Терпеть его не могу!

В нашей семье закон: "Либо ты омегу трахаешь, либо не трогаешь". Так отец пытался вбить в мой озабоченный мозг хоть какие-то правила. И в четырнадцать, осознав все свои преимущества, я воспринимал эти слова буквально: не сможешь довести дело до конца, не подходи. Тогда все было проще. Они сами лезли мне в штаны, предлагали себя, и мне нужно было лишь не упасть в грязь лицом, потому что на меня возлагали некоторые надежды. Не на всю жизнь, конечно, но на один вечер. И на этот вечер, омега, сидевший на моих коленях и предлагавший продолжить, был моим. Мне так казалось. На самом деле они никогда мне не принадлежали, и я никогда не принадлежал им. Как вообще можно быть чьим-то, когда тебе пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... Ты еще сам себе не принадлежишь! Элементарно потому, что себя не знаешь. Сведения о сексуальном опыте не считаются. Чтобы трахаться, не нужно вообще ничего: только член и какая-никакая поверхность. Хотя порой и она не обязательна. Я помню, как имел кого-то в туалете, на узком подоконнике, у стены, да просто на весу, потому что на вечеринке даже некуда было приткнуться, а в углу на том балконе вообще ничего не стояло, даже захудалого кактуса. Когда тебе шестнадцать, думаешь не ты, думает член, и мысли его незамысловаты от слова "очень". Они о том, что надо быть энергичнее и что, если мне отсосут, это будет джек-пот. Да, в шестнадцать все мы идиоты, и такие же идиоты в семнадцать. В восемнадцать все спорно, в девятнадцать ты либо становишься адекватным, либо до конца дней будешь бегать от одной дырки к другой. Отец хотел научить меня быть ответственным, ну хоть немного. Бэкхену это удалось. Раньше мне казалось, что все просто. Теперь я ломаю голову в попытках разобраться хоть в чем-то. Теперь слово "трахаешь" приняло другое значение. И слова отца наконец достигли моих ушей. Мы берем за них ответственность. Хрупкие и ранимые, они целиком в наших руках, и если тебе, придурку и долбоебу, не ясно, что теперь все, что происходит с твоим омегой - твоя заслуга или вина, то держись от этого омеги подальше, уебок. Как-то так, если вкратце. И желание вероломно влезть и помочь борется во мне с желанием больше не причинять ему боли своим вероломством. Бэкхен прав: я напористый, упрямый, иногда невыносимо. Но все, что я делаю, продиктовано лишь стремлением разобраться. Пока Бэкхен несчастлив, я хуевый альфа. А он несчастен, и я не знаю, почему. И это делает меня хуевым альфой в десятой степени. Такая вот грустная философия... Крендель будит меня, привычно потоптавшись по моей спине и по хамски побив лапой по уху. В квартире чистота и порядок, даже пакет для мусора в ведре новый. Остатки еды ждут в холодильнике, и на столе стоит салатница, в которую свалены все остатки чипсов, крекеров и сырных палочек. Мои заботливые, они даже наложили Кренделю полную миску еды, но этот засранец решил, что если нельзя разбудить меня под предлогом кормежки, то можно потребовать посидеть с ним на кухне, пока он демонстративно свою миску опустошит - маленький лохматый террорист. Зато потом в отместку в ванной я накрываю его халатом и сквозь стеклянную дверцу кабинки смотрю, как он ползает под тканью и ищет выход. По пути в университет я по традиции беру себе кофе и какой-нибудь сахарный пончик. И где-то на перекрёстке набираю отца. - Надеюсь, он не обиделся вчера, - спрашиваю я после краткого приветствия. - Не думаю, - спокойно отвечают на том конце. - Только очень переживал. Весь вечер крутился, думал, что там у тебя и как. - Не хотелось отвечать откровенным матом, - признаюсь я. Вздыхает, но сдержанно молчит. - Заеду на ужин? - аккуратно спрашиваю я. - Что за глупый вопрос, - бурчит отец. Мне слышно, как где-то на улице сигналят. Он тоже в машине, только по пути в офис. - Позвони и скажи папе. Он будет рад. Может, приготовит что-нибудь особенное. Я согласно угукаю и проезжаю под шлагбаумом. Бэкхен с Кенсу оказываются за столом раньше всех. Мы с остальной компанией как раз вваливаемся в столовую, а они уже сидят и что-то обсуждают. Исин бросает на омег тяжелый взгляд и отворачивается. - Не бурчи, - прошу я, наклонившись к уху. Омега недовольно вздыхает: - Стараюсь изо всех