Арина
Открываю глаза снова, вновь в страхе, ожидая ударов, горьких слов и ненависти, непонятной мне совершенно. Свет сочится через разбитые стекла заброшенного здания, в котором мы находимся, воздух начинает прогреваться после майской ночи, судя по цвету неба, кусочек которого мне видно из окна слева, сейчас утро, примерно десять часов. Начинаю немного шевелиться, чтобы понять как много увечий мне нанесено. — Развязал? — удивленно шепчу я тишине и пустоте, замечая, что мои руки и ноги свободны. Правда, легче становится ненамного — кисти фиолетовые, не чувствуют ничего, даже холод бетона, который я ощущаю спиной и бедрами, с ногами то же самое. Садист лежит рядом, но, видимо, спит. Вспоминаю пронзительную боль, смотрю снова на руку, а там остались следы-полумесяцы от впившихся в кожу ногтей. Кровь успела подсохнуть. Машинально тянусь к ране на подбородке — кровь спеклась за ночь, а дорожка кровяной корочки от раны к груди так и осталась. Медленно и осторожно пытаюсь встать, чтобы посмотреть где я нахожусь, чтобы походить — не дать мышцам атрофироваться и совсем обессилить. Как только я присаживаюсь, спина дает о себе знать резкой болью вдоль всего позвоночника. Голова начинает кружиться, видимо, не только от всех ударов, но и от голода, потому что желудок громко напоминает о себе. Сначала он просто урчит, а потом начинает болеть: его колет и режет. Конечно, ведь я не ела уже, наверное, сутки. — Эй, — говорю я, обращаясь к парню, но в ответ тишина. Пытаясь держаться за стену, я всё же решаю встать на ноги, но они тут же подкашиваются, и я падаю, вскрикивая. Мгновение. Всё мое изможденное тело обрушивается на пол: руки, на которые я пытаюсь упасть, чтобы смягчить удар, предательски сгибаются от бессилия, коленные чашечки звонко ударяются об бетон, лицом я падаю на руки мучителя. Если бы он вовремя их не подставил, у меня бы сейчас просто не осталось лица. — Рина! — орет он настолько громко, что ноги от страха сами подгибаются, руками я обхватываю себя, как бы группируясь и готовясь к удару. Но его не следует. Я лежу и трясусь, слезы, наконец, льются из глаз ручьем и всё мое тело содрогается в блаженных сейчас рыданиях, я так долго их ждала. — Отпусти, меня, пожалуйста, отпусти! — стону я, — Или просто не бей, не трогай меня больше, — я ловлю ртом воздух, мое тело передергивает, — Не нужно меня больше мучить, прошу! Ни к твоему брату, ни к тебе не было столько насилия, сколько ко мне за эту гребанную ночь! Я не заслужила этого! — кричу я, находясь в совершенно незнакомом мне состоянии болевого шока, морального потрясения и опустошения. Я всегда пытаюсь и пыталась понять почему люди совершают то или иное действие, почему поступают так, а не иначе. И пытаюсь понять этого бедного мужчину, способного бить девушку, которая ничего ему не сделала. Да, он объяснил, он назвал достаточно вескую причину, но в моей голове всё равно это не укладывается. Может, потому что я не верю в душе в его слова? А, может, потому что в принципе не смогу никогда его понять? Я, ведь, не знаю, какого это — терять кого-то единственного. — Я тебя не держу, — дрожащим голосом отвечает он. Я понимаю, что продолжаю лежать лицом на его ладонях, когда он проводит большим пальцем по моей щеке, убирая очередную слезу. Пытаюсь поднять голову, но она падает обратно. Поворачиваю лицо в его сторону, он смотрит на меня. — Я тебя ненавижу за твоих родителей, я тебя ненавижу за себя. Я тебя не держу, но я тебя и не отпускаю. — Я здесь умру, пойми только это.Дима
