Огненная Кэтнисс

Однажды кто-то мне сказал, сейчас, наверное, и не вспомню лица того человека, что когда-нибудь мне за все придётся платить. Я тогда подумал, да и сейчас думаю, что он просто идиот, неспособный ни на что кроме размытых угроз. Это жалкое существо (маленькая песчинка для моего пламени) твердило что-то о расплате. Он бы не смог даже представить, сколько я уже заплатил! Каждая секунда, каждая минута моей жизни, наполненная запахами выжженных трав, звуками искрящихся костров, немыми диалогами с огнем, каждая секунда стоила мне прошлой жизни. Я не собирался больше ни за что платить, огонь услышал меня, он принял меня в свой бесконечный горящий мир, он избавил меня от наказания быть человеком. Я думал, что вечно буду наслаждаться этим новым существованием, что моя злость уничтожит все вокруг, и я буду восседать на пепелище, слушая довольное урчание пламени. Я думал, что никогда не разочарую огонь. Я выпускал его огромные силы на волю, бездумно тратил их. И мое жалкое, пусть и в сто крат выносливее человеческого, тело начало разрушаться. Постепенно на нем начали появляться небольшие сожженные участки кожи. Но боль ничего не значила. Я и ее принес в жертву огню вместе с любовью, слезами, воспоминаниями. Я отдал ему все взамен на жизнь. У меня был он один. Мы вдвоем против надменного мира, наполненного дождями и злобой грязных людских глаз. Я его великий сын. Я принес ему в жертву самое дорогое. И взамен он запомнил мое лицо. Это длилось бы целую прекрасную вечность. Даже смерть не смогла бы изменить меня, разлучить с пламенем. Я бы ее не заметил, я бы вылетел огненным духом из уничтоженного тела, я бы все ещё был погружен в счастливое безумство разрушения. Но однажды я назвал человека другом, и все полетело к чертям. Я сам обесценил свою жертву. Сам возродил свои же слабости. Мне захотелось жить так, чтобы можно было коснуться чужой руки. И это все уничтожило. Эд сказал, что чем больше я сжигаю, чем чаще выпускаю огонь, тем сильнее мне захочется сделать это снова. И однажды пламя будет столь сильно и неукротимо, что поглотит меня. Он сказал, что мне следует его сдерживать. Вот это и стало моей расплатой. Я узнал, что такое гнев огня и его разочарование. Познал всю горечь и боль контроля, который, как те железные цепи на моих ногах, потянул меня вниз, на самое дно ко всем брошенным кошмарам, от которых меня спасло пламя. Я бы никогда так не поступил, не стал бы бегать от смерти, ведь ее нет для меня, если бы не две человеческие руки: смуглая в крови и белоснежная в мозолях. Голос Ниссы так мягок, разливается ненавистными реками, накрывая меня с головой, и она вновь делает шаг к Конану. Он смотрит только на нее. И от этого я медленно впадаю в ярость. Мне тяжело от скребущегося в грудной клетке пламени, меня раздражает стук дождевых капель за окном. Я ненавижу такие темные дни, полные влаги. Но они смотрят только друг на друга. Они не видят меня. Я с силой тяну Ниссу назад, на себя, кожей чувствуя собственную магию, рвущуюся наружу. Ей бы дать разгуляться. Я бы был счастлив. Но Конан стоит передо мной, а Нисса —позади. И нагретый воздух доносит запах подожженной плоти. Это твоя рука? Мне стали не безразличны чужие раны. Пламени всё ещё всё равно… Всего лишь вспышка гнева, но зов, как Эд и говорил, вдруг становится оглушительно громким. И я чувствую, что мое тело дрожит, переполняясь магией. Ухожу, оставляя их наедине. Нужно отлежаться. Забыть. Заснуть. Пламя издевательски шипит в моих ушах. Говорит, что я продал свободу за ветхий домишко в гильдии. Я знаю: продал дороже. Открываю окно настежь, впуская ледяное дыхание ночи. То есть я слышал, что оно должно быть ледяным. Закрываю глаза, под веками пляшут разноцветные тени. Ничего, я особенный. Я со всем могу справиться, только бы сейчас не сорваться. Потому что они там, внизу. Потому что у Кэтнисс очень нежная кожа. Я помню, я касался ее. Потому что Кон-Кон дурак, но я предпочитаю видеть его живым. Огни свечей ходят кругами в моем воспаленном сознании. И я едва слышу голос, подобный реке, его заглушает шипение пламени. Ее рука ложится на плечо, и я резко раскрываю глаза, так что голову пронзает боль, а все