Льдышка

Гилберт никогда не отличался особо чутким или же, наоборот, слишком крепким сном. Впрочем, все хоть раз да просыпались посреди ночи из-за чего-то непонятного. То ли скрип какой, то ли чьи-то шаги или даже взгляд. Гил же просыпается в ту ночь от внезапного холода. Того холода, что наступает только после тёплых объятий, того самого противного холода их отсутствия. Он сонно ворочается на кровати, но никак не может найти Ваню. Так что всё же приходится, сделав над собой усилие, открыть глаза и вглядеться во мрак, оставшийся после догоревшей свечи. Ваня обнаруживается на самом краю. Наполовину одетый. - Золушке надо вернуться до полуночи? – сонно хмыкает Гилберт и проводит рукой по спине любовника. Тот вздрагивает и отодвигается. Дурной знак. И где же Гилберт накосячил? - На принца ты никак не тянешь, да и феи-крёстной у меня нет, – невнятно бормочет Ваня, подбирая с пола футболку, но надеть её не успевает. Гилберт крепко обнимает его со спины, мешая двигаться, вынуждая прекратить поспешные сборы. - Не уходи, – шепчет Гил, целуя его шею, но никакого должного эффекта успокоения это не приносит. Скорее наоборот: любовник и вовсе пытается высвободиться из объятий, оттолкнуть его. Да что вообще происходит?! - Гилберт, я не останусь, – негромко и глухо звучит в ответ, когда Ваня всё же оставляет попытки высвободиться. Этот ответ скорее даже чувствуется, чем слышится, так плотно прижимается к нему Гил. – Ни сегодня, ни совсем. Остатки сонной лености вмиг пропадают. Гилберт рефлекторно сжимает его крепче, как будто Ваня прямо сейчас вырвется и сбежит. Впрочем, с ним нельзя и этого исключать. - Что?.. Нет, Гилберт слышал. И даже, кажется, понял. Но он категорически не согласен принимать это. Как может Ваня говорить такое теперь? - Я уволился. Съезжаю с квартиры. Через две недели срок закончится, и я уеду из города, – всё ещё продолжает свой монотонный бубнёж Брагинский, говоря всё тише и тише, всё с большим трудом. – Ты больше никогда обо мне не услышишь. Так будет лучше. - Лучше кому?! – злость, закипающая в душе Гила, прорывается наружу. Он отпускает Ивана, но лишь затем, чтобы тут же развернуть его к себе. Это, в общем-то бессмысленно, так как в темноте его лица не видно, лишь контуры, лишь абрис. – Как это, по-твоему, называется?! Переспать на прощанье?.. - Гил, выслушай меня. Я не собирался сюда приходить. Я не должен был… - Нет, ты меня послушай, – страх лишь подогревает ярость, совсем не контролируя это, Гилберт сжимает запястье Ивана. Там, где метка. – Ты меня совсем за идиота держишь? Это ведь тату! Вот и всё. Все грёбанные месяцы самоубеждения и самоедства, почти что достойный уважения вывод самокопаний: «Плевать, что не родственные души – всё равно люблю!» – всё это оказывается лишь иллюзией, лишь мишурой, что в один миг рвётся, катится псу под хвост. Вот она – истина, которую даже сам Байльшмидт не осознал. Он всё ещё надеется. Он и правда свихнулся на этом. - Отпусти. Гил, мне больно! – Ваня пытается вырваться, высвободить руку. Он напуган, он действительно боится Гилберта. Пожалуй, Гилберт и сам себя боится, но ещё сильнее он боится сейчас потерять Ваню насовсем, что непременно произойдёт, если Гил позволит ему уйти сейчас. - Она не может быть настоящей, ведь это же ты. Я чувствую это, знаю это, – бормочет Байльшмидт, целуя невпопад, пытаясь прижать его так, чтобы он перестал вырываться, чтобы хотя бы выслушал ведь тот бессвязный бред, которым практически рвёт Байльшмидта. Гилберт не может остановиться, снова и снова он повторяет одни и те же слова, противные даже ему самому. Их возня приводит к тому, что оба они падают с кровати. Гилберт оказывается сверху и, наконец, удерживает Ивана, не оставляет ему возможности выбраться. Должно быть, Судьбе вся эта трагикомедия всё же надоедает, так как именно в этот момент грёбаный свет всё же включается. Включается он резко, ослепляя на несколько мгновений их обоих, прерывая перепалку. А когда к Гилу возвращается возможность видеть, и он смотрит в глаза любовнику, всё это становится абсолютно неважным. Взгляд у Брагинского живой, тёплый, хоть и испуганный и растерянный. Он – копия того самого идеала из сна. Ведь это же не может быть галлюцинацией? Не мог же Гилберт свихнуться на нервной почве? - Что у тебя с глазами? - Снова тот же вопрос. Чувство такта ты так и не развил, – с нехорошим, почти что истерическим смешком