Осколки памяти

05.08.2016 Наверное, я должен объяснить, что произошло. Вы должны понять, это не решалось за один день. Не было такого, что все, кого я знаю, в один день решили избавиться от меня. Нет, им тоже было тяжело. Сказали, тут за мной присмотрят. Доктор Ричардс принес мне дневники, напомнив, что я должен вести его как можно чаще. Я пытался сжечь его, но в итоге подпалил стол и был на двое суток отправлен на третий этаж к буйным. Взяв с меня обещание со спичками больше не играть, меня вернули обратно и дали карандаш. Будто карандаш безопаснее ручки. По-моему, им себя проще заколоть или кого-нибудь другого. Но об этом я никому не сказал. Надо ведь следовать правилам, казаться нормальным. Нормальным. Это слово уже перестало иметь былое значение. Что значит быть нормальным? Лежат ли «нормальные» в психушке? Приходил Питер. Буравил меня взглядом. Я разрыдался, не знаю от чего. Он успокоил меня, уложил спать, а после… После его ухода я не мог успокоиться. Будто меня лишили тепла, понимаете? Забрали что-то очень важное, очень ценное и не хотят отдавать. Если я заплачу, ты обнимешь меня? Если попрошу уйти, ты покинешь меня? Я скучаю по тебе, Питер. 06.08.2016 Повсюду белые стены. Куда не глянь — направо, налево, наверх — все тошнотворно-белое, будто вымыли дочиста. На несколько дней меня поместили в общий блок. Тут стоят двухэтажные металлические кровати. Шесть штук. В общем в комнате двенадцать человек. Слишком много для столь маленького помещения. Я просил, чтобы меня перевели — мне отказали. Я спрашивал разрешения позвонить домой — мне отказали. Я умолял дать мне Аддерал или успокоительное — мне велели убираться к себе. К нам. В общую палату. Я не сплю уже два дня. Не могу. Это тиканье в голове, эти стены. Я говорил им, что мне нужны мои лекарства, но никто меня не слушает. Я не могу без них уснуть. Доктор Ричардс сказал: «Пиши, записывай все, о чем думаешь. Станет легче.» Не стало. Я не могу спать, не могу думать, никак не сосредоточиться. Этот звук. Откуда он? Это все стены? В стенах что-то есть? Они не дают мне выйти в коридор, говорят, это запрещено. Я хочу увидеть свет, хочу на улицу. Мне нужно выглянуть в окно, я хочу видеть небо. Я хочу домой. Они дают мне какие-то таблетки, но от них я не могу уснуть. Хожу всю ночь вдоль стены, вожу пальцами по ней, снимая краску слой за слоем. Они сказали, что это поблажка, вообще-то меня не должны подпускать к другим. Лучше бы я остался в изоляторе. 07.08.2016 Ночь. Тихо. Кто-то сопит в углу, кто-то скулит под кроватью. Пол холодный, я знаю, я стою босиком. В последнее время чувства притупились, но ступнями я чувствую — пол холодный. Наверное, где-то открыто окно, но я не знаю, где оно. Я пытался пробраться туда, но меня свернули и швырнули обратно в комнату. Сказали, если еще раз поймают, то отправят к буйным. Я не стал больше пытаться. Не хочу на третий этаж, не хочу к буйным. Надо бежать, надо сматываться отсюда. На отца и стаю полагаться не стоит. Раз они все еще не пришли, значит, и вовсе не придут. Я им не нужен. Поэтому я должен бежать. Они что-то задумали. Да-да, они что-то замышляют, поэтому отправили меня сюда. Я мог раскрыть их. Я мог остановить их. Но они опередили меня и засунули к психам. Но я все равно выберусь отсюда и доберусь до них. На стены снова нанесли еще один слой краски. Я чувствую, как она пахнет. А в стене, где-то там в глубине, тикают часики. Тик-так, тик-так. Я слышу их каждую ночь. Они отмеряют время. Мое время. 08.08.2016 Пол как и всегда холодный. Он даже днем не прогревается, поэтому мы всегда должны ходить в тапочках. Белых. По-моему, у них какой-то бзик на белый цвет. На стене танцуют блики от фонаря за окном. Вот оно прямо здесь. Огромное окно. Как я мог раньше не замечать его? Тиканье прекратилось. Вместо этого в моей голове роятся миллионы мыслей. Не могу их прогнать, не могу перестать думать о доме, о Скотте, об отце. Все бы отдал, лишь бы увидеться с ними. Чтобы выпить со Скотти бутылку виски, и все бы как рукой сняло. Я бы увидел снисходительную улыбку отца и понял — не все еще потеряно. Но я здесь один. Совсем один. И здесь холодно. Меня сняли с депрессивных таблеток. Потихоньку становится лучше, чувства возвращаются. Воспоминания нахлынывают волнами. И одиночество. Я так устал быть один. Кажется, мои несколько дней затянулись. Питер! Забери меня домой! 