вокруг плывет. Неловко пытаюсь уйти от рук Ниссы, но запах обожжённой плоти вновь стоит в воздухе. Я хочу в отчаянии воскликнуть: «Дура! Ну, уйди!» Но голос неожиданно выдаёт слишком длинную для меня фразу: — Ты как ребенок… Неужели непонятно, что в костер не лезут руками? В голове — исполинский смех огня, раскалывающий мир вокруг на несколько частей. В комнате слишком тесно даже для меня одного, доверху наполненного живой магией, но чересчур просторно для нас двоих, так что я не могу найти здесь Кэтнисс. Вот эти темные балки над нашими головами, они очень легко загорятся, обрушатся вниз, накроют нас пламенным одеялом. И я не успею ее спасти, так что лучше бы ей быть плодом моего обезумевшего воображения. Но Кэтнисс вновь что-то говорит, и мне даже удается поймать ее образ глазами. Нет, она точно здесь, этот голос я бы не за что не смог выдумать. Такая мерзость! То, насколько жалок я сейчас. Я же даже не человек, тогда откуда во мне столько слабости? Пытаюсь встать, но неуклюже падаю обратно, будто совсем маленький ребенок или раненый зверь. Она все же о чем-то говорит, сознание вылавливает слово «помощь». Где-то внутри я смеюсь (ну, что ты можешь сделать?), а снаружи я остаюсь только в бешеном танце свечей, в искрах, разбросанных по полу. Где-то внутри меня все начинает обнуляться, будто сломались какие-то часы, нет сил больше держаться, я очень хочу на волю с ним. Быть с огнем на его багряном празднике, выдыхая дым, так чтобы крики заглушили звуки дождя, так чтобы вода стыдливо испарилась. Но она все ещё здесь, и у нее все те же противные мокрые глаза, и огонь любезно предлагает избавиться от Ниссы за высокую цену, разумеется. Но у него не найдется подходящий для меня цены. Несколько раз пытался, так что похоже убить тебя, Кэтнисс, уже никогда не смогу. В груди дикая боль, будто сам сгораю заживо, только бы найти способ это остановить. Может, если избавиться от части накопленной магии? Напрягаюсь, стараясь не упустить мысль, то и дело норовящую исчезнуть из моей головы. Отрубить руку? Это чересчур. Я знаю, что проще всего, но для меня оно ведь и сложнее. — Дай нож, — прошу почти по слогам, отчего-то уверенный, что Нисса не покинула меня, несмотря на мою беснующуюся магию. Металл обжигает мне кожу. Холодом. Я правда его чувствую, хорошо ещё лезвие не плавится в моих руках. Я помню, как она сидела за моей спиной, обнимая мои худые плечи, осторожно вела острием по голове, каждый раз вздрагивая от боли (хоть боль и должна была принадлежать только мне), когда струйка крови ползла по моей коже. Невозможно было сбрить волосы, не оставляя следов. Но проклятый рыжий цвет нас бы выдал, мама… Мама… Нож трясется в руке, и ее почти забытый голос (кому ты врешь, ты никогда не забывал) в моей голове обещает, что все будет хорошо, что однажды я буду свободен, что никто не коснется моей головы, что мои волосы засияют пламенем, как у моего отца. Но мне плевать на отца, на будущее хорошо и даже на пламя. В то время была только она, ее срывающийся голос и дрожащие руки. Я должен был оставаться с ней. Молчаливый, спокойный, покорный. Она была всем, и поэтому я никогда бы не смог стать свободным! Почему так холодно моей руке? Это что — правда холод? Ах, нож… — Фрэнсис, — доносится до мне голос, разрывая плену. И все по новой. Снова слышу, как шипит пламя, снова чувствую боль в груди. Нужно избавиться хотя бы от волос, останусь таким слабаком — Кэтнисс и Конан умрут и ещё много людей вместе с ними. — Нисса, сделаешь для меня кое-что? Она ведь сможет, правда? Я ведь почти не жалок? Просто стричь самому не удобно, а не потому что боюсь. Будет ведь лучше, если это будет она. Не Конан, не я, никто иной. Кэтнисс ведь все умеет делать раздражающе правильно. Она ведь сможет так, что бы у меня сердце не выбило из груди, и оно не сгорело. Нисса совсем не похожа на мать, но руки у нее тоже тонкие, женские… Жмурюсь, отгоняя ненужные болезненные фантазии, живые — это самое главное. Руки, которые никогда не приносили мне боли, которые я не уничтожу. — Что ты хочешь? — спрашивает тихо, напряженно, осторожно, и из-за пламени я почти не слышу. Протягиваю ей нож дрожащей рукой. — Состриги мне волосы.

