Radio Wave

— Итак, мой сын — гей. Хотя чего я ожидала? — Эмма задумчиво водит пальцем по сахару, рассыпавшемуся по столу. — Для тебя это что-то меняет? — прищуривается Реджина. Одним взглядом отгоняет Руби, которая хотела погреть уши. Шапочка, закатив глаза, круто разворачивается на месте, уходит за стойку и начинает ее яростно натирать. — Нет, конечно, я люблю пацана, и поддерживаю все его решения, но… уф. Теперь я понимаю своих родителей. Воспитывать уже поздно, помощь он принимать не умеет, доверять мне ни с того ни с сего, разумеется, не хочет. Я ведь им тоже не… не доверяла. — Но Прекрасные смогли пробиться сквозь твою броню. — И Генри. Твой Генри, — Реджина смотрит своими прекрасными, темными глазами. Эмма вновь тает под волной шоколада. — Ты хорошо его воспитала. Королева разглядывает неведомые иероглифы из сахара. Хмурится, вздыхает. Говорит таким тоном, с которым сдаются на милость победителям: — Я лишь отшлифовала то, что было дано ему от матери. Уютная тишина, которая воцаряется между ними, непривычна женщинам. Так что когда Руби делает радио погромче, они, откашлявшись, начинают собираться. — Нужно забрать Генри из школы и навестить… Генри… в больнице Эмма прикусывает губу. — А еще нам нужно придумать, как их называть. Предлагаю тебе поехать в школу за мелким. — Ты отправишься в больницу? — Да, мне за него неспокойно. Блондинка не говорит о чувстве падения, о том, что каждый раз, когда она смотрит на него, лежащего в этой палате — бледного, отощавшего, такого беззащитного, ее словно бьют поддых. Не говорит о том, что каждую минуту, которую она проводит вдали от сына, ей кажется, что с ним вновь что-нибудь случится. Вернее, что он сделает что-нибудь с собой. Первое, что видит Генри, очнувшись от тяжелого, медикаментозного сна — Эмма, сидящая в кресле у кровати, переписывающаяся с кем-то по телефону. — Можешь сказать Золотому, чтобы он перестал крутить мои песни. А то чувствую себя как последний… не знаю кто, постоянно их слушая. — Это хорошие песни, малыш. — Мы одного возраста. Я что, в другой палате? Кровать неудобная, — переводит взгляд на окно. — А, точно. Первый этаж. Он с трудом садится в кровати, вперивается в Эмму тяжелым взглядом. Сейчас, с набрякшими веками, с лопнувшими капиллярами в глазах, с сероватой кожей, он кажется старше нее. — Тоже будешь нести душеспасительную хрень? — сухая, кривая усмешка, собирающая кожу в морщинки у левого уголка рта. Эмма видела ее не раз у Золотого. — Виктор вон, тоже пытался убедить меня в чем-то. Но вы все делаете одну и ту же ошибку. — Какую же? — Я не должен существовать. Я, если можно так выразиться, сбой программы. Результат действия другого проклятия, которое не должно было сработать. — Не говори так. — Но это правда. Это правда… мама. — Это не так, я уверена в этом. На всё должна быть причина. Наверняка есть причина того, что ты оказался здесь и сейчас. — Как ты не понимаешь? Вся моя жизнь бессмысленна! Только боль и одиночество, которые я пытаюсь забивать веществами, но мне даже этого делать не позволяют. Я просто метался всю жизнь, не понимая, что мне делать, а правда всегда была в том, что я вообще не должен был существовать! Принц закрывает уши руками, прячет лицо в коленях. Тихонько воет. Так скулят смертельно раненые животные, уже не ожидающие спасения. Эмма садится на кровать, несколько секунд не решается положить руку ему на голову, затем прижимается к спине своего сына. Шепчет: — Всё хорошо, мама рядом. Всё будет хорошо, маленький. Я тут.