09.08.2016 Оригинальное утро. Лучший будильник — это крик санитара, увидевшего разбитое окно в общей комнате, где стоит телевизор и шахматная доска. — Вы, тупые ублюдки, — кричал он, размахивая шваброй. — Я не буду это убирать. А ну-ка все разошлись по своим палатам и чтобы до вечера я вас не видел. Видя, что половина пациентов понятия не имеют, о чем он говорит, санитар добавил: — Когда эту сраную комнату уберут, вас, ублюдков, снова пустят, а сейчас пошли все вон с глаз моих. Валите! Живо! Пациенты поплелись обратно к своим комнатам, они шли как зомби с ничего не выражающими лицами. У некоторых на груди было повязано полотенце в качестве слюнявчика, они тащились еще медленней, явно не понимая, что происходит и чего от них хотят. Уже через минуту они забудут вообще об этом происшествии. Несколько санитаров ударили скрученным полотенцем пациента, который тащился по коридору особенно медленно. Это уже стало нормой — бить здешних пациентов. И бесполезно кому-либо жаловаться. Утренний прием таблеток прошел без происшествий, разве что дозы увеличили. Торазин, халдон, да и все остальные психотропные препараты позволяют держать пациентов в абсолютном повиновении, их пичкают этими таблетками, словно конфетами. А пациенты и рады, словно это и правда сладости и не препараты, превращающие их мозги в желе. То что здесь происходит абсолютно негуманно, но я все время забываю — за людей нас здесь никто не держит. Весь день искали виновного. Комнату убрали за несколько часов, но туда так никого не пустили. Вместо этого обозлились еще сильнее, ведь если не пресечь это на корню, подобный инцидент может повториться. Я весь день просидел в комнате и следил за стенами. Кажется, они следят за мной, надо и за ними приглядывать. Возможно, они заодно с санитарами. В коридорах тишина. Кто-то разбил окно и не хочет признаваться в этом, а потому каждый смотрит на другого с подозрением, но вслух обвинений никто не произносит. Знают, что за это будет. Все сидят по своим палатам, лишь некоторые смельчаки вышли в коридор. Сидят, курят, кто-то играет в карты, а санитары чертыхаются. Теперь они вообще будут бешеные, ведь вместо того, чтобы смотреть футбол по телеку и пить пиво, они вынуждены искать того, кто разбил окно в общей комнате. Мой разум начинает сдавать. Может, мне пора уже сдаться? Ну какое меня ждет будущее? А оно вообще у меня есть? Я закончу свои дни либо в больнице с капельницей морфина, вечно пребывая в бессознательном состоянии, либо здесь, в местной психушке, привязанный к кровати ремнями все в таком же бессознательном состоянии. Заходил Питер. Кажется, он принес мороженое и апельсиновый сок. И у него был порез на щеке, когда он пришел. Или когда уходил, не помню точно. Больше я ничего не помню о его приходе, наверное, это все те таблетки, которыми меня снова пичкают. Вот бы Питер разобрался, потому что я уже не могу. Нет сил. Но я не проиграл. Я еще я. Я разбил окно в общей комнате, хотя сам не знаю зачем. 10.08.2016 Питер странно на меня смотрит. Взгляд прищурен, морщинки вокруг глаз, поджатые губы, сидит весь такой напряженный. Капелька пота стекает со лба, тяжело дышит. Съел он что ли что-то не то? Я тараторю без устали. То о медсестрах, то о местной еде, в которую, я уверен, подмешивают таблетки. От них у меня уже кружится голова. Слишком много таблеток для одного несчастного меня. Слишком много сумасшедших собралось в одной комнате. Ногам холодно, по полу всегда дует. А еще хлорка. Всегда этот запах, клиника им пропитана. Питер шумно выдыхает. Смотрит долго, пристально. Думает, расколюсь. Нетушки! Бесстыдно сажусь к нему на колени. Ну почти на колени. Между ног. Между широко разведенных ног. Глубоко вдыхаю его запах. Морщусь. Он пахнет не как обычно. Куда подевался сладковатый