Металлический

      Зависть осушает человеческое тело, оставляет после себя лишь керамический сосуд — мокрый песок. Зависть — инстинкт, безусловный рефлекс, неосознанный, но подталкивающий на разного рода действия — зависть опасна. Сладка. Может подсобить. По-дружески. Она не явственна, но замылена, как стекло в рассыпающейся оконной раме.       Джек завидует. Он живёт в зависти с самого рождения, она просыпается в нём за месяц до «сегодня»; мелочная, сухая, как сморщенные трупы убитых москитов и мух, кривой линией упавших на подоконник. Джек завидует случаю, завидует его бывшей-уже подопечной, собственному стремлению встретить её ещё раз, чтобы вместе с Лайонел Барлоу, страшной женщиной, низкой по своему происхождению и запаху плоти, выцарапать из молодой туши всё, что можно.       Он жалеет о том, что отпустил её, о том, что рассказал, что замысел бедной девочки раскрыли, и теперь её ложь известна всем практически поголовно — то есть, мисс доктору и ему самому.       Джек завидует необычайному умению «Айвз». Дивится тому, как девочка сама не осознаёт, что талантлива до копаний в чужих телах.       Все пациенты, что были записаны под её опеку и отданы под свободное распоряжение «Айвз» теперь уже, вылезшие из катакомб, были здоровы. Десять неудачных экспериментов, болевших оспой, были только его. А Джек списал со счетов и всех остальных, приказав ей больше этой болезнью не заниматься — а она и слова не сказала. Как же он был слеп.       Барлоу не злится на него, хоть и знает, что «Айвз» ушла по вине Лорея. Барлоу носит в миниатюрном тканевом мешке-клатче подарок для неё на прошедшее Рождество и знает, что «Айвз» вернётся. Снова, будет замечена в Лондоне.       А ведь Джек должен переживать за девочку. Он знает, насколько Лайонел в своей зависти безумна, и что она уже давно, медленно и нестерпимо сгорает в кислоте собственных амбиций, но почему-то ощущает, как это щемящее в груди чувство сходит на безбожное «нет».       Он не умеет жалеть. Словно брак.       — Как успехи с больницей? — вставляет Джек в перерывах вопросы.       — Скоро будут готовы отчёты об общем состоянии жителей. Я бы хотела, чтобы ты лично присутствовал на совещании, — говорит Лайонел, а Джек без опаски и нагло смеётся — он пьян, а «совещание» — это только лишь одна Барлоу. — Я купила подарок «Ванессе», — в сотый раз напоминает ему Лайонел. — Посмотри. Ты же не смотрел? да посмотри ты! — она вытаскивает коробку, деревянную и сухую, как его сердце.       — Гоняешься за призраками прошлого, — скептически и, словно святой отец, обвиняюще произносит Джек, но всё равно подаётся вперёд к Барлоу, разваливаясь с ней на диване.       — Сам-то, — усмехается она, залпом выпивая из стакана скотч.       — Ты даже не знаешь, как её зовут.       — Всё равно, представляешь?       — Представляю, — Джек окидывает затуманенным взглядом лабораторию.       Она же была первой, кто смог сбежать. Эта Айвз. Гадкое имя.       Из открытого окна дует ветер, кольцами холода оседает на плечах и лодыжках — у них с Барлоу грудные клетки пустые. Джек делает вид, что ведёт диалог, но на самом деле старается вразумить только самого себя.       — Надо закрыть окно.       — Вам холодно? — спрашивает Себастьян. Ева ничего не отвечает, подходит к окну, упирается бёдрами в подоконник. — Вам холодно?       — Да что ты заладил, — Купер хватает пальцами ручку оконной рамы. — «Вам холодно, вам холодно?» Перестань.       — Вы мёрзнете? — Ева резко захлопывает створки, так, что старое дерево гудит, и, резко развернувшись, бросает:       — Да, мёрзну. На улице зима, если ты не знал, так что вполне ожидаемо, что мне станет холодно, если я буду торчать в комнате с открытым окном больше получаса.       — Пятнадцати минут, — уклончиво поправляет Себастьян.       — Раз ты такой умный и всё, блять, знаешь, то, будь любезен, не задавай лишних вопросов, — Ева прищуривается, одаривая дворецкого колючим взглядом, и подходит к привезённой в её комнату тележке с одиноко стоящим кофе. Никакого сладкого.       — Я должен был убедиться наверняка, — Купер в ответ фыркает, наблюдая, как Себастьян встряхивает верхнее покрывало и по-новому перестилает постель за Евой.       Кому это он должен, интересно. Ева делает глоток кофе и хмурится.       — Кофе у тебя никакущий. И мне придётся пить это ещё сколько — когда ты натешишь* своё эго?       — Почему вы не говорили этого раньше? — будничным тоном спрашивает Себастьян, расправляя складки на одеяле. — Я готовлю вам этот кофе уже пять дней, мисс Купер.       — Не хотела ранить твою ранимую ранимость. Что-то подсказывает мне, что ты очень ранимый, когда дело доходит до обсуждения твоих гениальных кулинарных способностей, — Ева облокачивается о тумбу и принимается пилить стоящую на подносе сахарницу.       «Добавить, что ли?»       А кофе у Себастьяна наивысшего сорта. Обжаренный и варёный. А ещё — совершенно бездушный, настолько, что к языку прилипает неприятное послевкусие того, что готовил этот горячий напиток не человек.       У Михаэлиса так только с кофе, который пьёт Ева, потому что она, уже ввиду опыта работы баристой там-то и сям-то в юные годы, научилась разбираться во всех тонкостях приготовления этого напитка. И, как показывает случай, варёная вода может быть ужасной марки, сухой и безжизненной, а вместо турки — чайник покрывшийся накипью настолько, что в нём даже уксус растеряет всю свою кислотность, и всё равно кофе, с любовью к процессу приготовления или чувственностью, получится в триллионы раз лучше.       Но это теперь входит в её обязанности. Есть с его рук. Но Ева хотя бы может оставлять половину в тарелке. В основном — мясо, подозрительные грибы, спаржу. И десерты, по крайней мере могла, пока на второй день Себастьян не стал предлагать вместо сладких пирожных, к которым Еву никогда не тянуло, обыкновенный мёд в чай. Собственную медную ложку для мёда, что раскрывается кольцами подобно вееру, у Сиэля такой нет.       Ева решает доверху засыпать кофе сахаром. Себастьян знает, благодаря собственному опыту, что это значит: пить Купер его не станет.       — Я предложу вам на завтрак чай, — мягко говорит он, не отрываясь от наблюдения за своей работой.       — Ну, предложи.       — Есть какие-нибудь предпочтения?       — А что можно? — Ева вскидывает голову, отрываясь от сахарницы. Михаэлис не сдерживает улыбки оттого, что Купер при всей своей гордости ещё не поняла, что ей можно всё и, сама того не замечая, продолжает и продолжает задавать этот вопрос каждый день. А он в ответ, прекрасно зная, что эти слова заведут её в тупик, произносит:       — Что захотите.       — М-м, — Ева цепляется взглядом за его пальцы, что теперь уже плавно скользят по столу, собирая листы — Себастьян закончил с постелью. — Эрл-грей. Нет, стой, его невкусно без молока, а молоко у вас ужасное.       — Тогда?       — С мелиссой?       — Как хотите.       — Нет, давай Пуэр, он бодрит.       — Конечно.       — Или лучше Лунцзин.       — Вам виднее, — у Евы трескается голова, а Себастьян поворачивается к ней спиной, желая скрыть насмешку в чертах лица. Так происходит примерно три раза на дню и каждый раз подобный диалог заканчивается тем, что Купер предлагает ему решить за неё, потому что: «Это же ты повар…»       — …и откуда мне знать, подойдёт ли выбранный мною чай к основному блюду. И прекрати копаться в моих вещах, Себастьян, — Ева отдёргивает себя, резко и со стуком захлопывает ящик стола, который секунду назад открывает Михаэлис.       Купер не может выносить этого до дрожи. Себастьян знает это, улыбается, а на завтрак подаёт жасминовый чай, лёгкий, расслабляющий нервы и рассудок и тот самый, который хотела Ева.       Угадал ли?       Но им уже надо было ехать.       «Пиллингтон больше не в городе» — так звучал главный аргумент Евы против оборонительной кампании Фантомхайва, которая начала свою работу ещё в прошлом месяце и насильно (а Ева была убеждена, что так оно и было) заперла Купер в фамильном душном поместье.       Пиллингтон больше не в городе, а значит никто не угрожает Еве преследованием, и она на законных правах может вернуться в Лондон.       — Это не значит, что он не вернётся, — держал свою довольно логичную и не строящуюся на повышенной эмоциональности позицию Сиэль.       — Когда он вернётся, я тоже сюда вернусь. Всё просто.       — У меня нет ни времени, ни желания наблюдать за ситуацией в Лондонских трущобах. А ты не сможешь сделать этого сама, потому что не обладаешь ресурсами и связями, — Сиэль ещё вчера на ужине ясно дал понять свою позицию. Купер сникла, ощетинилась и начала упрямо пилить взглядом стену, когда сам Фантомхайв, великий и непобедимый в своей броне, проявил слабость. Сиэль прикрыл глаза, оставил поедание вишнёвого пирога и, обдумывая своё решение ещё раз, сказал:       — Ладно, — Ева напряглась, — можешь завтра поехать с нами на суд. Пару часов в Лондоне вряд ли выйдут нам боком, а ты сможешь развеяться. Уже всё поместье знает, что Ева Купер в нём засиделась, — в голосе слышалась дружеская издёвка. Ева проронила скупую мужскую невидимую слезу.       А в кэбе было тесно.       В кэбе им пришлось сесть рядом, Сиэль, как глава дома и просто аристократ — имел отдельную, ни с кем не разделяемую скамейку. Чёрт знал, как он на этом одиноком обрубке дерева умудрялся не замерзать, потому что Ева, хоть и не признавалась в этом себе, но только и делала, что грелась из-за тепла располагавшегося рядом тела. Зимой в кэбе, что возил людей в небольшом пространстве щелей без отопления, было холодно до смерти. А Себастьян, как назло, тёрся достаточно далеко, хоть скамья напротив Сиэля и была узкой для двоих; но зато этого расстояния между ними вполне хватало, чтобы соблазнять Купер наличием очага тепла совсем рядом.       Ты бы только подвинулась. Перестань дёргаться.       Ева упорно вжималась в противоположную стену, но спустя минут десять, не выдержав, немного поддалась влево, нашла золотую для себя середину (вроде немного тепло, а контакт по нулям) и успокоилась, с чистой совестью теперь уже стараясь вникать в сотрясающий воздух разговор.       — Тебе известно, чем будет оппонировать Ньюнес? — Сиэль сидел, опираясь щекой о костяшки руки, и смотрел в окно, стараясь взвесить недавно поступившую информацию.       — Адвокат хочет давить на жалость присяжных тем фактом, что глава газеты Титбитс брал под своё крыло подопечных и детей из местных трущоб.       — В сущности, это могла быть педофилия? — спросил Фантомхайв, взглядом блуждая по дегтярным стволам деревьев.       — Не исключено.       — Присяжных? У вас в Англии разве не другая судебная система? — влезла в разговор Ева. Она напряглась, ожидая услышать что-то наподобие того, что ей всего лишь послышалось и никакие присяжные не будут ожидать Сиэля в зале суда. Фантомхайв кивнул, отрывая свой взгляд от окна, словно пластырь.       — Именно. Но у этого дела, которое по какой-то причине внезапно стало особенным, присяжные будут. Видишь ли, Ньюнес американец, так что было принято решение судить его по смешанной системе Английского и Американского суда, — он скользнул взглядом по Еве, останавливаясь на натянутых по пальцы рукавах пальто и чертах лица, острых из-за излишней сосредоточенности. — Это объясняется тем, что нежелательным для нашей стороны было бы выводить такое скудное дело на международный уровень. Я не хочу привлекать излишнее внимание в собственной стране и уж молчу о Европе и Штатах.       Купер кивнула.       — Понимаю. Так ты добровольно согласился на это? — Сиэль снова уставился в окно, словно старался найти в размазанном скоростью контуре леса ответ. Какое-то время он молчал и лишь собирал в себе воздух и мысли, анализировал, чувствовал, как во внутреннем кармане зудит пергамент бумаги.       — Официально — да.       — А на деле, — Ева дёрнула бровью, ничуть не удивляясь прозвучавшему слову.       — Я узнал об этом полчаса назад, — Фантомхайв достал из кармана телеграмму, протягивая её Купер. — Так же, как и о том, что слушание переносится на несколько часов раньше. И, поверь мне, Ева, — Ева подняла взгляд с зажатой в пальцах бумаги на Сиэля, напряжённого и угнетённого ситуацией, — то, что дело внезапно приняло совершенно другой оборот — неслучайно. Как и то, что я с самого начала планировал приехать в Суд заранее на три часа.       — Это похоже на заговор, — слетело с губ Купер. Ева осеклась, замечая, как воздух в кэбе пропитывается напряжением. Внезапно ледяное стекло, отчасти мутное из-за снега и не пойми откуда взявшейся сажи, стало привлекательным. Ужасно сильно захотелось прислониться к нему лбом. Ева вернула телеграмму Сиэлю, толком её не прочитав.       Вид из окна — сплошные серые краски, щебень, мутные снопы — отличался выраженной землёй и песком. Снег четвертого января куда-то исчез. Уже минул восемьдесят восьмой. В поместье Фантомхайв не праздновался ни Новый год, ни Рождество.       — …Ты когда-нибудь была на судебных процессах?       Очевидно, Сиэль хотел сменить тему, но только он не знал. Нельзя его винить за это, Ева же, тоже, много чего не знает.       — Да, — Купер зашлась кашлем, практически сразу же прикрывая рот рукой.       — Господин, — ронял короткие реплики Михаэлис, — нам нужно будет посетить аптеку, — Сиэль только пожал плечами.       — Была, — выдыхает Ева со скрипом. И внезапно понимает, что, может быть, ехать с Сиэлем на суд — не такая уж и хорошая идея. — Как… слушатель. Смягчающее обстоятельство, если быть точной.       — Ты была на стороне обвиняемого, — непозволительно быстро догадывается Сиэль.       — У меня, — Ева гадает ещё несколько секунд, стоит ли рассказывать Сиэлю об этом, будет ли история казаться нытьём или действительно может послужить хорошим примером того, как присяжные хорошо выполняют свою работу, — мать обвинили в перевозке наркотических веществ. Это статья двести двадцать один уголовного кодекса штата Нью-Йорк. И, — Ева скользнула взглядом по лицам, мимолётно, излишне быстро, опасаясь увидеть что-нибудь кроме вежливой незаинтересованности. Сиэль в ответ весь напрягся, совершенно точно не ожидавший услышать такую причину, — присяжные оттёрли её от уголовки. Адвокат тоже постарался, он выезжал на смягчающих обстоятельствах. Типа, разведена, — Ева принялась загибать пальцы. — Мать-одиночка, помогает следствию, — она монотонно стукала по фалангам, стараясь рассказывать как можно более обособленно. — Платит