Металлический

      Ева сидела, смотрела куда-то в сторону и молчала. Она переодически возвращалась к книгам, стараясь вникнуть в написанные слова и строки, но каждый раз, читая предложения, будто бы отдёргивала себя и возвращалась в реальность — снова косила взгляд куда-то вбок в угол на стену. Сжимала руки в кулаки, разжимала, старалась найти для них место, куда бы пристроить, положить или опереться, чтобы сидеть уверенно и комфортно. Подтягивала под себя ноги, но будто бы чувствовала в них тяжесть и снова возвращала стопы на пол, скрипела половицами и вытягивала их вперёд. Думала. Отвлекалась на записи. Отворачивалась.       Словно съеденная кем-то (кто посмел, кроме него), и теперь уже состоявшая из одних только остатков, да комнаты, в которой перемешались два запаха.       Через десять минут Ева подорвалась резко, словно ошпаренная или напуганная какой-то тянущей низ живота мыслью, и вышла из комнаты, закрывая за собой дверь и оставляя после себя все свои вещи.       Себастьян нашёл её на улице, стоявшую близ чёрного входа. Ева легко дрожала от холода, периодически и словно цепенея от собственных мыслей. Она медленно затягивалась сигаретой, что была минуту назад вымученно выпрошена у Барда, после чего ещё костяшки пальцев ныли от боли из-за резких стуков по чужой двери, словно по тому, по чему стучать запрещено кем-то извне; задерживала дым глубоко в лёгких и считала секунды, с каждым разом как можно дольше оставляя ядовитый туман в себе. Играла в игру, прикидывая, сколько сможет продержаться на этот раз.       И выдыхала густые миазмы в холодный воздух, темный и опустошенный чужим дыханием.       Себастьяну не нравится тот факт, что Ева курит, потому что сухой дым въедается в волосы и кожу и портит её естественный запах своим зловонием. И каждую выкуренную Купер сигарету ему потом ещё приходится долго исправлять, но он решает терпеть.       Вокруг мерцает матовыми искрами лес, медленно перебирает верхушки деревьев ветер. Скользит вокруг в поисках чего-то важного или необходимого. Не находит, потому как искать не умеет, а умеет лишь существовать в пустоте. Замирает в собственной вечности и более уже не может пробудиться.       Ева не замечает, как на плечи опускается тяжёлый пиджак. Она стоит с ним ещё с минуту, после чего инстинктивно поправляет ткань, чтобы она не слетала с плеч. Себастьян уверен, что за этот вечер она не скажет ни слова, и всё же он спрашивает:       — Что-то не так?       Смехотворный вопрос, потому что разве это всё выглядит, как будто с Купер что-то так?       — Иди, я скоро вернусь. Не хочу заразить тебя своим… — Ева не может закончить предложение. Язык словно немеет, летально сообщать демонам такие личные вещи.       Себастьян будто бы всё понимает без слов. Его от рождения хищные губы дёргаются в слабой усмешке, снисходительной и вместе с этим — обвиняющей в проступке, потому как негоже Купер выходить на улицу в одной рубашке (а дело как будто в этом).       Ева замечает, что на ней висит чужой пиджак только сейчас.       — Не волнуйтесь. Я не способен испытывать это чувство, — отвечает Себастьян, стараясь следовать примеру Евы и так же не произносить порицательное слово.       У Купер в мозгу что-то щёлкает. Щёлкает также и в лёгких — она смотрит на сигарету, что тлеет сегодня невозможно быстро. Её слишком мало — и где же сейчас её собственная пачка, когда она нужна, как вода существам с чешуёй?       Купер догадывается, кто стоит за «таинственным исчезновением сигарет». Кто вообще за всем этим стоит.       — Не ври мне, — говорит она жёстко, стараясь выдавить из себя вместе с этими словами всю жёлчь и злость; у Евы мысли путаются. Может быть, именно из-за того, что она не знает, что и думать, получается по-другому — Купер будто бы просит. Чуть ли — не вымаливает (как ничтожно). И продолжает:       — Заключая контракт, ты обрекаешь себя на жизнь в социуме, которая полнится людьми и фактом того, что ты — Себастьян Михаэлис и принадлежишь этому месту, — Ева глубоко затягивается, вдыхая в себя терпкий воздух. — Это — иллюзия целостности. Иначе зачем тебе заключать контракты?       