отвечает Иван. Гил отшатывается прочь, осознав, что только что чуть не отпугнул его совсем. Ещё несколько минут возни в темноте, и кто знает, что последовало бы за бормотанием и насильственными поцелуями?.. – Это дефект. Генетическая мутация. Обычно я ношу линзы. - Линзы?.. – повторяет эхом Байльшмидт, медленно приходя в себя. Линзы. Грёбаные линзы всё это время сводили его с ума, совершенно сбивали с толку. Желание прибить Брагинского теперь столь же сильно, как и желание прижать к себе и послать к чёрту всю ту хрень, что происходила между ними прежде и происходит сейчас. Линзы. Чёртовы линзы. Ну как так, а?.. – Зачем? - Потому что меня достал этот вопрос, – шепчет Ваня. Он всё ещё напуган, но этот страх, кажется, имеет мало общего с поведением Гила. Должно быть, он связан с тем, что «тайна» всё-таки открылась. – Ты думаешь, ты один его задал? - Но у тебя офигенные глаза, – немного невпопад отвечает Гил, склоняясь к нему, чтобы поцеловать, но парень с неподдельным страхом дёргается прочь от него, отворачивается и пытается отстранить. - Не надо! – едва слышно просит Иван, а когда Гилберт отпускает его и садится рядом, сумбурно поясняет причину своего странного поведения. – Нам нельзя. Я не должен был приходить сюда. Все, кто мне дорог, погибают. - Глупость какая, – усмехается Гил, протягивая руку, чтобы прикоснуться к нему, приободрить, но вновь встречает лишь испуганный взгляд. «Ладно, это будет сложнее, чем когда-либо», – мысленно вздыхает Байльшмидт, готовясь возражать самым бредовым фразам любовника максимально спокойно и рубить на корню малейшие его сомнения. - Уже пять раз. Ещё один я не вынесу. Твою смерть я не вынесу. - Знаешь, я как-то не собираюсь на тот свет, – хмыкает Гил, и взгляд его цепляется за метку на запястье Ивана. Значит, всё-таки тату. – Так что: ты меня заочно похоронил? - Так я не узнаю, когда она станет чёрной по-настоящему. Нет, ну логика в этом есть. Дурацкая и отвратительная, но всё же вполне себе логичная логика. По крайней мере, для Брагинского. Так что с этой фразой спорить Гил не станет: бессмысленно и бесполезно. Всё равно тату не свести. Нет, свести-то, конечно, можно, но только вместе с меткой – а какой в этом смысл? - А вся та хрень, что ты говорил и творил: поход в клуб, флирт со всякими придурками, незаинтересованность в отношениях – это что, если не секрет? - Попытка защитить тебя. - Ага, – Гил медленно кивает. Наконец хоть что-то начинает проясняться. Это у Ваньки, оказывается, такой способ заботы: оттолкнуть от себя всех и вся, огрызаться на каждого «несдающегося», выставляя его виноватым во всех смертных грехах, а чтоб уж наверняка отстали, ещё и сбегать периодически. – От проклятья, которое ты сам выдумал. - Гилберт, ты не понимаешь! – восклицает парень совсем отчаянно. - В том-то и дело, что не понимаю, – соглашается с ним Байльшмидт. – Не понимаю, насколько глупым надо быть, чтобы всерьёз поверить, что меня это остановит. – Гилберт стягивает с запястья напульсник, демонстрируя Ване свою татуировку. – Смотри-ка, какая прелесть! - Что это?.. – ошарашенно бормочет Брагинский, отвлекаясь, наконец, от самобичевания. - Похоже, истинное доказательство того, что мы – родственные души. Таких придурков как мы с тобой надо ещё поискать! Ваня долго молча водит подушечками пальцев по квадрату, не то надеясь, что «краска» окажется некачественной и попросту смажется, не то вновь выпадая из реальности и уходя мыслями всё дальше из комнаты. Гил не торопит его. Ждёт, пока он заговорит сам. - Зачем ты это сделал? - Мне не нужен никто кроме тебя, - Гилберт осторожно сжимает его пальцы, и, хвала Судьбе, Ваня не высвобождает руку. – Правда, теперь это значит, что отказался от тебя ради того, чтобы быть с тобой, а это уже какая-то белиберда получается. - Гил… Ты сумасшедший. - Взаимно. Брагинский хмуро разглядывает свой квадрат, в точности такой же, как и на запястье Гилберта. Тату. У них у обоих всего лишь тату – какое же это счастье, на самом деле! - Мне было пятнадцать, когда она почернела… – тихо говорит Ваня и вопросительно смотрит на него. Это не то, о чём Гилу хотелось бы говорить сейчас, но раз уж Брагинский хочет это знать, молчать Байльшмидт не будет. - Родители. Машину занесло на скользкой дороге и впечатало в фуру. Сам понимаешь, у них не было ни единого шанса, их даже извлекали по частям… С их смертью всё так внезапно навалилось. Счета, ответственность