запах ванили? Знаю, он часто заходит в кондитерскую, хоть и не признает этого. Тыквенные кексики, посыпанные или корицей, или пудрой. Я больше люблю пудру, Питер — корицу. Не знаю, почему они пахнут ванилью. Наверное, так пахнет сам магазин. Это как стоять в тамбуре. Не важно, куришь ты или нет, все равно насквозь пропитаешься запахом. — Ты пил? От тебя пахнет алкоголем. Мне это не нравится. ГДЕ МОЙ ЗАПАХ ВАНИЛИ? Сам-то я не могу сходить в кондитерскую, придется ему. Питер схватил меня за ворот рубашки и притянул ближе к себе. Я инстинктивно уперся руками ему в плечи. Погладил их, пощупал, вспомнил что-то, снова забыл. Натянул рубашку на спине. Застыл. Питер откровенно провел носом от шеи до уха. Щекотно. — А ты пахнешь сигаретами. Я испугался. — Чей это запах? Питер странно на меня смотрит. Взгляд прищурен, морщинки вокруг глаз, поджатые губы… Чей на мне запах? 11.08.2016 Сегодня она надо мной смеялась. Не стесняясь ржала во весь голос, а я никак не мог заставить ее заткнуться. Я ее ненавижу. Чертова стена! Питеру запретили приходить. Сказали, он мешает моему выздоровлению. Мне прописали новые таблетки. Чертова стена опять смеется надо мной. Она пытается подползти все ближе и ближе и хохочет все громче. Я боюсь закрыть глаза, боюсь, что стоит мне моргнуть, она окажется совсем близко и тогда я пропал. Надо за ней приглядывать, пока она не натворила чего-нибудь. Вот бы пришел Питер. Я тогда поспал бы часок-другой, а он бы приглядел за ней. Уж над ним бы она не стала смеяться, не осмелилась бы. Но Питер больше не приходит. Говорят, это я прогнал его. Они поместили меня в отдельную комнату, но стало только хуже. Когда мы спали все вместе не я один приглядывал за стеной. А сейчас, когда мы с ней один на один, она чувствует, что я слаб, и издевается надо мной. 12.08.2016 Мы не ценим момент, пока он не становится воспоминанием. Еще полгода назад у меня было всё: друзья, школа, работа после школы, видеоигры, оборотни, мокрые сны с оборотнями, Лидия, Скотт, Питер… Сегодня я пациент психиатрической больницы Эхо. Это очень иронично, так как у меня осталось лишь эхо воспоминаний. Надо сделать надпись на стене. Чтобы помнить. Нет! Чтобы вспоминать. «Было. Никогда больше не будет. Запомнить!» 13.08.2016 У Ирвинга есть такая фраза: «Ваша память — это монстр. Вы забываете, она нет. Она все копит в себе. Она сохраняет всё это для вас, она прячет это от вас, — она сама решает, когда излить на вас все, что накопила. Вы думаете, вы имеете память, — нет, это она имеет вас». И она меня поимела, причем конкретно Раньше мне казалось, что худшие дни — это когда я не помню. Когда кто-то крадет у меня память. Бац! И нет целого куска. Минута, час, день… Я не помню, что делал, не помню, кого обидел. Но на самом деле худшие дни — это когда я помню. Помню все, что натворил. Как обвинял отца в смерти матери, как швырнул в него бутылку виски, как пришел Питер… Блять, Питер! Прости меня! Сейчас я понимаю, почему ты так поступил, сейчас я помню. Все выстроилось правильно, в единую линию, и теперь я вижу. Вижу, что все это время Питер пытался мне помочь. А я не видел этого, не понимал. Питер! Я помню, что случилось четыре дня назад. Может, пять или шесть… не больше. Помню, как он пришел ко мне с упаковкой клубничного мороженного и пачкой апельсинового сока, кажется, там были и тыквенные кексики. Помню, как он прикасался ко мне, как нежно целовал в шею (так вот откуда этот засос). И помню, что сделал в тот день. Санитары были правы, это моя вина. Я прогнал его, я заставил уйти. Навсегда. Из моей жизни. Не хочу больше помнить. Не хочу больше чувствовать. Никогда. Я проглотил горстку таблеток, чтобы мне полегчало. Меня вырвало. Доктор Адамс сказал, что доложит об этом наверх. Я отсосал ему. Вот так просто. Сделал то, что он велел, чтобы никто не прознал о моем поступке. Почему-то я решил, что отсосать мужику лучший поступок, чем попытка суицида. Но несмотря на это, отныне меня привязывают ремнями к кровати каждую ночь, дабы я не натворил какую-нибудь хуйню. И каждую гребанную ночь ко мне приходит доктор Адамс. Не хочу больше помнить! 