Вернуть отправителю

Виктории положено побеждать. По статусу, по имени, по законам этой гребаной вселенной, где богатые популярные девочки забирают все и покидают казино. Макс пялится на ее худые колени, обтянутые сетью колготок — местные рыбаки бы обзавидовались. Макс не хочет этого разговора, но знает, что он произойдет, ей не надо даже во времени мотаться, чтоб это знать. Мерещится, что от ее рук все еще пахнет чужими лекарствами и чужой кровью, а от Виктории, разумеется, только дорогими духами и шампунем с лавандой. Поблескивает золотом брошка на воротнике, волосы солнечными лучами сквозь окно золотятся. Виктории не нужны медали за первое место, просто потому что ее место на пьедестале забронировано давно, а лишние бирюльки вешать будет некуда. Она хороша настолько, что хотелось бы сфотографировать — так, в ореоле света, как в золотом венце, как живую-но-холодную-будто-мрамор Нику. Но у местной богини ядовитый язык, и ее слова вовсе не песни ободрения. — Думаешь, Нейтану нужна помощь от такой, как ты? — у нее шипение изо рта вырывается, образ богини победы тут же стирается, уступая женщине с прищуренными глазами и змеями вместо волос. — Думаешь, ему жалость нужна? Макс может вспомнить «иди-ты-нахрен-со-своей-жалостью-Колфилд», на одном дыхании выплюнутое, звучащее так, будто это и есть ее имя — и будто ее имя у Нейтана кислотой на языке жжется. Макс может эти слова процитировать точнее, чем любую фразу из «Донни Дарко», может у Виктории поинтересоваться — раз та Нейтана так хорошо знает — не шифр ли какой тут кроется? Может, у Виктории даже найдется экземпляр сволочно-английского словаря, которым она с Макс поделится. — Этого больше не повторится, — говорит механически, скорее самой себе что-то обещая. И лжет — самой себе. Виктория щурится, у нее ноздри трепещут в попытках учуять подвох и издевку. Но в пантеоне объектов для издевательства судьбы тут только одно место, давно и прочно записанное вовсе не за Чейз. У той пантеон свой, и Макс ни в нем, ни у него делать нечего. У нее ни подношений в руках, ни готовности этими голыми руками сердце вырвать себе и бросить на алтарь. Макс знает, что ее сердце не из золота вовсе, что ничего оно не перевесит на чаше этих весов. — Держи своего бешеного задрота на привязи, — требует Виктория. — И сама подальше от Нейтана держись. — Пойдем, Ви. Оставь ее. Нейтан подходит ближе, и Виктория охотно хватает его под локоть, вцепляясь ногтями в бомбер так, что будь он из плоти, уже истек бы кровью. Черт знает, сколько из разговора Прескотт слышал, у него лицо нечитаемое, и взгляд без извечного отвращения человека, в грязь замшевыми туфлями вляпавшегося. Его взгляд сквозь Макс проходит, как сквозь привидение хреново, которому штатного экстрасенса не выдали, и мостик между их двумя реальностями в бездну летит вместе со всеми (не)случавшимися временными ветками. Виктория с Нейтаном уходят, ало-золотые, подходящие друг другу, правильно-совпавшие в своем высокомерии, пугающе-одинаковые, порочно-родственные, как венценосная кровосмесительная пара из какого-нибудь сериала. Их бы снимать и снимать, но Макс кажется, что полароид у нее в руках расплавится, растечется горячим пластиком, беспомощным напоминанием того, как все происходящее у нее в голове выжжено — ни фотографий, ни записей в дневнике не надо. Она и не записывает ничего, все происходящее с /ней и/ Нейтаном оставляя в голове только, словно самой себе бойкот объявляя. Она бы сама его в жертву Виктории принесла, откупилась бы от ее гнева, от временных парадоксов, фантомных связей, которых не было, которые должны были осыпаться пылью, кокаиновыми дорожками осесть на лице той, другой Макс, которая умереть не боялась, которую во времени не швыряло по ломанной траектории лабиринта дедалового. Той Макс самое место в никогда, и Нейтана бы вместе с ней туда же. Никогда оказывается ближе, чем можно было подумать. «Никогда» размазывается одной кровью по костяшкам Уоренна и по кончикам пальцев Макс, когда она ватный тампон к лицу Нейтана прикладывает, а он скалится, зубы красным-клюквенным пачкает, маску хищника натягивает все плотнее. Макс бы отдала его, как есть, целиком, Виктории, ленточкой бы перевязала, по почте отправила, дополнила бы список ее побед еще одной, не самой значительной даже, потому что из Макс соперница-то никакая. Все «воспоминания» должны нежизнеспособными оказаться, в свете настоящего изморозью под солнцем сойти, не пускать корни, не плодить очередное «а если…», которое только в тупик, только к чей-то крови на руках приводит. Нейтан говорит «катись-в-ад-Колфилд», но хватает ее за руки так, что не сбежать, не отстраниться. И это больше смахивает на приглашение. Макс трет запястья, на которых голубыми узорами птичьих перьев синяки проступают. В ее личном никогда вечереет, и золотое солнце, всевидящее, глаза выжигающее правдой, исчезает. Макс следует за сообщениями, в телефоне пиликающими, как за хлебными крошками, как за белым кроликом и болотными огнями, и лжет-лжет-лжет, что это в последний раз, что этот раз она из времени вымарает, вырежет, как запоротый кадр из хронометража. Просто она проигрывает, снова и снова проигрывает, и рядом с Нейтаном это не страшно, будто все самое страшное уже с ними случилось, будто Блэквелл уже объявили филиалом ада на земле, заперли двери и сигнализацию включили. Ей бежать некуда, только вечер за вечером приходить к Нейтану, следить, чтоб он ужинал, таблетки пил, выговаривался про свою семью, каждый раз словно черной в полумраке кровью отплевываться. Следить, чтоб он про Рэйчел не вспоминал, а сама Макс про Хлою, потому что время кроить-перекраивать можно, но память остается, лоскутным одеялом, неумелой под(д)елкой или неплохой репликой в лучшем случае. Макс не сопротивляется, когда Нейтан ее за руки держит, как тонущий — тонущую, до боли, до почти выкрученных суставов. Виктория умеет побеждать, Макс разучается хотеть победы. Только клянется себе, что Нейтан не ее — не ее времени, миру, памяти принадлежит, — что вернет его, добровольно на чей угодно алтарь бросит, рукава рубашки от пятнышек крови отстирает. Лжет, лжет, лжет.