Аритмия

       Сегодня четверг — день получения изысканного удовольствия и изощрённых наказаний, когда я обязан быть бодр и весел. И хотя сегодня волею Мастера будет изысканное удовольствие только для желудка (ибо идём ужинать в ресторан), я всё равно должен быть бодр и весел. Что не так-то просто, учитывая все полученные вчера новости: рассказы школьных учителей и смс от Ривер. А ещё твёрдое решение поговорить с Люси, и понимание того, что это нужно сделать сейчас, или не делать вовсе, которое ударило в голову молнией ближе к рассвету, отчего я проснулся.        Отпросившись с работы на два часа раньше (к счастью, ничего архи-важного, требующего моего пристального и немедленного внимания всё равно не происходило, и весь день я был занят предворением полученных материалов в результате ревизии трёх военных лицеев в отчёт), я прыгаю в машину и еду в парк. Нервничаю, как редко когда раньше, потому держу руль так крепко, что немеют и наверняка побледнели пальцы. Я меньше всего хотел обидеть Люси, эту несчастную женщину, на плечи которой легло такое ужасное испытание, да ещё и не впервой. Впрочем, так уже часто бывало — когда, не имея намерения обижать людей, я их, тем не менее, обижал. Так что, мне не привыкать быть лживо-подавленным, а людям не привыкать искренне меня ненавидеть, или, как минимум, сильно недолюбливать. Мы квиты.        В парк я добираюсь минут через пятнадцать, хотя дорога бы заняла не более восьми минут, если бы не чёртовы пробки. Пробки — один из бичей сегодняшнего века, надоевшие до чёртиков и стоящие комом в горле, но никак не исправимые и не поправимые.        Припарковавшись и отогнав от себя панический страх, что машину могут угнать (с тех пор, как в семнадцать лет у меня появился первый автомобиль, старенький папин «Седан», эта боязнь преследует меня постоянно и напоминает о себе, когда оставляю авто в незнакомых местах, на незнакомых площадках), иду к кафе. В нём я тоже до сегодня ни разу не был, хотя и проходил время от времени, гуляя у заброшенного пруда. Эта дорога занимает минуты три или четыре.        Вхожу. Здание внутри похоже, кажись, на морские глубины, а значит, здесь делают упор на морепродуктах. Железное правило никогда не есть рыбу в публичных местах, приобретенное после того, как однажды отравился омаром, подсказывает, что обойдусь только горячим напитком. Впрочем, еда и не важна — у Люси, сидящей за столиком возле окна, в дальнем углу зала, вид такой кислый, что кусок в горло не полезет. Я не опоздал, просто она пришла раньше, судя по всему, значительно раньше.        Подхожу к столику. Она удостаивает меня мимолётным взглядом, но этих долей секунд хватает, чтобы я разглядел красные круги у неё под глазами. Сколько времени она не спит, интересно? И наверняка, очень много плачет. Потеряв ко мне интерес до того, как скажет хоть слово, она снова возвращается к тарелке, и начинает ковырять вилкой капустный салат, который, кажется, так и не попробовала.        — Здравствуйте, Люси.        Я сажусь на стул напротив, воровато придвигая к себе карту вин. Пришлось напомнить, что за рулём, карта вин откладывается, и я делаю вид, что меня очень интересует ассортимент чая и кофе в данном заведении. На что только не пойдёшь, чтобы не разговаривать с той, которой загнал в спину нож и пару раз его прокрутил при этом. Люси тоже молчит и всё так же, как несколько секунд назад, ковыряет вилкой листья салата, по-прежнему к нему не прикоснувшись. Она просто не голодна, или знает, что лучше ничего не трогать в этом заведении общественного питания?        Раздавшийся приступ звонкого смеха совсем рядом, за соседним столиком, где две девушки что-то обсуждают, сильно бьет по ушам и напоминает о том, зачем мы оба здесь, и что всё- таки кому-то из нас нужно начать говорить. Это делаю я.        — Вы, должно быть, очень ненавидите меня.        