14.08.2016 Мои руки перевязаны бинтом, но кровь все равно проступает сквозь них. Меня бьют по рукам, иногда пинают, но я все равно расковыриваю бинты, чтобы посмотреть. Не такие уж и глубокие порезы, от силы пару миллиметров. Они так и не поняли. Я собирал мозаику, я собирал свою жизнь по кусочкам. Почему Каю можно, а мне нет? Я разбил зеркало в душевой и собирал пазл. Но я так и не смог его собрать. Санитары пришли и утащили меня в изолятор. Доктор Адамс кричал что-то насчет повторного случая и что однажды у меня может получиться. Он прав, однажды я смогу собрать свой пазл, однажды я верну себе жизнь. Но кусочков все равно не хватает. Наверное, что-то закатилось под раковину. Надо будет посмотреть, когда меня выпустят. Доктор Адамс говорит, что я не заслужил посетителей, Джим, ненавистный санитар, сказал, что ко мне все равно никто не приходит, я никому не нужен. А Эмили, девушка с длинными волосами и вечно обожженными волосами, сказала, что любит меня. Я давно не видел никого из друзей и родных, и никто не звонил мне. Может, Джим прав, и они оставили меня? 15.08.2016 Доктор Адамс не говорит мне, почему меня пристегивают ремнями к кровати. Он говорит, я должен вспомнить это сам. 16.08.2016 Говорил с мамой. 18.08.2016 Чертова хохочущая стена смолкла. Стена была стеной, не более. Двести пятнадцать невменяемых людей (если верить их медицинским картам) тенями ходят по бесконечным коридорам этой богом забытой дыры. В моей палате тишина. Можно услышать, как осколки смеются надо мной. Осколки моей прежней жизни. Даже стены уже перестали смеяться надо мной. 20.08.2016 Фрау. Светлые волосы в вечном беспорядке. Сигарета в зубах, порно-журнал под подушкой. Легкая усмешка на губах. И странная татуировка на спине в области поясницы (и не важно, как, а точнее при каких обстоятельствах я ее там разглядел). Возраст неизвестен. Вроде раньше работал священнослужителем в каком-то храме. Он часто говорит со мной о Боге. То есть говорит он не только со мной. Но мне он предлагает порно и рассказывает о неисповедимых путях Господа нашего. Лучше бы я на порно согласился. Фрау мне нравится. Он кажется нормальным, хотя тот еще псих. Из-за него я весь провонял сигаретами, но, кажется, я уже привык. Сам пробовал курить. Так и познакомились, я стрелял у него сигареты на лестнице. Представились друг другу только после третьей сигареты. Он частенько приходит ко мне, после того, как гасят свет, и курит, сидя на подоконнике. Мне не разрешает, говорит, это вредит здоровью. Я говорю, что все равно скоро умру. А он сказал, что мы давно уже все мертвы. Фрау мне нравится, он напоминает мне Питера своими метафорами и заботой обо мне. Только у Питера губы с привкусом ванили, а у Фрау сигарет. 21.08.2016 Я проснулся с утра пораньше, открыл тетрадь на пустом месте и большими буквами написал посередине листа: «Было. Никогда больше не будет». * * * Сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Наверное это из-за новых таблеток или той дури, что вчера притащил Фрау. В любом случае, сегодня я мыслю здраво. — Ну да, пацан, — только и сказал мне Фрау. Не пойму, сколько этому мужику лет. Выглядит не старше тридцати, а заглянешь в глаза — тысяча. Сколько же жизней прожил этот священник? Сегодня мы вновь говорили о Боге. — Ты веришь, что, Бог существует? Я давно хотел спросить его об этом, но все не решался. Одна мысль цеплялась за другую, и мое сознание, спотыкаясь, падало на землю. Вставало редко. Сегодня тот редкий случай, когда я могу быть собой. Ведь не все священнослужители верят в Бога? В искупление, перерождение, в ангелов, дьявола, в конце концов. Но в Бога не обязательно. — Вопрос не в том, существует ли Бог, а скорее почему мы так зависим от него? Я думал над словами Фрау весь день. Он позволил мне это, больше не нагружая информацией. Сегодня он дал мне сразу две сигареты, третью мы раскурили вместе. Его губы все еще отдают сигаретами, но, кажется, сегодня я почувствовал что-то еще. Это была ваниль? Не видел, чтобы Фрау ел сладкое. Я думал о фразе, произнесенной Фрау, весь день, но даже сейчас так и не решил для себя — а действительно ли мы зависим от Бога? И если да, то почему так сильно? * * * Когда я думаю о прошлом, я плачу. Читая свои записи, я слышу лишь отчаянный крик. Я написал на листке пару фраз, вырвал его из тетради и приклеил к стене на жвачку. Прямо над кроватью теперь красовалась надпись: «Было. Никогда больше не будет. Запомнить». 