за младшего брата, необходимость отбросить глупые мечты и устроиться на нормальную работу… Представляешь, когда-то я хотел быть рок-музыкантом!.. – прежде чем Гил смолкает, у него вырывается смешок. Горло отчего-то сковывает. Раньше он ни с кем не говорил об этом. Нервы, должно быть. – Моя тоже чернела. Пять раз. Когда почернела впервые, тебе чуть больше года было. - Отец, – поясняет Ваня, отвечая откровенностью на откровенность. – Я его не помню, но Оля говорит, что я любил его больше всех. Постоянно вертелся около него, даже первое слово «папа» было, – парень молчит немного, собираясь с силами, а затем продолжает совсем тихо, почти неслышно: – Когда мне было восемь, умерла мать. Она сильно испугалась за меня, когда я попал в больницу по собственной дурости. Перелазил через ограду и упал на железный штырь. Бедро проткнул насквозь, штырь прямо рядом с костью прошёл, вот здесь, – Брагинский проводит пальцем по джинсам в том месте, где они скрывают шрам. – Хирург сказал, что я в рубашке родился, настолько мне повезло. Даже заражения крови впоследствии не было. А мама там, в кабинете, и упала. Её не смогли откачать. Тромб. Раз – и всё… Следующим умер дед. Мне четырнадцать было. Мы с ним ссорились много, он постоянно кричал, что её смерть – моя вина, и не будь меня вообще, мать сейчас была бы жива… Он так часто это говорил, я даже привык к его ненависти, но в тот день была година и… – Ваня смолкает ненадолго, но совсем перестать рассказывать об этом не может. – И мы поссорились особенно крупно. Я наговорил ему много лишнего, чего действительно не стоило говорить. Вот у него сердце и прихватило. А алкоголь с лекарствами плохо сочетается… В пятнадцать… – парень вздрагивает и зажмуривается от слишком тяжёлых воспоминаний. Гилберт крепче обнимает любовника и не торопит его с рассказом. Нет, давить на него нельзя – он должен открыться сам. Иначе сбежит снова. – Его звали Феликс. Он был той ещё занозой в заднице. Всё, во что он меня втягивал, заканчивалось ужасно. Несколько раз мы лишь чудом не попадали к копам и... Когда я был с ним, всё вокруг было другим. С ним всё было иначе. Он никогда не говорил, что я должен делать, каким я должен быть. Когда был жив дед, это помогало отвлечься и принять себя, когда деда не стало – с ним было легче забыться. В тот день… – голос Вани срывается. Эта рана кровоточит до сих пор. Гил обнимает его ещё крепче, и уже собирается попросить прекратить откровения, как вдруг парень продолжает. Хрипло, с трудом, он скорее выдавливает из себя, чем говорит: – В тот день мы были обдолбанные вусмерть. Я не знаю с чего вдруг, но он предложил попробовать «собачий кайф». «Это забавно» – вот, что он сказал. Я отказался в этом участвовать, а он… он не рассчитал. Я… я правда ничего не мог сделать… когда снял с него петлю, он уже… Я любил его. Я хотел быть с ним, провести с ним всю жизнь, я... я… - Всё нормально, я понимаю. Вообще-то, как раз с пониманием у Гилберта сейчас туго. Странная эта ночь, чертовски странная: скажи кто-нибудь Байльшмидту несколько часов назад, что он будет в чем мать родила сидеть на полу, выслушивая истерику своей новообретённой родственной души – Гил послал бы этого психа куда-подальше. Но всё именно так. Хотя сидеть и выслушивать то, как же сильно парень, без которого Гил не может представить своей дальнейшей жизни, любил (а может, и до сих пор любит) некоего придурка, подсадившего его сначала на алкоголь, а затем и на наркотики, а после чуть не уговорившего задушить себя – невероятно тяжело. Но Ване нужно выговориться. Этот гнойник в его душе наконец-то прорвало, и пусть уж выйдет всё без остатка. Когда бормотание становится совсем уж бессвязным, Гилберт поднимается с пола, идёт на кухню и, наполнив стакан водой, капает в него успокоительное. После чего возвращается к Ване, садится обратно и придерживает стакан, пока он пьёт. Руки Брагинского слишком дрожат, чтобы справиться с этим. Гилберт обнимает его, не говоря ни слова, принимая всю ту боль, что испытал когда-то Иван и что сказывается на нём до сих пор. Ваня цепляется за него, сжимает крепко, до синяков, и утыкается носом в шею. Говорить он перестаёт. Но на коже Гила появляются две влажные дорожки слёз. Они сидят так долго, в тишине, не нарушаемой ненужными словами. Гилберт даже думает, что они и заснут так, в обнимку, на полу. Но Ваня всё же отпускает его и чуть