***

Измученные яростью огня свечи догорают позади нас. Воск стекает вниз, по капле. И звук каждого его падения на пол смешивается со стуком дождя, который не прекращался все это время. Голова мага — на моих коленях, у меня в руках — нож. Это странно, больше чем странно, а ещё почти смешно! Ночи, долгие бессонные ночи, страхи, слезы, сдавленные крики — все передо мной, на моих коленях, абсолютно беззащитное, а у меня в руках — нож! Это тебя я боюсь, Фрэнки. Или все же не такого тебя? Горящие волосы струятся по моим рукам. Свет так причудливо играет на них, что это почти завораживает. Он не двигается, мне кажется, почти не дышит. Чтобы не обжечь меня? Нож скользит по прядям, и они безвольно падают вниз, совсем не теряя своего живого свечения. Думаю: тебе становится лучше, Фрэнки, я тоже почти не дышу, потому что чувствую, что сейчас я должна быть предельно осторожной, что сейчас мы поменялись ролями, и что-то пугает тебя. Неясные тени на твоей голове, почти невидимая складка на лбу и очень человечное выражение кошачьих глазах. Маг запрокидывает голову, вжимаясь в мои колени, свечи давно съедены огнем, но я и в темноте вижу, как он долго, почти осознанно смотрит на меня. Улыбка касается моих губ. Может, это другой мир? Может, мы с Фрэнки все же сгорели? Как на смену тревоге, буйству огня, страху, безумию вдруг пришла такая безмятежность, тепло, тишина? — Можешь взять их себе. Эд давно за ними гоняется, у них, знаешь, куча полезных свойств, если верно использовать, — речь его становится куда более беглой и членораздельной, это уже радует. — Что даже полезней тебя самого, Фрэнки? Маг фыркает, устраиваясь поудобней. В отместку немного резко берусь за следующую прядь. — Даже не спросишь, зачем мы это делаем? Пожимаю плечами, аккуратно проводя лезвием по волосам, главное — не задеть кожу уха. — А должна спрашивать? Мало ли почему моему другу приспичило подстричься глубокой ночью! — очередной локон падает мне на руку, клянусь, что чувствую тепло, исходящие от волос Фрэнсиса, немного язвительно добавляю, — может, решил стать красивее? — Я и так очень красив, — сонно бормочет мне в кожу колена. Щекотно. И если честно, немного бросает в дрожь, особенно когда смотрит на меня сквозь полузакрытые веки. В этой новой живой и заторможенной темноте, в которой слышны лишь стуки капель, удары моего сердца и наши приглушённые голоса, все вновь сужается до двух звериных зрачков. Я вздрагиваю, но клянусь, в этот раз не от страха. И это моя победа. — Но ведь мы самые-самые лучшие друзья, да? — не совсем понимаю, к чему я это спрашиваю, может, чтобы вспоминать об этом бессонными ночами, может, чтобы бессонных ночей больше не было. «Мы все ещё друзья?» — внезапно всплывают в памяти сказанные когда-то им слова. — Ага… Нисса, ну ты там скоро? Коленки острые, знаешь, как шея затекла. Резко толкаю его голову вперёд, и маг едва не падает на пол лицом вниз, в последний момент выставляя руки перед собой. — Стерва, — недовольно бурчит, забираясь обратно на кровать. Вздыхаю, смахивая локоны с колен, и устраиваюсь поудобнее рядом с ним. Как же я давно ждала встречи с кроваткой! В ногах и руках пульсацией отдаётся биение сердце. Я очень устала, но все же: — Это вся твоя благодарность? — на некоторое время в комнате устанавливается первозданная тишина, не нарушаемая звуками человеческого голоса, — ну, ответь, скажи, что мы крутые друзья, неужели сложно? Просто чтобы в очередном кошмаре, мои руки не дрожали так сильно. Маг переворачивается лицом ко мне и мученически вздыхает. — Ладно, спасибо. И только не говори Конану, но, конечно, ты самый лучший друг и нравишься мне гораздо больше. С недоверием гляжу в прищуренные зелёные глаза. И тихо смеюсь. — Засранец! Ты сказал бы Конану тоже самое! Фрэнсис загадочно пожимает плечами. Я прислоняясь ближе к нему, чтобы было теплее, и точно знаю одно: сегодня ночью мои сны будут хорошими.