос, почему Саксон так закрыт, что за монстры преследуют его, не дают спать по ночам? Неужели я, сам того не ожидая, так рано приблизился к разгадке?        Миссис Хоукинг кусает губы, сомневается. Я заметил, что она очень побледнела.        Подняв на меня взгляд, полный извинений (о, как я ненавижу этот взгляд, за ним обычно всегда следует отказ), она медленно произносит, почти что по слогам:        — Я не уверена, что имею право о таком говорить, мистер Смитт, и что Саксон позволит широкой общественности узнать об этом. Он просил меня молчать и, знаю, что очень серьезно разговаривал со всеми, кто знает об этом, и с директором Пайнс тоже. Но, думаю, он не может всегда носить это в себе. Так что, я расскажу вам правду. И она вам вряд ли понравится.        Я уже и сам нервничаю, начинаю ёрзать на стуле.        — Ну же, — тороплю её, ещё более бледную, чем минуту назад, — не томите, миссис Хоукинг, пожалуйста, говорите. Говорите, я весь — внимание!        — Его отчим, мистер Смитт, был тираном, жестоко бил мать и избивал его, и им часто приходилось скитаться на улице, — разом выдыхает она, — сами понимаете, при таких проблемах в семье учёбой особо некогда заниматься.        Ох ты ж! Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! Твою мать!        Я разом забываю, как дышать, и что это вообще нужно делать. Меня буквально пригвождает какая-то сила к креслу намертво, и я даже пальцем пошевелить не могу. Только смотрю на неё во все глаза, пока миссис Хоукинг продолжает:        — Он очень любил своего отца, и всё было бы прекрасно, не начни тот пить. В итоге, он спился и умер. Через два года, когда Гарри было почти пятнадцать, мать вышла замуж за Джека Крайнберса. Он был крупным бизнесменом-автомехаником, свой салон по ремонту машин открыл, потом ещё один. В общем, был богатый. Сначала, вроде как, всё было хорошо. Но потом мы стали замечать очень тревожные изменения во внешности и поведении Гарри. Он стал вялым, перестал проявлять инициативу, вёл себя так, будто ничто ему не интересно, был сонным. Позже выяснилось, что отчим стал бить мать и его, Гарри, тоже поколачивает.        — Но, — я мотаю головой, как барашек, — но за что?        — Как будто бы для этого нужна причина — философски изрекает учительница, пожимая плечами, — он просто негодяй и подонок. Его посадили, третья жена, семь лет назад. Приговорили к пятнадцати годам. Простите, я не помню, за что. Ремонтные продали, сейчас на месте одной из них кафе. А сам Крайнберс пять с половиной лет назад умер. Ну, или помогли уйти соратники по камере, не знаю.        Вот и всё. Скудные сведения о детстве, особенно — о жизни с отчимом, закрытость, нервная реакция, когда пытаешься вывести его за рамки отношений «Мастер» — «Сабмиссив», если он не хочет, почти что табу на обсуждение темы детства, в принципе, ужасный сон и беспокойные ночи, внезапно накатывающая замкнутость, меланхолия и тоска — паззл сложился. Всё стало на свои места. И это даже хуже, чем я мог себе предположить. Это отвратительно. Бесчеловечно.        Я побывал ещё с визитом в кабинете географии, и узнал, что Саксон был блестящим учеником, обожал карты, знал их до мелочей и мечтал путешествовать, что именно он помог приобрести интерактивную доску в кабинет, и что учительница, миссис Даунгтон, страшно гордится таким учеником, который приносил ей только победы на всех конкурсах по географии, и что она страшно разочарована, что в итоге Гарри выбрал другую профессию. А ещё она позвонила своей подруге, ныне уже пенсионерке, миссис Хикс, которая была у «милого Гарри» учителем музыки, и та рассказала мне, что голос у него был слабый, петь он не очень-то умел, но зато «неплохо бренчал на гитаре одно время, пока ему не надоело, а потом, года три, на барабанах в школьном ансамбле»). И что «Гарри прогуливал биологию, потому что не любил её, как жаль, что мистер Сакс, его учитель, уже давно живёт в Америке, у сына, а то бы он вам многое мог об этом рассказать». А ещё мне позволили взять несколько школьных фото, конечно, с возвратом, для книги, так что, я могу теперь любоваться господином министром (и Доминантом) в юности.        Но это всё как-то отступило на другой, дальний план, после того, что я узнал о его детстве (кстати, и учительница географии, и учительница музыки категорически отказались рассказывать мне что-нибудь ещё в дополнение к тому, что сообщила миссис Хоукинг), и я до конца пребывания в школе мог думать только об этом.        Я думал, что, когда вернусь домой, мне станет хоть немного легче. Всё же даже самая шокирующая информация в результате всё равно укладывается в голове, пусть даже и с трудом, и отпускает, иначе человек бы всё время думал об одном и том же, пока мысли не проели плешь в голове. Но нет. Домой я возвращаюсь разбитым, и с трудом набираю «Ок» в ответ на сообщение Саксона о том, что он бы хотел поужинать со мной в ресторане, не обратил внимания, в каком, завтра, в девятнадцать ноль-ноль. И даже на сообщение от Ривер, в котором она скинула мне номер телефона и адрес почти с припиской: «Это Кевин Крамп, жертва Саксона. Я не буду пока ни о чём сообщать общественности, что разузнала. Свяжись с этим человеком сам», почти не реагирую. Наверняка Ривер уже всё-всё знает и, судя по всему, это контакты бывшей сабы Саксона, и я должен был проявить хоть какие-то эмоции, но нет. Нет сил. Никаких. Я разбит, опустошен и раздавлен.        После того, что я о нём знаю, что узнал сегодня, мне нужно бежать от него сейчас же, не оборачиваясь, спасаться, убегать как можно дальше, хоть на край света. Но я точно знаю, что теперь единственное направление, куда я стану бежать, сломя голову и задыхаясь — вовсе не от него, нет. А к нему.