сил. Мне вот просто интересно, а что Кенсу думает по этому поводу? Или у него нейтралитет? - Оставь его. - Я не против Кенсу, он милый, - перебивает Исин с тоном, который ясно дает понять: он против, но это касается не Кенсу. Крис обнимает своего бурчащего омегу и чмокает в макушку, мол угомонись уже, боец за справедливость. И Исин наслаждается прикосновением любимых рук и тонет в распахнутом пиджаке альфы, но украдкой все равно поглядывает на наш столик. И по невероятному "стечению обстоятельств" как раз, когда мы садимся на свои места, Бэкхену срочно нужно куда-то бежать. Он не требует Кенсу идти следом и будто беззаботно собирает свой поднос, а потом, дежурно всем улыбнувшись, уходит, оставив лишь легкий шлейф своего аромата. До конца дня я больше его не вижу. Папа встречает на крыльце и крепко обнимает меня, зачмокивая в щеку, будто я пришел с разбитой коленкой. Эх, если бы это работало. Но я все равно обнимаю его в ответ и раскачиваю из стороны в сторону, пока он бормочет мне, что приготовил мясо по новому рецепту и напек воздушных кексов к чаю специально для меня. Мне хочется плакать, но я улыбаюсь ему. Он чувствует, что мне плохо, и обнимает еще крепче и ведет меня на кухню, чтоб показать, какие красивые тарелки хочет заказать по каталогу. Отец приезжает через пару минут, молча обнимает нас сзади и ласково целует мужа в щеку. - Он мне все уши прожужжал про этот сервиз, - смеется отец. - Я все равно скоро поеду в командировку. Привезу тебе оттуда, какой хочешь. - Но я хочу этот, - настаивает папа. - Ладно, будет два новых сервиза, - пожимает плечами отец и уходит мыть руки раньше, чем папа успевает ему хоть что-то ответить на это громкое заявление. Мясо, обернутое в листья салата и сдобренное овощами, невероятно вкусное, и кексы таят во рту, и аромат чая и кофе распространяется по всей кухне. Мы с отцом хвалим нашего талантливого повара за такие вкусности, расцеловываем в обе щеки и, убрав со стола, идем разговаривать в кабинет. Работу никто не отменял. - Чем тебе помочь? - прямо спрашивает отец после нескольких минут сидения над бумагами. - Дать отпуск? - Наоборот, - я откладываю папку и так же прямо смотрю ему в глаза. - Загрузи меня. Хочу, чтобы у меня было как можно меньше времени думать о чем-то еще. Я не смогу не думать о нем совсем, но и просрать работу мне не позволит совесть. Подводить тебя я не хочу, так что у меня будет выбор: рыдать и погружаться в себя или сутками считать и печатать. Хочу считать и печатать, и чем больше, тем лучше. - Что-то у вас совсем не клеится, - вздыхает отец. - Бэкхен твой омега, и мы явно чего-то не знаем. Пытать тебя я не буду, папа слишком тактичен для этого, а сам ты не расскажешь. - Он вздыхает еще раз, а потом долго собирает по всем ящикам стола и шкафа несколько стопок документов и ставит передо мной. - Впереди налоговая проверка. Я должен знать, что там сходится каждая цифра, даже те, что после запятой. Хотел заняться сам, но раз ты так хочешь погрузиться во все это, с радостью делегирую. Мне есть, чему еще уделить внимание. И новый контракт не за горами. Может, выйдем на новый уровень. Последний год был очень удачным. Если этот закончится так же, то в следующем году можно будет ввязаться в крупный тендер. Давно хотел построить что-нибудь масштабное. Я пододвигаю к себе ближайшую стопку документов и пробегаю пальцами по корешкам папок: что-то из этого я уже проверял, что-то увижу впервые, но это самые крупные контракты и документы на строительство и поставку за последние три года. Всего папок двадцать, и каждая весом более килограмма. Кренделю предстоит проверить со мной очень много бумаги. Ничего, он будет грызть колпачок от ручки и карандаш, а потом бессовестно развалится на отчетах, за которые я как раз запланирую взяться перед тем, как уйду на кухню за порцией чая. Он это умеет. Папа обнимает меня на пороге, вручает пакет с кексами и пытается дать мне еще пачку сока, каких-то конфет и печенья и половину палки колбасы, потому что по его мнению я, видимо, голодаю вместе с Кренделем. Больше всех, естественно, голодает Крендель. И если из-за аллергии отца они не могут нормально познакомиться с моим домашним питомцем, то ищут повод хоть так передать ему