Губы демона трогает снисходительный смешок, который звучит для Евы оскорбительнее любого другого поступка на свете, потому как она поводов для смеха здесь найти не может. Разве только…       — Интересная теория, — Себастьян принимается рассматривать блеклый лес в нескольких метрах. — Но, должен заметить, совершенно провальная.       — Это ты совершенно провальный.       — Я вынужден заключать контракты, потому как только тогда человеческие души не теряют свой вкус. А я уже достаточно давно отказался от бездумного поглощения жизней, словно животное. Вы не поверите, но у демонов тоже есть принципы.       — Почему же? Я знаю это. Судя по тебе, — Ева рассматривает практически исчерпавшую себя сигарету, понимая, что табака в ней практически не осталось — один угольный фильтр. — Как я успела заметить. Ты просто полон принципов и стремления, даже, если и стараешься это скрыть или превратить в нечто совершенно иное для других.       — Благодарю за наблюдения, — Себастьян терпеливо ждёт, когда Ева соизволит выкинуть бычок в прилипшую к камню пепельницу.       — Но я ничего не могу поделать со своими выводами.       Ева вспоминает, как пару дней назад, ещё до того, как начался судебный процесс и Себастьяну пришлось уехать, разбила фарфоровую чашку. Чашка упала на днище жестяной раковины и разлетелась в дребезги, мешаясь с струящейся из крана водой (Ева мыла посуду). Купер тогда решила самолично убрать осколки и оттого поцарапалась — со светлым фарфором мешалась багряная кровь. Густая. Слишком густая, в ней аномально много железа, и Еве об этом не раз говорили врачи. Светлые пальцы прорезались осколками, словно крупицами звёзд, и темнели, капали вместе с прозрачной водой на светлые трещины.       Когда это увидел Себастьян, он тут же, непоколебимый в своей уверенности и настойчивости, поспешил ей помочь, но мелкие порезы Ева обрабатывала самостоятельно. Михаэлис только принёс ей бинты и перекись и опустился рядом на стул, наблюдая и контролируя её работу. Безмолвно. Хотел и намеревался сделать всё сам, но не стал.       Хотя может быть, лучшего момента и не нашлось. Себастьян это понимал. Как и Ева.       Купер кажется, что чашка из рук выскользнула тогда не случайно. Вернее, что разбила она её не случайно. Намеренно. Возможно — абсолютно точно намеренно, стараясь доказать что-то себе или кому-то другому.       Возможно шанса больше и не представится — факт, который не вызывал у Купер никакой настороженности. До комнаты и… всего остального (мыслей).       А мысли были, были ещё какие, и Ева только проходилась короткими ногтями по рёбрам, стараясь выбить из себя всю эту спесь и шелуху — негоже ей жалеть демона. Вернее, сочувствовать ему. Сопереживать. Импонировать?       «Слова всё не те», — думает Купер. Всё не те, далёкие от реальности слишком и вычурные, пустые. За собой ничего не имеют. А между тем мысли крутятся вокруг Себастьяна, пора бы ей уже выбросить бычок.       Ева упрямо видит в контракте возможность на мгновение избавиться от одиночества.       Себастьян не находится с ответом, потому и произносит что-то, что ещё когда-то давно выучил из головы (так кажется Купер). Дурно ли это или совершенно естественно.       …Разве что, механизм защиты.       Ева сильнее натягивает на себя пиджак.       — Можно мне увидеть твою печать? — у неё дрожит голос, немного, но будто бы надломленный из-за ощущения тяжелого ожидания. Чашка разлетелась в крупицы.       Себастьян, не ожидавший подобной просьбы так скоро, внимательно смотрит на Купер. Гадает, чем увлечена сейчас она. И на что опирается.       — Конечно, — губы, невольно на этот раз, трогает улыбка. Понимающая. И принимающая такой расклад событий; он тоже помнит чёртову чашку.       Себастьян подносит пальцы ко рту, намереваясь стянуть перчатку и видит, как Ева, до этого выбросившая фильтр в пепельницу, напрягается всём существом, готовясь затрепетать и погрузиться в темноту самой бездны. Замирает на месте, раскрываясь в природном нетерпении. Ждёт.       Он намеренно медлит. Смотрит на неё в ответ, но не может поймать её взгляда — он устремлён исключительно на перчатку. Себастьяну такое жадное внимание даже немного льстит. Скользит ласковая ткань, открывая взору кисть с косточкой, обрубок системы вен до рукава, чернильный рисунок. Чёрные ногти, пусть Ева их уже и видела, приковывают к себе внимание на долю секунды. Купер неосознанно подается вперёд.       