Она снова, как в минуту, когда я только подошёл к столику, поднимает на меня глаза и, удостоив короткого взгляда, нервно поводит плечом. Закурив (к счастью, здесь, видимо, разрешено курить), отворачивается к окну и пялится в него так долго, не мигая, что, клянусь, я бы уже ослеп. Впрочем, я отнюдь не уверен, что она что-нибудь в этом окне видит.        Молчание затянулось снова. Вероятно, её ненависть даже сильнее, чем я мог себе представить. И это правильно. Не каждый раз твоего мужа из-под носа нагло уводит другой мужчина. Правда, я совершенно не уверен, что это я увёл Гарольда Саксона, а не, судя по тому, что чувствую, он увёл у меня мозги. Интересно, станет ли ей легче, если я в этом признаюсь? Подумав немного, я решаю отложить признание до лучших времен. Которые настанут, возможно, уже этим вечером. Никогда нельзя быть уверенным в чём-то подобном. Она, похоже, действительно не собирается разговаривать, зато курит ещё сильнее, чем минуту назад. Теперь клубы дыма буквально гневно вырываются из её груди. Вдруг вспоминаю свою бабулю, которая курила, как заправский моряк, и дом её всегда был полон дыма. От одного воспоминания, даже от того, что я просто подумал об этом, у меня начинает болеть голова. Тру виски.        И это, наконец, вызывает у Люси реакцию. Бегло поглядев на меня снова (в какой это раз за последние полчаса?), она ухмыляется. И мне всё становится ясно. Мою начинающуюся беспомощность она воспринимает как свою победу над врагом. Имеет право. Я действительно враг ей, хоть никогда не записывался в стан врага.        Подошла официантка, принесла меню. Я мотаю головой, заказав обычный чёрный кофе. Девушке это не нравится, чёрт знает, почему. Быть может, здесь плохо заказывают и кафе находится на грани закрытия? Поджав губы, она уходит. Мы снова остаёмся с Люси один на один.        Что говорить, что делать? Я думаю об этом теперь постоянно, эти мысли проедают мне мозг, и без того воспалённый Гарольдом Саксоном, что, точно клещ, проник под корку. Но я не знаю ответа. Даже сейчас, сидя за столиком, я не могу придумать, не могу решить, как мне начать разговор, а Люси его тем более начинать не торопится. Кажется, она бы предпочла плюнуть мне в лицо и уйти. И я даже не обижусь на это — заслужил. По-прежнему молчим. Это уже явно превращается в абсурд. Хотя, наверное, абсурдом всё это было с самого начала. Слушаю, как гудит ветер, и как стучат каблуки официантки, принесшей кофе. Я сухо благодарю и, желая компенсировать её недовольство скудным заказом, тут же расплачиваюсь, оставляя щедрые чаевые. Сработало — улыбка, что трогает губы девушки, кажется, говорит о том, что она почти что готова мне отдаться. Люси же смотрит на неё презрительно, и, кажется, не оставляет чаевых, либо совсем мало, потому что официантка вновь поджимает губы. Наверное, Люси считает её дрянью за то, как она мне улыбнулась. А, может, думает, что вот такие глупенькие девчонки (готов поспорить, что она записала официантку в разряд глупых) — это и есть единственный мой удел. К еде она, кстати говоря, так и не притронулась, только глупо гоняет салат по тарелке. Делаю глоток кофе, который оказывается таким невкусным, что у меня на миг желудок свело. Это приговор любым попыткам что-либо здесь пробовать, как и кафе в целом. Теперь думаю, что Люси не ест не только из-за тяжёлого внутреннего состояния, но потому, что знает особенности местной кухни.        Молчание продолжается. Хочу встать и уйти, и плевать, что это будет самая абсурдная встреча в моей жизни. Но я приехал сюда за ответами, или хотя бы за попытками их найти, а не для того, чтобы смотреть на её воспалённый взгляд и постоянно напоминать себе о том, какой я козёл. Я делаю робкую попытку, последнюю, что-то изменить. Смотрю на неё, опять приглашая к разговору. Поймёт ли она этот знак. Наверняка, но, почти сто процентов, сделает вид, что не поняла.        