to fuck smoke and to thump

***

      Намджун замирает на крыльце родного дома, словно за одно мгновение его внутренний механизм перестаёт функционировать, со слабой дрожью неуверенно поднимает руку, задерживает палец в сантиметре от дверного звонка, делает глубокий вдох и больше не дышит. Перед глазами та же дубовая дверь, в ушах сначала раздаётся пронзительный звон от охватившего чувства ностальгии, а затем уши окончательно закладывает; Намджун сглатывает, вытирая тыльной стороной ладони выступивший пот на лбу, поправляет воротник джинсовой куртки, разглаживает складки свободных нелепых штанов, заглядывает на свои старые поношенные кроссовки и понимает, что из-за бессонницы продолжительностью в несколько дней сейчас совсем туго соображает. Итак, что он им там сказать хотел?       Очередной вдох, который Намджун совершает в надежде на то, что это сможет стимулировать его потухшую уверенность. Столько лет прошло, в нём произошли значительные перемены, быть может, от прежнего Намджуна остались только сердитый взгляд и дурная привычка прятать ладони в карманах штанов. Или, быть может, он остался всё тем же двадцатилетним дураком, лицо которого теперь отображает смертельную усталость и голова которого хранит безумной поток глупых мыслей. Его родители ни малейшего понятия не имеют, что их старший и теперь единственный сын колеблется возле самых дверей дома и так сильно боится зайти в какое-то здание впервые в своей жизни. Он оглядывается, но не из-за внезапного порыва сбежать и спрятаться в своём гараже. За спиной будто совершенно иной, ранее неизведанный им мир, где счастья запредельное количество, где бесконечно яркое свечение насыщенного солнца – оно слепит, приятно согревая болезненно бледное намджуновское лицо, на котором заключена эмоция беспомощности. Однако…       Однако настроение сейчас подходящее для того, чтобы прикупить ружьё и выстрелить куда-нибудь в область головы. Настроение такое, чтобы вместо игривого солнца над головой повисли огромные свинцовые тучи, чтобы ливень шёл, больно ударяя по щекам, чтобы Намджун до ниточки промок, чтобы кроссовки хлюпали от влаги. И в это мгновение, когда парень разглядывает новую вселенную за собственной спиной, абстрагируясь от насущной проблемы, раскрывается дверь, на пороге возникает худая женщина, её голова покрыта тёмно-бардовым платком, глаза скрыты огромными, а от того неуместными солнечными очками; тонкие изящные руки с выпирающими костями крепко держат сумочку. Её пальцы уже готовы были нырнуть вглубь сумки за ключами и закрыть дом, только если бы не одно «но». Повзрослевшее и возмужавшее «но». Намджун, потерявший дар речи, разглядывает лицо напротив, сквозь тёмный пластик пытаясь заглянуть в глаза и понять чужую эмоцию. В детстве его часто уверяли в том, что на лицо он вылитый отец, но сейчас он наблюдает большее сходство с материнскими чертами лица, в то время как Тэхён больше походил на отца.       — Привет, мам…       По всей школе, подобно сенсации национального масштаба, разлетается новость о кончине одного из самых преуспевающих учеников старших классов, обладающего перспективой с лёгкостью поступить в самый лучший университет страны. Всевозможные вариации причины смерти порождаются грязными слухами, никто не постесняется украсить собственную теорию плохо скрытой ложью, и каждый раз предположения достигают нового уровня абсурда.       — Да точно коньки отбросил, потому что первое место в классе занять никак не мог!       Чонгук не переживает второго душевного удара. Только за один день он повидал бесчисленное количество неизвестных ему лиц, люди время от времени дёргают его, поднимают эту неприятную тему так, словно они обсуждают покупку формочек для выпечки кексов. Подросток ошалелым взглядом обводит окружающую его кучку заинтересованных.       — Ты ведь его лучшим другом был, ну! Скажи! Это правда, что он переспал с кем-то из преподавателей и задушился от позора?       От негодования Чонгук хватает ртом воздух и, растолкнув школьников, сбегает из кабинета. Ноги несут его так быстро, что он сам не успевает контролировать их, то запинаясь, то поскальзываясь в коридоре. Подросток распихивает людей, продвигаясь вперёд, от переживаний у него возникает повышенная чувствительность: к шуму, голосам, свету, касаниям, чужому дыханию. Чья-то рука уверенно дёргает его в сторону, но Чонгук удачно вырывается из захвата, ловко выныривает из толпы, прячась в уборной, и запирается в кабинке.       О плитку скрипят чёрные конверсы с подклеенной в десятый раз подошвой, раздаётся прочищающий горло кашель, по двери кабинки пробегаются пальцы с волнующим постукиванием.       — Чонгук, ты здесь?       Юнги проверяет каждую кабинку и, подтягиваясь вверх по единственной закрытой, улыбается такой удаче – снизу вверх на него глядят наполненные страхом глаза. Чон постыдно стирает слёзы с щёк, прося не смотреть на него и уйти отсюда как можно быстрее, а Юнги только игнорирует, требует открыть и проявляется свою напористость, утверждая, что Чонгук права не имеет не принимать чью-то поддержку, особенно искреннюю, бескорыстную. После десятков озвученных аргументов школьник сдаётся и нехотя раскрывает дверь. Перед зеркалом он оттягивает покрасневшие щёки, стянутые высохшими слезами, ополаскивает лицо, и его вновь заталкивают обратно в кабинку, на двери гремит защёлка, Чонгук оказывается в сидячем положении на опущенной крышке унитаза.       — Слышал, дела у тебя совсем плохи... — первым начинает диалог Юнги, внезапно переходя на успокаивающий шёпот. — Лучший друг и отличный товарищ, да?       Чон еле заметно кивает, стараясь изо всех сил в очередной раз пережить волну отчаяния и сожаления, почему-то возникает ощущение, что его сейчас стошнит. Он медленно выдыхает сквозь пальцы, прячущие его лицо.       — Я не стану говорить эту банальную пиздострадальную херню, — его рука укладывается на чонгуковскую макушку, мягко ворошит волосы, — в стиле «крепись, не отчаивайся, ты ведь такой сильный мальчик!» Это больше раздражает, чем успокаивает, правда ведь?       Перед ним сидит сломленный тяжким горем человек, подросток, и было бы не так страшно, если бы померла, к примеру, какая-то родная тётя, но потеря друга? Утешить его вряд ли кто-то сумеет, Чонгук находится только на первых стадиях переживания, и состояние только ухудшится, если начать его фаршировать, словно утку, фразами утешения, не имеющими души и произнесёнными только для создания иллюзии скорби.       Пальцы массируют плечи – это Юнги прощупывает почву, чтобы понять, а собирается ли вообще его кто-нибудь слушать? Есть там кто-нибудь по ту сторону?       — Ты плачь, если душа требует. Трагедия есть трагедия, здесь у тебя только три помощника: слёзы, алкоголь и время. Никакая живая душа тебе не поможет, пусть даже если она пережила десять потерь. Ты полностью после такого не оправишься, это на всю жизнь, это оставит глубочайший след на твоём сердце, но притупить боль ты точно сумеешь – ну так, чтобы раны не мучали. Ты плачь, плачь, — пальцы подростка перебираются на шею. — Да, я хотел бы сказать тебе: «Я тебя понимаю, ага, прекрасно понимаю, что ты чувствуешь!» Но не могу. Кота – терял, друга – нет. Мои слова вообще никакого значения не имеют для тебя. Не знаю, слушаешь ли ты меня, но постарайся выговориться, вынеси из самых потаённых недр всю свою обиду.       Заикаясь, Чонгук тараторит мало связанные друг с другом предложения, ненадолго прерывается, вытирая с глаз слёзы, а затем заходится в новых рыданиях, не переставая делиться горем. Он сжимается всё больше и больше, будто на него давит постепенно уменьшающийся куб, ударяет по стенке кабинки, и тогда Юнги, наклоняясь к нему, обхватывает руками его лицо и целует.       Он не знает, что им движет, клянётся, не знает, зачем поступает так, даже если ни секунды не задумывался об этом, но что-то подсказывает ему, что это всего лишь бессознательное стремление защитить слабого душой. А Чонгук от беспамятства отвечает на поцелуй, пока чужое колено раздвигает ему ноги. Это происходит спонтанно, Юнги и вправду всё ещё одержим желанием утешить хоть как-нибудь, но тело под пальцами настолько искушающе горячее. Юнги оперативно лишает необходимые участки кожи ткани, мажет губами под адамовым яблоком, вдыхает запах молочной кожи между ключицами, полностью забываясь в этом нежном аромате, и параллельно расстёгивает ремень. Касание губ, а затем и языка вызывает сдавленный смущённый стон. Чонгук никогда не подозревал о том, что когда-нибудь лишится девственности в школьном туалете, точнее, что его самого лишат девственности. Наличие небольшого опыта Юнги проявляется в техничности его действий, и то, как он неуверенно, но точно определяет каждую эрогенную зону, едва не доводит до экстаза. Чон двигает бёдрами вверх, стараясь потереться пахом о чужую ногу, над ухом раздаётся хриплый голос, по тональности можно определить, что его пытаются в чём-то убедить. Костлявые пальцы, горячие, по-хозяйски впиваются в бока.       — Тише, Чонгук, не шуми, дверь в уборную не закрывается, — он облизывает мочку уха и зажимает чужой рот ладонью, целует в затылок.       Подросток больше не соображает, когда твёрдый член попадает по простате, сердце истерично бьётся под рёбрами и едва не останавливается навсегда. Он быстро кончает, впиваясь зубами в подставленное ребро ладони, крупно содрогается, наблюдая, как слабо дёргается его прижатый к животу член. Юнги ещё недолго двигается в своём ритме, потряхивая обмякшее тело и прижимаясь носом к ледяной щеке.       Стоя у умывальника, Мин споласкивает руки и в зеркале разглядывает отражение Чонгука, пребывающего в бессознательном состоянии. Тот неторопливо и безжизненно, направив взгляд куда-то в пол, завязывает галстук, однако одевается он небрежно, ремень не выполняет своей функции, а подолы рубашки торчат.       Юнги помогает ему, пальцами расчёсывает растрепавшиеся волосы, дёргает воротники чонгуковского пиджака, заправляет рубашку, поправляет школьный значок, напоследок хлопает того по плечу и, блеснув своей фирменной улыбкой, покидает уборную, даже не пытаясь поспешить на давно начавшееся занятие.