отстраняется, садится так, чтобы видеть лицо Гила. Ему нужно рассказать всё. - Год назад погиб лучший друг, Вук Мишич, – говорит Брагинский спокойно, словно пересказывает сюжет какой-то книги или фильма, не касающийся его лично. Он слишком опустошён для новых эмоций. – Он был удивительным. Сплошной позитив, вечное стремление быть в центре событий. Он ни минуты не мог усидеть на месте. Я не встречал людей, похожих на него. Он родился одиноким, с чёрным квадратом, но никогда не заговаривал об этом, не делал это чем-то особенным… Ты как-то спрашивал, кто был первым преследователем. Он. Мишич упорно вытягивал меня из всего того дерьма, в которое я себя загнал. Он выслеживал меня, забирал со вписок, притаскивал домой, долго и нудно прочищал мозги. Снова и снова, пока я не становился похож на «нормального, bre, человека». Он и сам пил немало, курил такую дрянь, что горло сковывало, но не позволял мне этого делать. Говорил, что у меня это от уныния, что «глушить одно дерьмо другим – это не выход». Что это должно либо приносить мне удовольствие, либо не должно касаться меня вообще. Он заставил меня поступить на заочку, помог найти работу через своих знакомых. А потом открыл окно, встал на подоконник и сказал, что прыгнет, если я не поклянусь, что не похерю это. Для него это было лишь шуткой, не в его характере было бы так делать. Но я поклялся. Через несколько секунд он уже лежал на асфальте. Оборвался. Из-за меня... Снова. Из-за меня снова погиб человек, понимаешь?.. Я хотел шагнуть следом, но не смог. Это было бы предательством. Я не мог предать его! Глаза у Вани красные от слёз, а взгляд почти что безумный. В любой другой ситуации Гил испугался бы, рефлекторно отшатнулся, но сейчас он не может позволить себе подобную реакцию. Слишком многое зависит от его ответа. Если он позволит себе хоть на секунду допустить, что с его Ваней и правда что-то не так… Гилберт осторожно протягивает руку, кладёт ладонь ему на грудь, чувствуя, как бешено колотится сердце Ивана. Льдышка? Нет, живое, чувствительное, болезненно реагирующее на все несчастья, что пришлось пережить. Ледяной гроб, в который оно было запрятано, таял долго. И наконец, треснул, а теперь и вовсе распался на осколки. - Ты здесь не при чём, Вань. - Ты не можешь знать наверняка. Никто не может, – возражает ему парень, но всё же кладёт поверх его руки свою ладонь и вымученно улыбается. – Знаешь, людей, к которым тянется смерть, лучше избегать. Я не хочу, чтобы с тобой тоже… И Гилберт срывается. - Значит так. Во всю эту хреномуть со «злым роком» я не верю. И тебе не советую этим голову забивать. Мистического проклятья, которое ты там себе надумал, не существует, и я никуда от тебя не денусь. Нас тянет друг к другу. Мы так и будем «случайно» сталкиваться всю жизнь. Так давай мы всё же попробуем довериться Судьбе и будем вместе, ладно? Зачем-то же мы родились родственными душами. Ты ведь ещё не успел снять квартиру? Значит, будешь жить здесь. А почему бы и нет? Ведь часть вещей у тебя с собой. Ничего больше перевозить не надо? Нет, Гил не дурак. Ну, или хотя бы не полный дурак: он понимает, что в одночасье вытравить из любовника всю дурь, пропитанную страхом, не выйдет, и никакого чуда не произойдёт только потому, что они всё же родственные души. Нет, Ванька упрямый – он сбежит. Не сегодня, так завтра или через неделю. Из лучших побуждений, будь они неладны. А Гил разве сдастся? Нет, ни за что. Найдёт его, вновь будет убеждать. И так снова и снова, пока всё не придёт к одной из двух возможных концовок. - Но… – Иван растерянно смотрит на него, явно напуганный таким напором, и Байльшмидт мысленно материт себя последними словами, когда понимает, что перегнул палку. Это совсем не то, что должен был услышать впечатлительный парень. Но он вдруг улыбается. Робко, но искренне, а в глазах загорается желание довериться, поверить, что в этот раз всё будет иначе, всё будет хорошо. Звонок домашнего телефона портит момент. Байльшмидт недовольно отвечает на него, собираясь высказать неведомому собеседнику всё, что только может прийти на ум в такой ситуации, но смолкает и бледнеет, едва услышав взволнованный голос брата, не дозвонившегося на выключенный мобильный. В гробовой тишине он кладёт трубку и переводит взгляд на замершего в напряжении любовника. - Как думаешь, то, что я только что стал дядей, можно считать благословением Судьбы на наши отношения?..