как попало

      Чернильные сумерки сгущались за ветхими деревянными окнами, такие густые, что даже звёзды, вечные подруги её бессонных ночей, едва прорывались сквозь холодную темноту. Звук моря был едва слышен, казалось, даже оно утихло, присмирело, набесившись за день, дав полную волю давящей тишине, и даже кровь не шумела в ушах, чтобы сымитировать этот шум. Время будто бы застыло в хрустале, оставив мир в покое на некоторое время, но Фаерин знала, что оно всё ещё неумолимо идёт, неслышными ударами отмеряя последние часы, которые сыпались, словно песок с берега того же моря сквозь пальцы.       Её любимый плавал в этом огромном ледяном море, и она вглядывалась застывшими глазами в тёмную гладь жидкого свинца, отчаянно пытаясь высмотреть вдалеке чёрную фигуру его судна. Вести до него дойдут не скоро, и когда он вернётся из своего странствия, никто не сможет поведать ему, что произошло, не приврав, не примолвив своего, не внеся вельт своего собственного суждения в фунт имеющейся на самом деле информации, превратив всё в жуткую небылицу для детей. Может быть, тогда он побежит сломя голову к их общему дому, всё ещё не веря услышанному, но не найдя никого внутри, наконец остановится и опустится на колени. Будет ли он молиться за неё? Или старые люди города окончательно переймут его на свою сторону, и он тоже её возненавидит? Даже если так, будет ли он тосковать за ней? Фаерин тосковала за ним. Фаерин мечтала всем своим окаменевающим сердцем, чтобы он был сейчас рядом с ней.       Огромная сияющая луна парила в вышине, возносясь над морем, над логовом и над ней, и серебристый свет её поглощал всё прочее. Белоснежный круг в чернильно-чёрном небе, её единственная бледнолицая спутница этой холодной ночью – она словно присматривала за Фаерин с небосклона, составляя её печальную компанию в последнюю ночь, как, наверняка, присматривала за каждым, кто нуждался в этом. Если смотреть на неё достаточно долго, сможет ли она прочесть её мысли и отправить их ему? Она была уверена, он тоже глядит на всепоглощающий диск в ночной темноте с палубы корабля. Если на каждого из них есть луна, сможет ли она передать ему её страх, её ужас, её ожидание неизбежного, диким зверем постепенно пожирающее всё, что осталось от трепещущего ещё вчера цветка надежды? Весь мир, ещё недавно встречавший её прохладными объятиями лесов и запахом лечебных трав, теперь смердел ядом и разложением, мочей, которую ей вливали в глотку, вылезающей изнутри желчью оттого, что её наполненный дрянью желудок били, пока всё не начиналось сначала. Вместо шума прибоя и голоса любимого она слышала обвинения, смех насильников и стражей. Они обвиняли её в связи с Дьяволом, но Дьявола она слышала лишь в их поганом скрипучем хохоте. Пальцы, которые раньше целовали, теперь были переломаны и постоянно дрожали, иссиня-чёрные волосы – еще одно доказательство – превратились в метлу, и сама она обернулась в какое-то чудовище, в игрушку, распластанную на полу и ожидающей своей участи. Сам мир толкал её в спину прямиком к гибели, и разве не самым страшным было то, что она готова была уже её принять?       Поднимая иссохший лик к небосводу, Фаерин просила лишь о том, чтобы луна услышала её и передала ему, что она очень его любит, и что она невиновна. Что она никого не отравила и всегда поступала по совести. Чтобы он не верил тому, что будет говорить о ней и других таких же, как она, молва потом, когда их головы уже отлетят от тела и ничего больше не останется. Чтобы он не таил злобу на тех, кто это сделал, ведь если они правы, и ей действительно под силу то, что сокрыто обычному человеку, то потом и даже оттуда она вернётся назад.