привет. Клянусь, себе не возьму ни кусочка, запихну в кота все полпалки. - Может, останешься? - осторожно спрашивает папа, ласково поправляя мои волосы. - И чего ты там будешь делать в этой квартире один? Я указываю на кучу папок, лежащих на тумбочке, и слабо улыбаюсь: - Отец позаботился, чтобы мне не было скучно. Папа вздыхает: - Я хотел бы, чтобы все у тебя наладилось, но от меня это не зависит. - Звучит странно, но это не зависит даже от меня, - горько усмехаюсь я. Было сложно не говорить им ни слова о нашей с Бэкхеном ситуации, но я справился. И должен справиться дальше, один. И не только с этой задачей. Мне уже не пять, чтобы папа дул на коленку, а отец ругался из-за криво вкопанных качелей на детской площадке. И мне не пятнадцать, когда они будто бы незаметно проверяли, пользуюсь ли я резинками и подбрасывали новую порцию мне под кровать или стол, чтобы я не тратил карманные деньги. У меня есть омега, и все, что происходит между нами, должно решаться только между нами. Этому я тоже научился у родителей. Они ни разу при мне не ругались: подкалывали, острили, перешептывались, но никогда это не отражалось на атмосфере дома. Папа всегда улыбается и что-то готовит, отец вечно обнимает одной рукой папку с документами, но они всегда чмокнут друг друга в щеку. Даже если что-то разваливается и не получается. Только повзрослев я понял, что в моем беззаботном, ярком и счастливом детстве вообще были моменты, когда что-то не ладилось: когда бизнес не шел, когда отец ночевал на работе, когда ко всему этому прибавлялся вынужденный ремонт дома и поломка машины. И когда все наваливалось и хотелось выплеснуть негодование и обиду на кого-то рядом, они обнимали друг друга, тихонько ворчали, а потом шли обнимать меня. Может, в какой-то период своей жизни я был полным мудаком, но итог получился очень даже ничего. И вот папа провожает меня на крыльце, переживает, чтобы я хорошо ел, а я не могу расстроить его еще больше и рассказать, почему у его ребенка такое серое безразличное ко всему лицо. Отец обнимает любимого мужа и тоже машет мне на прощанье. С момента, как у меня появился Бэкхен, он стал мягче. Раньше он меня наставлял, порой довольно строго, а теперь только вздыхает и пытается подбодрить. Бэкхен изменил все, даже мою семью. Даже жизнь Кренделя, у которого теперь есть дом и полпалки колбасы. На следующее же утро я принимаюсь за работу, и каждый день до упора не ложусь спать, перелистывая страницу за страницей. Бэкхен с Кенсу еще пару дней садятся за наш столик, но в пятницу перебираются на другое место. Только вот радости на лице Исина не видно. Он смотрит, как я сверлю взглядом пустое место напротив себя, и сникает. После выходных Бэкхен и вовсе словно растворяется в толпе студентов. Я едва успеваю поймать его силуэт в коридорах и лестнице, и каждый раз внутри что-то больно сжимается. Что-то. Что-то едва живое и саднящее. Мне не хватает его. Как воздуха, как бы иронично это теперь не звучало. Отличный пример, Лу. Просто отличный. В субботу третьего числа я еду в супермаркет и зачем-то по пути заворачиваю за подарком. Во вторник у Бэкхена день рождения, и я знаю, что он вряд ли примет от меня хоть что-то, но тусклая надежда заставляет меня провести в магазине довольно много времени и еще завернуть подарок в красивую бумагу, накрутив сверху бантик. Мне хочется думать, что если бы не наше - не хочу говорить нужное слово - разногласие, ему бы понравилось то, что я выбрал. И всю дорогу до дома я поглядываю на пассажирское кресло, где лежит сверток, и тоскливо вздыхаю. Романтичный влюбленный идиот: по другому меня и не назовешь. И до вечера понедельника я хожу мимо этой оберточной бумаги, а потом с бесстыдной жалостью к себе жамкаю Кренделя и жую с ним его колбасу. Есть вещи, которые ты учишься контролировать к определенному возрасту: свою учебу, свои расходы, свою норму спиртного, свой член. А сердце контролировать невозможно. По крайней мере, эту науку я никак не могу освоить. Может, у Бэкхена лучше получается, но я что-то сомневаюсь. И если ему так же херово, как мне, то я самый хуевый альфа на свете. Потому что "либо ты омегу трахаешь, либо не трогаешь". А я его тронул. И все, что теперь с ним происходит - моя вина.