И внезапно, так, что я чуть не подпрыгнул, она начинает говорить. Крутит погасшую сигарету в руках, катает в пальцах, затягивается следами ещё не развеявшегося дыма, подвигает бокал с вином и нюхает его, хотя, подозреваю, это просто попытка спрятать лицо. До крови кусает губы, пересохшие и какие-то вялые, если это слово применимо к губам.        — Мы никогда не были счастливы. Ни одной минуты. С тех пор, как встретились, я уже знала, что он — чужой. Это ощущалось кожей, но мне всегда нравилось себя обманывать. Нет, конечно, были счастливые моменты, как, наверное, у каждых супругов. Но вряд ли из них можно сложить слово «счастье», или хотя бы половину этого счастья. Первые полгода, витая в облаках, я, тем не менее, не могла поверить, что это яблоко такое уж идеальное, как выглядит, пахнет, и какое на вкус. Всё искала заточку, царапину. Но не ожидала найти червоточину и червя внутри. Я обнаружила это спустя девять месяцев семейной жизни. Мой муж, как оказалось, предпочитает мужское общество и крепкую щетину.        Она замолкает. Может быть, давая возможность высказаться мне. Но я не знаю, что говорить в таком случае, и надо ли вообще говорить. Это её исповедь и, хоть священник из меня фиговый, я не хочу её прерывать. Поняв это, очевидно, она сверлит стакан с вином (кажется, тоже нетронутым) взглядом, мутным и странно-пьяным, как у человека, накачавшегося таблетками, она несколько раз облизывает губы, а потом продолжает, ровно и безучастно:        — Со временем к этому привыкаешь. Сейчас это даже интересно: кого Гарри выберет следующей жертвой? Не думаю, что хорошо знаю его вкусы. Прошлый любовник, например, был блондином, а второй — анорексично худым. Со временем я даже научилась чувствовать приближение бури. Ах да, и получать удовольствие, засовывая в себя вибратор, тоже. Он, знаете ли, хотя бы не изменит.        Она хрустит пальцами так сильно, что кажется, будто поломала. Её взгляд становится ещё более бесцветным, и теперь не выражает уже абсолютно, совершенно ничего, даже пустоту. Я бы сказал, что теперь у неё глаза зомби из фильмов о конце света — ещё немного, и она пойдёт калечить и убивать.        Люси снова закусывает губу, и из неё течет кровь. Не уверен, что она это чувствует. Теперь она вся — одно сплошное сопение. Подозреваю, это попытка хоть немного выровнять дыхание.        — Мне надоело чувствовать себя пустым местом, — голос её начинает скрипеть, как старая дверь, болтающаяся на ветру на одних петлях, — но я зависима от этого человека. Когда Гарри долго нет рядом, у меня начинается ломка, как у наркомана. Я знаю, что, оставаясь с ним, убиваю себя, и однажды всё-таки убью. Но, если он уйдёт совсем, если его не станет, я убью себя ещё быстрее, мгновенно. Потому вам не стоит надеяться, что я однажды куда-нибудь денусь. Потому что нарко-диллер всегда возвращается к верному клиенту. Гарри всё равно в итоге вернется ко мне. Такова реальность. Смиритесь, если вы вдруг бунтуете против этого.        Нет, я не бунтую. И я способен понять её слишком хорошо, наверняка, гораздо лучше, чем она думает. Интересно, знает ли она об этом? Понимает ли? Я так же зависим от Гарольда Саксона, как наркоман от дозы, и, когда его долго нет рядом, либо хотя бы в пределах досягаемого, вообще ничего не чувствую. Меня просто вырубает.        Я подумал, что, может быть, она сейчас станет плакать, кричать, умолять меня оставить её мужа в покое, уйти из их жизни, перестать делать глупости — всё то, что обычно показывают в дешёвых мелодрамах для домохозяек. Но на то они и дешёвые мелодрамы, что в жизни всё происходит совсем не так. Она ничего не говорит, и, отвернувшись к окну снова, даёт мне понять, что ничего и не скажет больше. Разговор окончен.        Но мне тоже нужно высказаться. Сказать хоть что-то, кроме «Здравствуйте, Люси», единственной фразы, которую я произнёс за целую встречу. Хотя бы потому, что я очень не люблю, когда последняя точка остаётся не за мной.        — Я не стану просить у вас прощения, Люси, потому что ни в чём перед вами не виноват. У меня не было намерения как-либо обижать вас или оскорблять ваши чувства. Но я тоже зависим от Саксона, похлеще, чем от любых наркотиков, и, когда долго не вижу его, нахожусь в состоянии ломки. А, значит, мы с вами союзники. На этом, пожалуй, всё. Всего доброго.        Последняя фраза, может быть, прозвучала как ирония, издевательство, хотя, конечно, издеваться я совсем не хотел. Я ухожу быстро, иду к стоянке, подняв ворот пальто, потому что налетел ветер.        Пока еду домой, думаю, что именно Люси — тот человек, которому я неосознанно, больше всего сделал больно. Хотя, насчёт неосознанности, я, конечно, лгу. Я прекрасно знал, что у Саксона есть жена, и, связываясь с ним, я обрекаю её, как минимум, на одинокие, полные страданий, ночи. И я всё равно шёл к Саксону, меньше всего заботясь о том, что будет чувствовать его супруга. А, значит, эта боль была доставлена вполне осознанно, и сколько их ещё таких — моих жертв? Тех, кому, так или иначе, плохо из-за меня?        На самом деле этому есть разгадка. Ответ очень прост. Я увлёкся вовсе не милым парнем, своим в доску, добрым, романтичным, мечтательным, желающим изменить к лучшему мир. Я увлёкся Гарольдом Саксоном, ныряю в его холодные глубины и получаю от этого истинное наслаждение. Я — фанат его загадок, поклонник его мрака и тёмной души, а, значит, я монстр, быть может, ещё больший, чем сам Саксон. Кто более жесток — убийца, или свидетель, который видит, как убивают человека, но не только не зовёт на помощь, а завороженно смотрит, будто это красивый спектакль в театре, и чувствует, как бурлит в венах кровь? Ответ, по-моему, совершенно очевиден. Мы с Саксоном оба монстры, в этом разгадка. Наверное, именно поэтому в те минуты вместе, которые удаётся украсть у жизни, нам так хорошо.        С такими мыслями я возвращаюсь домой. Это не повод расслабляться и хоть немного позволить себе отдохнуть, у меня ещё много работы. В телефоне сработало напоминание — смс от Ривер, вчерашнее, которое я поставил как памятку о важной сегодняшней миссии, снова дало о себе знать: «Это Кевин Крамп, жертва Саксона. Я не буду пока ни о чём сообщать общественности, что разузнала. Свяжись с этим человеком сам».        Ладно, Кевин Крамп, сейчас узнаем подробнее, что ты за птица. Есть ли между нами хоть что-нибудь общее? Быть может, сейчас мне удастся понять, по какому критерию Мастер выбирает себе слугу, если ты соизволишь взять трубку.        Включаю ноутбук, сажусь за стол. Захожу на рабочую почту Ривер, от которой у меня есть пароль. Судя по всему, она не меняла его пока специально, чтобы я побольше узнал о том, с кем собираюсь разговаривать, и кто сошёл с дистанции отношений с Саксоном раньше. Итак, Кевин Крамп, тридцать восемь лет, служащий банка, живёт с матерью в двухкомнатной квартире, в Корке, второй год выплачивает крупный кредит на технику. Достиг неплохого финансового состояния за последние четыре года, с тех пор, как начал работать в банке. За четыре последних года работу не менял. Постоянных любовников и вредных привычек не имеет».        Обо всём — и ни о чём. Но спасибо, Ривер. Надо будет поблагодарить её при встрече. В конце концов, она не обязана была всё это мне сообщать. У журналистов не очень-то принято делиться найденной информацией, в общем-то, это профессия для жадных. Мне очень жаль, если кто-то думает иначе.        Нашарив глазами номер, набираю его.        — Алло! — хриплым баритоном отзываются на другом конце после седьмого гудка (я по натуре своей очень настойчив, а в силу профессии — тем более). — Кто это?        — Мистер Кевин Крамп? Добрый вечер.        — Да. Добрый вечер. Кто вы?        — Меня зовут Джон Смитт, я личный помощник мистера Гарольда Саксона. Молчание. Оно длится минуту, другую.        — Господину министру что-нибудь нужно? — наконец, спрашивает он, и, судя по всему, он не рад такой перспективе.        — Нет, — спешу заверить его, — господин министр не знает, что я звоню. «Что-нибудь» нужно мне. Я звоню задать вам несколько вопросов и буду благодарен, если мы поговорим.        — Я слушаю — продолжает Кевин, но я почти уверен, что он с большим удовольствием бросил бы трубку.        — Что вы можете сказать о мистере Саксоне?        — Знакомство с ним дало толчок моей карьере — отвечает он, и замолкает. Похоже, это всё. Он, наверняка, уже догадался, что нас с Саксоном связывают такие же отношения, что и его в прошлом, но ничего по этой теме, вероятно, сообщать не собирается. Видимо, подумав, он всё же добавляет. — Я очень ему благодарен за это.        — Вам было комфортно общаться с ним? — продолжаю тиранить его я, монстр, который намерен вытрясти правду, или хотя бы часть правды во что бы то ни стало.        — Да.        — Есть ли что-то, о чём вы жалеете за время знакомства?        — Нет.        — Есть ли что-то, о чём скучаете?        — Да. Но о том, о чём скучаю я, скучать нельзя, в принципе.        — Вот как? И что же это?        — Боль.        — О — кажется, я его слишком хорошо понимаю и в этом. — Вам бы хотелось всё вернуть назад?        — Нет — отвечает он, но после довольно продолжительной заминки. И мы оба знаем, что он говорит неправду. Может быть, лжёт самому себе.        — Почему?        Он молчит. Потом сокрушённо вздыхает.        — Послушайте, наши отношения давно закончены. Я благодарен за всё, что пережил. Многое из этого было для меня уроком. Когда действие Договора подошло к концу, мы оба решили его не продлевать. Я живу своей жизнью, а он своей. Я рад его успехам и, думаю, он был бы рад моим, если бы я решил ему о них сообщить. На этом всё. Ничего больше.        — Но почему? — я хватаюсь за последние фразы, как за соломинку, мне мало, чертовски мало, его откровений, я должен выжать из него ещё. — Видите ли, я пишу о нём книгу, и…        — В таком случае, — жёстко перебивает он, — вдохновения вам и удачи. Не звоните больше.        И отключается. Я несколько секунд слушаю долгие противные гудки. Повинуясь журналистской установке не сдаваться, быть настойчивым, я мог бы набирать снова и снова, выуживая по крупице. Но нас с этим человеком, обладателем приятного хриплого баритона, роднит ещё и сабмиссивская солидарность (смешное словосочетание, конечно). Потому я отступаю.        Зайдя снова на почту Ривер, просто чтобы проверить, ничего ли я не забыл посмотреть (тоже профессиональная привычка), вижу, что загрузилось фото. Кевин Крапм — большой, широкоплечий шатен с сияющими глазами и лучезарной улыбкой. Сложно поверить, что он был Саксоновым нижним, если сравнивать их внешне, скорее, должно было быть наоборот. Быть может, они потому и расстались, что потенциальный верхний был недоволен функциями сабы, а вечный доминант не намерен был ему уступать? Этого, наверное, я никогда не узнаю, да и вряд ли хочу узнать.        Поразмышляв ещё немного, прихожу к выводу, что Дельгадо, настоящий бог сенсаций и эксклюзива, вполне мог бы помочь мне с написанием книги. К примеру, навести справки о студенте-Саксоне в Кембридже. Отогнав тень сомнения, звоню бывшему шефу. — Да? — отзывается он после первого же гудка (никогда не заставлял себя ждать). — Что у тебя, Джон?        — Добрый вечер, мистер Дельгадо. Я подумал, может быть, вы захотите стать соавтором моей книги о Саксоне. Или помощником в её написании. Буду рад.        — Я согласен — не раздумывая, отвечает он, — а теперь, прости, я занят. Поговорим об этом завтра. С утра, часиков в семь, тебе удобно?        — Да.        — Хорошо. Я позвоню.        — Спасибо, мистер Дельгадо. Буду ждать.        Он отключается, а я беру чистый халат и иду в душ. Через два часа мне нужно быть в ресторане, проводить романтический ужин со своим Мастером.