24.08.2016 Боль. Если бы меня попросили описать свою жизнь одним словом, это была бы «боль». Я много думал. Последние три дня провел в раздумьях. И вот к какому выводу я пришел. Я ухожу! Долгое время не понимал, зачем я веду этот дневник, но теперь я понял. Это своеобразная записка. Записки сумасшедшего перед самой смертью. Знаю, Питер, ты никогда мне этого не простишь. Что ж, ты сможешь прочитать мне нотации в аду. Я приберегу для тебя тепленькое местечко. Меня отпустили домой на выходные. Ухху! Я правда рад всех видеть. Почти забыл, как вы выглядите, почти забыл какие вы. Родные! Уже через неделю Скотт, Лидия и остальные уедут в колледж, но не я. Я навечно останусь здесь, в городке, который всегда ненавидел. Все это знали, все это понимали еще полгода назад. Не потому ли вы все старались отрешиться от меня? А я от вас. Мы все готовились к этому дню. Ко дню, когда уже можно перестать задерживать дыхание, когда раздается телефонный звонок. Больше не надо ждать и бояться. Я тоже устал. Мы все устали. Так давайте же покончим со всем этим. Знаю, Питер, знаю. Я урод. Ты уже говорил. Я дерьмовый сын, и я это знаю. Но, поверь мне, лучше отцу ненавидеть меня после того, что я сделал, чем сойти с ума, от того, во что я превращаюсь. Я слишком его люблю, чтобы заставлять вновь проходить через это. Лучше пообещай мне одну вещь, Питер. Увези отца из Бейкон Хиллс, увези его подальше от всего этого дерьма. Он заслужил. А теперь я должен объясниться… Вот фраза из книги, что ты мне дал: «При данном заболевании полное исцеление невозможно, а продолжительность жизни после его выявления составляет в среднем от 8 до 11 лет». Но это не про меня, да? Стайлз — везунчик по жизни. У меня болезнь протекает быстрее. Я чувствую, как она пожирает меня, Питер, чувствую это каждый день, особенно когда остаюсь один. Я просто вижу, что лечу в пропасть и вас за собой тяну. И не надо говорить, что это не так, ты сам знаешь. Ну посмотри, как изменились ваши жизни с тех пор, как мне поставили диагноз. Такое ощущение, что мы умираем все вместе. А так быть не должно. Здесь только моя остановка, вы все поедите дальше. Может, они все правы, и я действительно его убил. Того футболиста. Я честно не знаю. Но я должен сказать. В моей комнате в вентиляции под потолком лежит окровавленная куртка местной футбольной команды. Пусть копы заберут ее и проведут анализ. Может, хоть здесь я помогу. Но, Питер, не говори отцу, увези его из города до того, как правда вскроется. Возможно, это последние связные мысли в моей голове. Я чувствую, что что-то темное вновь застилает мне глаза и разум. Я слышу вас внизу, ребята, слышу, как вы смеетесь, травя байки. Я слышу тебя, Дерек, велящего мне поторапливаться. И я слышу, как бьется твое сердце, Питер. Знаю, оно остановится вместе с моим. А еще я знаю, что ты былой волк и упрямый. Ты найдешь способ выжить. Так проживи эту жизнь за нас обоих. У меня нет будущего. Я не вижу надежды. В течении полугода вещи, которые я любил, перестали быть важными. Одно за другим я потерял их все. У меня ничего не осталось. Я больше ничего не могу делать. Я бесполезен. Я не представляю, как буду жить дальше. Я не вижу ни малейшего проблеска надежды. Из-за этой болезни вся моя жизнь пошла под откос. Я устал плакать. Я устал сожалеть. У меня больше нет сил. Я отправляюсь туда, где больше нет слез, где больше нет боли. Простите меня. За все! Особенно за эту боль. Этот дневник я оставляю тебе, Питер. Ты знаешь почему. Чтобы помнить… Как ты однажды сказал: «Если держаться за что-то слишком долго и слишком сильно, оно сломается». Ты был прав, Питер. Ты был прав! Во всем.

Мечислав

.