Огненная Кэтнисс

Таверна теряет свои очертания. Она расползается прямо у меня на глазах. Настолько медленно, что поначалу я даже не чую подвоха. Фигура девушки на лестнице исчезает, лестница исчезает, стены, лавки, столы — всё. Остался только я. И резкая внезапно пронзающая меня боль. Все внутри меня горит колдовским огнём. Ноги и руки выворачивает в разные стороны. Как будто кто-то выжимает меня, как грязную половую тряпку. Я не могу пошевелиться, я не могу сопротивляться. Мне не выбраться из кромешной тьмы, не позвать на помощь. Вот уже у меня и нет рук — кто-то выкрутил их окончательно, нет ног, больше нет раскалывающейся головы. Я это одна сплошная боль. Я повсюду. Я и мрак едины. Я молю о избавлении и спасении. Кого я молю? Я плачу, как ребенок, глазами, что вырвали, я кричу ртом, которого у меня больше нет. А во мраке все больше и больше проступает красный цвет. Распускаются паучьи лилии. Они пахнут так сладко и будто бы обещают положить конец это боли. Но боль теперь и есть я сам. Так что цветы пророчат мне смерть. Она кажется хорошим выходом для того, кто горит в колдовском темном пламени. Я хочу быть ближе к ним. Ближе к тем прекрасным цветам. Хочу вновь иметь руки, чтобы вырвать их из мрака. Прижать к себе. Слиться с ними, погрузиться в сказочный дурман. Избавиться от страданий. От всех страданий. И я собираю все оставшиеся силы в кулак. Заставляю себя верить, что способен еще двигаться. Что в этом мраке движение вообще возможно. Что я еще человек, а не бестелесный дух. Цветы — все ярче и больше, кружатся вокруг своей оси, распугивая тьму. И я и начинаю задыхаться, хоть и думал до этого, что уже давно не дышу. Я кажется умираю взаправду, но боль отступает и это хорошо. Я только об этом и мечтал. Чтобы она оставила меня. Я мечтал об этом целую вечность, что был здесь. Да, я всегда был здесь. Погруженный в колдовскую огненную тюрьму. Верно, я никогда не был человеком. У меня ничего не было кроме боли. А теперь и она покидает меня. Цветы заполняют собой все. Ослепляют меня. Для мрака больше нет места и для меня тоже. Меня все меньше и меньше в этом пространстве. Загадочные знаки пролетают мимо меня, рассеиваясь красным светом. Кажется, это были буквы. Кажется, это было мое имя. Имя. Что это такое? Я делаю последний вздох, прежде чем умереть.

***

Веки что-то тянет вверх. Воин открывает глаза не по своей воли. Он уж и не думал, что когда-нибудь еще будет суждено увидеть этот мир. Он такой же холодный и тёмный, как мрак, из которого он вернулся. — Надо же все-таки очнулся! — в мелодичном голосе улавливается едва различимое удивление. Всё расплывается перед глазами, и он видит лишь волны золотых волос. Они искрятся даже сейчас, почти в полной темноте. Он улавливает движение сбоку от девушки. Какой-то высокий мужчина монотонно сбрасывает с телеги тела. Бух. Они ударяются о землю, словно мешки. Тяжёлые мешки с картофелем. Мысль о еде заполняет собой все сознание и отзывается урчанием в животе. — Всего один. Ты привела только одного, этого недостаточно, — голос человека глух и безэмоционален, он заканчивает свою работу, сбрасывая последний труп. — Нет моей вины в том, что мужчины нынче так слабы. Она щекочет пальцами щеку только что очнувшегося воина. — Здравствуй, мой хороший. Добро пожаловать в новый мир. Обещай, что всегда будешь ласков со мной и никогда не станешь таким, как тот мальчишка. Воин хочет сбросить ее пальцы с щеки, хочет утолить разрастающиеся чувства голода. Но не чувствует ни рук, ни ног. Не в силах пошевелиться. Мужчина подходит ближе и с силой пинает лежащего прямо по рёбрам, но тот как ни странно почти не чувствует боли. — Крепкий. Но одного все равно слишком мало. Разберись тут с ним, а как доедим до места и устроимся, заходи ко мне. Девушка кривит носик. — Что за приказы? Думаешь, приду по первому зову? Мужчина никак не меняется в лице. — Каждый из нас просто делает свое дело. Приходи и напитай свою магию, ведьма. Или думаешь зову, потому что все еще одержим тобой? — он слегка усмехается, — я давно уже не такой, как он. Амортина ничего ему не отвечает. Всегда так. Они просыпаются у нее на руках беспомощные, отравленные щенки. И она исцеляет их, помогает избавиться от привычек, присущих живым. От чувства боли и чувства голода. Потом и от похоти. При жизни они все одинаково резво пожирали ее глазами. Красота ее безупречна. Потому что неживая. А после смерти они уже и не понимают, что такое красота. Она вновь ведёт по щеке юноши. Единственный выживший из всех людей в той таверне. Так не хочется видеть, как он растеряет остатки своей души. Те, что еще не поглощены гнилью. — Не бойся, скоро ты сможешь шевелиться. И голод пройдёт. Потерпи немного. Я пока побуду с тобой. Наклоняется ниже, касаясь его дрожащих губ. Ледяные, как и положено мертвецу. Целует, смотрит в глаза и вновь целует. — Надо же, — она смеётся, — я тебе еще нравлюсь? Не пойду я к ним питаться падалью, хорошо быть с тем, кто хоть немного помнит, какого это быть живым. Гладит по голове, ероша короткие волосы. И что-то тихо напевает себе под нос. Зрение восстанавливается, и ему удаётся увидеть ее лицо. Бледное с огромными горящими янтарными глазами. Она пахнет чем-то сладким и знакомым, прикосновения её заставляют, наконец, хоть немного ощутить собственное тело. Она касается губ — он узнает, что у него есть рот. Она касается лба, и он понимает, что есть у него голова. Призрачная без того едва ощутимая боль в грудной клетки утихает от ее нежного голоса. Он ничего не помнит об этом мире кроме того, что однажды уже был в нем. Амортина — все, что он знает, все, что он видит. Она накрывает его глаза своей ладонью. Ему не нравится вновь быть в абсолютной темноте. Он пытается пошевелить рукой, чтобы вырваться. Все бесполезно. Голод вновь даёт о себе знать, становясь острее. Он шевелит сухими губами. Получается! — Д. Амортина не отзывается — Е…д…а — Нет, нет, милый, она тебе не нужна, она не поможет. Я тебе помогу. Хочешь вновь увидеть свет? Он пытается ответить, но получается далеко не с первого раза. — Да. Она смеётся и убирает ладонь с его глаз. — Смотри, — наклоняется ближе, заслоняя собой все пространство, — подожди немного, щеночек, скоро ты вырастешь в большого пса, а, может быть, ты нас всех удивишь и окажешься волком? Он уже может говорить. Немного, но может. Это хороший знак, правда? Только бы вернуть силу рукам и схватить ее за светлые волосы. Зачем он не знает. Он зол? Или это все тот же голод? Амортина сейчас весь мир и весь свет. Но слово «пес», даже произнесенное ее, вызывает в нем странную злость. Это воспоминание из его прошлого визита в этот мир. Ему бы хотелось вспомнить. Но чем дольше он смотрит колдунье в глаза, чем подвижней становятся кончики его пальцев, тем дальше в подсознание уходят мысль о том, что что-то не так. О том, что он уже жил до этого однажды.