А ведь выглядит как обыкновенное тату.       Печать отчасти знакома ей — видела уже однажды в радужке глаза Сиэля. Но в глазу такие вещи не проявляются настолько… подробно.       Ожидаемая звезда. Кольца, что импонируют. Геометрический строй. И незнакомы только лишь слова.       — Можно? — Купер протягивает руки, желая рассмотреть пентаграмму поближе.       И, толком и не расслышав согласие, касается пальцами чужой руки.       — Что значат эти надписи?       — Вам не положено знать.       — Прямо-таки огромный секрет?       — Склонен предположить, что для вас это не так уж и важно.       — …Возможно.       Ева замечает, что позволила себе глупость, только тогда, когда обратного пути уже не видит. Нет, конечно, разные ситуации были, но чтоб такое.       «А глупость ли?»       Почему-то кажется, что нет.       Да, то, без чего бы Ева вполне могла обойтись. Но, когда в мыслях застряло тупое зудящее чувство собственного погружения в эту бездонную пропасть одной лишь энигматичности, начинаешь невольно потакать собственным слабостям. Которые таковыми уже не сильно-то кажутся.       Они впервые в жизни дотрагиваются друг до друга. Не через ткань перчаток или пальто, а кожей. И в этом прикосновении было что-то нестерпимо личное, доходящее до крайностей тривиальности, хоть и одновременно с этим — совершенно естественное.       Кожа Себастьяна была слишком горячей, а его пальцы казались особенно длинными, чем в те моменты, когда они скрывались под тканью перчаток (особенности покроя). Ева аккуратно касалась тыльной стороны ладони, там, где растекалась бензиновая печать. Купер казалось, будто бы пентаграмма дремлет, погружённая в бессознательность, но стоит Сиэлю оказаться рядом или произнести единственное слово, как она раскалится до предела и будет сверкать острыми искрами и приносить Себастьяну желанное чувство, какое ещё способны дарить демонам человеческие души.       Ева дотрагивается до чужой руки одними кончиками пальцев. Эта аккуратность подстёгивает Себастьяна раздражаться.       У него нет возможности дотронуться до неё так же, потому что это её рука сейчас расположена сверху, а его — тыльной стороной ладони к ней, и потому может только подстраиваться и слегка надавливать наверх и только.       Этого было мало.       Мисс Купер молодец, она сама сделала первый шаг, но только теперь будто бы снова, осознавшая выдуманную ей же самой действительность, не просила чего-то большего; Ева бесхребетно, бестактно и совершенно невыразительно отступала назад.       С каких пор люди вообще начали страшиться собственных желаний?       Себастьян не помнит, с каких пор своей жизни начал замечать сей феномен, но мертвенно убеждён в одном — что касается Купер, у неё всё идёт из детства. Нерадивые родители — испортили Еву своими… а чем они могли её испортить? От чего всё идёт?       Кто вообще такая Ева Купер?       Себастьян не знает, не стремится узнать, но возможно всё-таки стремится, аккуратно, размеренно, с чувством такта и через прикосновения — этот путь он уже проходил ранее множество раз, так что он, пожалуй, является самым привычным. Для него. Не для неё (у Мисс Купер, вообще, были отношения? — она так странно ведёт себя с мужчинами. Эта мысль раздражает).       Себастьян умеет ждать.       Пальцы Евы холодные, а подушечки на них в меру мягкие, немного покраснели от свежего зимнего воздуха. То, с каким трепетом Ева легко касалась его сейчас, заслуживало уважения и поощрения. Себастьяну нравится, что она старается делать всё так аккуратно, но всё же — не может скрыть своего любопытства. Купер от увлечения даже приоткрывает рот и теперь выдыхает горячий воздух прямо на его руку: она немного наклоняется. Проходится по печати колючий разряд.       Пальцы у Евы холодные, от мимолётного прикосновения тотчас разогреваются до невозможных пределов; Себастьяну кажется, что холодный воздух прорезает пар от запёкшейся кожи. Разгоревшейся до аномальных пределов всего лишь из-за прикосновения.       — Удивительно, — выдыхает вместе с восхищением Ева, толком не осознавая, что нравится ей далеко не печать Михаэлиса.       Ветер воет где-то на верхушках деревьев, разлетаясь, словно осколки от чашки. Ева уже начинает жалеть, что не дала обработать её царапины Себастьяну.