Серые лебеди

      Лоссэ, лебедь из мертвой гавани, не спит — серый корабль озарен белесым огнем, который горит на кончиках рей и пальцах капитана. Они все-таки набрали экипаж, и теперь Эленвэ грустно смотрит, как поет капитан, сидящий над носовой фигурой. Снежная Роза, выточенная из самого светлого дерева, пропитавшаяся пеплом и гарью, пахла бы огнем и льдом. И еще — совсем немного — надеждой. «Зачем ты остался?!» — хочется крикнуть ей, — «У тебя есть дочь, есть сын, есть зачем жить — почему ты не ушел дальше?!»       А Фингон сидит и поет, и в этой песни слышится треск льдин, которые ломаются под ногами, и крики, и мертвая тишина, когда выныриваешь на поверхность с телом на руках — мертвым уже телом, которое кажется спящей девушкой с золотыми косами, что змеями обвились вокруг шеи. Он поет о пожаре Лосгара — его там не было, но он видел отблески зари, и слышал, как говорили об этом первые ушедшие. Он раз за разом пропевает этот горловой звук, похожий на гудение огня на сухом дереве, и Ондолинде, и Нарготронд, и Дориат — они все стоят перед глазами. Гордые. Несломленные. Мертвые…       Он поет о том, как больно готовить стрелу для друга, смертельную стрелу; как страшно видеть тусклые глаза и понимать, что ты вынужден причинить боль не меньшую, чем палач, а скорее, даже большую — ведь он верит тебе; как тяжело раз за разом проводить кинжалом по кости, ища то само место, где начнется сустав — чтобы перерезать его как можно быстрее, и этот звук, металл по живому, и алая кровь на руках; как каждую ночь во сне чувствовать запах железа, растворенного в алой руде; как легко становится выйти одному против безумия, и держать удар, не зная, что потом эту битву назовут Бессчетными Слезами; он поет о том, как рушится небо, когда видишь равнодушно-мертвую улыбку в глазах друга, смотрящего на мертвеца в твоих цветах. А еще он поет о боли, бесконечной боли, которая кроется в каждой секунде жизни. И как нежно обнимают эту боль ледяные руки вод Хэлкараксэ…       Умбарто ведь сказал ей тогда, что она намучается с этой фэа, но Фингон отказался сходить с корабля. Он сам порезал руку о грубую веревку лотлиня, когда кано просил спуститься на землю, и дал кораблю привыкнуть к тому, как медленно вытекает из раны голубоватая, вязкая кровь ледяного тогда-еще-не-капитана. Еще и смеялся тогда — мол, никто его не прогонит отсюда, и ему еще охота надрать задницу этим порождениям Моргота… Кто бы тогда предупредил, что до Дагор Дагоррат они будут лишь наблюдать, будучи не в силах что-либо изменить.       И вот сейчас — третью ночь сидит там. Понял, похоже, что не вырваться больше никогда, и что дочь увидит только один раз, когда Лоссэ повезет ее к западу через бушующий Предел… И никого больше не останется. Эрейнион будет есть яблоки, нарезанные дольками (и вспоминать те дни, когда рвал их прямо с дерева, чтобы обтереть рукавом и сразу в рот), хмуриться на пришедших и ругаться о чем-то с советниками. Эрнис будет танцевать со льдом — прозрачная и хрупкая, окруженная стеной голубого льда, она похожа на призрака в фамильных цветах их Дома.       Никого не осталось.       А Вилварин уже поднимает крылья, чтобы принять на борт тех, кто погиб в очередной бессмысленной битве, и Эленвэ отдает приказы — и Фингон, ссыпав пепел, что он держал в руке, поднимается на ноги, чтобы идти в новый рейс.       Курс — от Средиземья на Аман.       …Эленвэ помнит, как он пытался вытащить ее. Как коса обмоталась вокруг его руки — и тепло ладоней. И то, как он кричал ей, чтобы она жила, не смела уходить. Помнит, как заливался в тело вечный холод.       И то, как сквозь нее он пробрался в Фингона, устроившись под самым сердцем змеиным клубком. И ей страшно.