Ее слова заставляют меня вздрогнуть. Смерть для меня — жизнь. Мама умерла от рака, когда мне было десять, отец умер от передоза, когда мне было восемнадцать, брата застрелили больше года назад. Я живу, а смерть меня сопровождает, как давнего друга. Нет, однозначно, я не могу ее убить, не могу решать ее судьбу. Она ведь права — в ней нет вины, даже капли. — Я жду ответа от твоего отца, — холодно отвечаю я, убирая от ее лица руки. Они меня обжигают, потому что моя совесть постепенно просыпается, давая мне понять насколько я ужасен. — Как только он ответит, всё решится. Хочется, чтобы она ответила, сказала хоть что-то, но она молчит, как партизан. Я не разговаривал с людьми уже несколько месяцев, женского голоса не слышал еще дольше. До этого момента я и не ощущал, насколько мне это нужно. Человек родился в обществе, там же он и умрет, значит и жить он без него априори не может. — Рин? — она лежит с закрытыми глазами, синие пальцы дрожат, лицо мокрое от слез. Ком подкатывает к горлу. Воображение рисует мне образ моей мамы, которую я так любил, на которую был похож Тимка. Волосы Рины короткие темно-русые, отброшены назад, открывая шею. На ней синяки от моих пальцев. Я не могу выдержать этого, бью кулаком в пол в сантиметре от ее лица. — Если ты уйдешь, я тебя найду, но тогда я уже не знаю, что будет, — говорю я, резко встаю и ухожу прочь от нее, в соседнее, помещение. Это здание — недостроенный жилой дом. Когда-то давно мы с Тимкой и моим лучшим другом Артуром проводили здесь сутки напролет. Мы повесили несколько зеркал, притащили диваны со свалок, какие-то полу-сломанные столы. Диваны давно разорвали собаки или унесли бомжи, столы мы отнесли на другой этаж, там мы обустроили что-то типа смотровой площадки и устраивали импровизированные вечеринки. А на этом этаже осталось только одно зеркало, остальные разбили, ни одного дивана, ни одного стола. На голых бетонных стенах также остались наши граффити, а на полу разбитые стекла окон и кусочки зеркал. Как только я вспоминаю Артура, думаю ему позвонить. Мы не разговаривали слишком долго, хоть он и звонил, приходил ко мне, пытался морально помочь, но я всех от себя отталкивал. Я достаю телефон и набираю знакомый номер. — Алло? Дима? — тревожный голос, до боли знакомый и родной, отвечает мне. — Артур. Ты где? — Друг, что с тобой? Голос у тебя ужасный. — Если я тебе дам адрес, скажу, что нужно привезти, ты приедешь? Никому ничего не сказав? — сам себе не верю от того, что говорю. Я не имею права у него вообще ничего просить. — Приеду. — Дом на Радионной помнишь? Мне нужна сюда аптечка и плед. — Когда? — Сейчас, желательно. — Кого-то избили? Нужны мужики? — Избили, но нужен только ты.***
Я сижу рядом со спящей девушкой, изучая раны на ней, так сказать — фронт работы. Как можно было ее так избить? Да, я до сих пор ее ненавижу, но я не могу не жалеть ее, внутри меня еще жив человек, я не разучился чувствовать. Я провожу рукой по ее волосам, надеясь, что она проснется, но она спит, продолжая иногда дрожать. И в это время слышу звук подъезжающей машины. Это Артур. Через две минуты он уже появляется передо мной. — Дмитрий Николаевич! Что тут нахрен произошло?! — недоумевая, кричит парень, направляясь ко мне. Я не шевелюсь, ожидая его дальнейших действий. — Это кто? Что с ней? — Я, — опускаю взгляд, — её избил. — Чего? — Её родители убили Тимку. — И че, блять? — орет он, ставя на пол всё, что принес, идёт ко мне и Рине. — Она разве это заслужила? — Я отправил фотки ее родителям. — Ты долбаеб что ли? Ты совсем с катушек съехал?! Да, если ты даже вернешь им ее, тебя нахрен повесят здесь же! Арина начинает шевелиться и открывает глаза. Она испуганно смотрит сначала на меня, а потом на Артура. — Ты кто? — Не бойся, я пришел тебе помочь, — спокойно и тихо произносит он, усаживаясь рядом с нами. В груди у меня что-то начинает колыхаться, когда Рина перестает дрожать и напряг с ее тела спадает после его слов. Это чувство похоже на гребанную ревность. — С чем? — интересуется она. — Дима, — он смотрит на меня, а потом на мою руку, до сих пор лежащую на плече девушки, — попросил привезти аптечку для тебя и плед, — он пододвигает это к себе, а потом передает мне. — То есть ты сначала меня избиваешь до полусмерти, а потом хочешь помочь со следами побоев? — недоумевает она. И я понимаю всю нелогичность этого. Понимаю то, насколько низко я пал, какой я идиот, изверг и монстр. Но как я мог изменить свою природу, себя, свое состояние, когда я ненавидел ее и ее семью, когда не мог себя удовлетворить ни чем, кроме как ее избиением? Я просто не видел другого пути. Я не знал, как поступить иначе…