налоги. Законопослушная. Есть несовершеннолетний ребёнок. Никогда раньше не попадала под нарушения, даже под административку. Всё — жалость, так же, как и в деле с мистером Ньюнесом, судя по всему, — добавила она, заканчивая считать. — Итого — двенадцать сочувствующих мужчин. А в обвинение — всего лишь получение посылки без обратного адреса на её номер телефона, даже не имя. Присяжные, — Ева прищуривается, наблюдая за тем как кэб, раскачиваясь и дребезжа, подъезжает к зданию Суда, — обычные люди со скучной жизнью. Им нравятся, — Себастьян открывает им дверь, — печальные случаи, которым хочется сочувствовать.       — А твоя мать, — Сиэль проходится языком по нёбу, чувствуя, что сухость во рту сравни куче старого сена. — Была виновна, как Ньюнес?       — Она говорит, что обвинение ложное, — Ева вспоминает свой последний учебный год и то, что бывшая миссис Купер в последнее время зачастила мотаться в Европу. Она пожимает плечами, не видит в этой истории ничего особенного, кроме простого примера из учебника для юристов и судей. Мол, бывает по-всякому. Так — тоже.       Коридор величественного здания встречает их сводом правил и скульптур. Ньюнес в зале суда прикладывает руку к Библии, клянётся, как не клялся никогда в жизни, а Ева только удивляется, как мировая система правосудия может строится на простом человеческом обещании. Кто-то просит всех встать, в зал заходит судья. Адвокаты выступают по очереди, приглашают свидетелей, легендарных детей из трущоб, показывают счастливые фотографии обвиняемого с ними присяжным и коалиции судей, поворачивают лицом вниз, где стоит дата — несколько месяцев, год, два назад. Себастьян Михаэлис — известный дворецкий Фантомхайва, и он не может выступать в качестве адвоката, а когда кто-то решает возразить тем, что обвинение, всё-таки, выдвигает сам Цепной пёс судья лишь молчит.

***

      — Я почему-то даже не удивлена.       Ева стоит напротив стеклянной полки с какими-то порошками, склянками и чугунными весами, рассматривая предложенные покупателям лекарства.       — У вас есть что-нибудь от кашля? — Себастьян выставил её в перерыве на улицу, услужливо показав, где находится аптека и вытащив из кармана пальто купюры. Улыбнулся, без грамма сожаления извинился за то, что поручает это тяжёлое (собака) дело ей, а не выполняет его сам, но времени у него совсем нет. Исчез. Ева рада была, что осталась одна в Лондоне впервые за месяц и может позволить себе совершить променад в одиночестве, даже если прогуляться надо было только правее и через широкую дорогу.       — Чем болеете? — спрашивает женщина в белом беретике.       — Не знаю, — честно отвечает Ева.       — Ну так узнайте и тогда приходите, — отрезает женщина за стойкой. — Не задерживайте очередь.       — Вы не можете просто дать мне таблетки от кашля?       — Послушайте, мисс, у нас тут не так устроено. У нас тут сиропы от простуды, вирусов, гриппа, простого кашля, отёчного кашля, мокрого кашля, сухого кашля, аллергической реакции, реакции на табачный дым, реакции на употребление табака, ангины, бронхита, чахотки, коклюша — вы меня понимаете? — картавит работница. — Что у вас? Либо отвечаете, либо узнаёте и тогда приходите.       «Чё?»       — Так, стоп, погодите, — Ева хлопает себя по лбу, проезжаясь рукой дальше по волосам и стараясь проанализировать предоставленную информацию. — В чём разница между обычным кашлем и сухим?       — Не задерживайте очередь.       — Может быть, я покашляю и вы скажете мне, чем я болею?       — Я похожа на врача?       — Честно? Да.       — Я не врач, мисс.       — Ну, не знаю я, чем я болею, — в отчаянии стонет Купер.       — Тогда идите к врачу и узнайте, — передразнивает женщина. Ева мажет взглядом по часам за спиной у кассирши, отмечает, что часовой перерыв уже подходит к середине, и что ей бы, по-хорошему, поторопиться. Вернуться без лекарств?       «Себастьян сказал, что если я так сделаю, то он отправит меня в аптеку повторно прямиком с заседания», — скептически режет Ева. Пропускать самое интересное не хотелось. А что тогда?       Взгляд падает на цены лекарств за спиной кассирши, а потом — на вытащенные из кармана купюры. В Еве вспыхивает острое желание сделать гадость.       — Раз так, — произносит она, успокаиваясь, — упакуйте мне все лекарства от кашля. Я куплю все и потом разберусь, какое мне подойдёт больше.       — Вы уверены в своём выборе? — у женщины начинает дёргаться бровь, когда она поворачивает голову вправо, на стеллаж, где покоятся все сиропы и порошки.       — О, да, — усмехается Ева, рассматривая бесконечные полочки, выстроенные в ряды до небес. — И ещё от головной боли. И пачку Лаки Страйк, пожалуйста, — добавляет она, когда замечает в углу полку с сигаретами. Ева снова смотрит на сжатые в пальцах деньги. — А лучше — три.       Из аптеки Ева выходит полностью перегруженная крафтовыми пакетами с лекарствами и под звучавшие в голове дифирамбы. Настроение даже не портит тот факт, что отведённый на перерыв час уже закончился, и заседание снова идёт своим чередом вот уже как двенадцать минут. Зато у неё в руках практически все существующие на данный момент времени лекарства от кашля и головной боли, а Себастьяну не надо было так явственно делать вид, что бабки демонов не волнуют, и отдавать Купер на распоряжение такую круглую сумму.       Ева ставит пакеты на железный выступ у окна аптеки, чтобы не пачкать бумагу в грязи лондонских улиц, и достаёт из кармана желанную и — главное! — пока что ещё не конфискованную Михаэлисом пачку сигарет. На самой глубине кармана находит мятый коробок спичек. Зажигает. Затягивается. Встречается взглядом со стоящей в нескольких метрах Барлоу.       Ева вздрагивает, сжимает челюстями фильтр настолько сильно, что прокусывает бумагу насквозь. Сигарету успевает подхватить пальцами, до того, как она прожигает дырку в шарфе.       А Барлоу выглядит так, будто бы ещё с рождения знает, что они здесь пересекутся. Растроганная шумом улицы, яркой и грязной после недавних праздников и вспышки гриппа. Болезненно тонкие очертания домов расплывались на фоне дорогого тёмно-красного пальто Лайонел, а её короткие волосы, прямые и чёрные, сравни застывшей смоле, не растрепались даже из-за сильного ветра. Всегда готовая произвести впечатление, но будто бы утратившая что-то с последней их встречи, Барлоу в её стремлении поздороваться и завести разговор казалась заражённой холодной агрессивностью, потому как она преодолела разделяющее их расстояние довольно быстро и ненавязчиво вцепилась в руку Купер ниже локтя. Сомкнула стальные кандалы прерогативы вежливости — поздороваться. Пахла алкоголем. Но говорила медленно, неожиданно ясно растягивая гласные.       — Здравствуй.       Купер сглатывает тугую жвачку.       — Доктор Барлоу.       — А я знала, что ты вернёшься в Лондон, — заливается Барлоу смехом. — Глупо было переживать, ведь сейчас были праздники, а даже у моих работников должен быть отпуск, не-так-ли? — щёлкает последние слова.       — Откуда мне знать, — Ева прищуривается, хочет затушить сигарету об это красное пальто. Но пальцы разжимаются, она падает на землю и Купер только проходится по ней подошвой ботинка.       Как невовремя.       — Где же ты была? Ах, ну ладно, не рассказывай, — чужая рука перемещается с локтя куда-то дальше, и Барлоу же просто обвивается вокруг руки Евы, решая, судя по всему, не топтаться на месте. — Пойдём, может выпьем за встречу? Здесь есть одно замечательное место неподалёку. Бар как бар, но знаешь — романтичный.       — У меня дела, — Ева свободной рукой указывает на пакеты, параллельно с этим пытаясь достать новую сигарету. Лайонел мажет взглядом по лекарствам, чёрствым и бездушным. Сдает позиции:       — Я тоже спешу, если честно. Но вот, что ты должна знать, дорогая, — говорит она внезапно серьёзно. — Мне искренне жаль.       «Жаль?»       У Купер руки ледяные, мёрзнут по самое не хочу, но непонятно, дрожат они из-за этого или из-за колющей нервы злости на пару с незнанием: а что делать? Как себя вести? Ведь это Барлоу, в конце концов, та самая женщина, которая правит местной мафией и даже подшофе наверняка невероятно опасна. Стоит тут к ней, вплотную почти. Разговаривает с тем, кто от неё лично сбежал и с самого начала всего был неверен. А Сиэль и его Михаэлис ещё чёрт знают сколько будут торчать в зале суда.       Лайонел говорит:       — Мы тебя напугали. Своими историями, — под «историями» она имеет ввиду нервотрёпку Джека. — Ты ведь поэтому уехала, да?       Ева сглатывает. Не знает, что здесь можно ответить. Барлоу же вздыхает тяжело, тяжко, отягощающе, хлопает пару раз аккуратно по тыльной стороне руки Купер, предварительно сжав ту в собственных пальцах.       — Я всё понимаю, — говорит она словно личный психолог. — Граф Фантомхайв славится своим исключительным умением убеждать.       А Ева не может расслышать конец предложения, потому что нить здравия внутри обрывается ещё на его начале, оставляя после себя лишь дребезжащее       — Как вы узнали? — сил на отрицание нет никаких, ровно как и способности к актёрской игре и лжи, поэтому Ева так и остаётся стоять, напряжённая, зажатая между хлопающей ручкой Барлоу и лекарствами на подоконнике. В горле першит кашель, пальцы сжимают одну из трёх пачек сигарет, протыкая бумагу.       Лайонел отвечать не спешит. Она просто вглядывается в Еву безумно пристально, готовясь соревноваться в этом умении с самим Михаэлисом и внутри её только дрожат зрачки — переводят фокус с левого глаза на правый и обратно.       — Я всё понимаю. Правда, — улыбается улыбкой матери. — Ты напоминаешь мне меня в молодости. Такая же осторожная, — Барлоу рассматривает контур растрепавшихся тусклых волос, — не доверяющая. Я бы тоже взяла псевдоним, если бы оказалась в трущобах чужой страны. Своё имя надо беречь.       — Как вы узнали? — упрямо повторяет Ева, сжимая челюсти.       — Я же знала, где ты живёшь. А они, — отчеканила паузу, — наведывались. Мне просто доложили об этом.       — Вы следили за мной.       — Настоятельно опекала, — Ева щетинится, настойчиво тянет руку из захвата Лайонел на себя, наконец-то повторно находит спички. Поджигает. Не ломает фильтр.       Затяжка.       «Она пока что просто болтает. Значит ли это, что мне сейчас не грозит ничего, кроме её компании и, — Купер мажет взглядом по сторонам, стараясь выделить из общей толпы людей кого-то особенного, — преследователей?»       Затяжка.       — В сущности ничего не меняется, — не упускает заметить Ева из-за напускной злости и откровенного непонимания, что ей нужно говорить дальше.       Затяжка.       — Я прекрасно понимаю ситуацию, — в который раз за последние пять минут говорит Лайонел. — Я знаю, как он действует. Граф поставил тебя в неудобное положение и решил воспользоваться этим? Или притворился всепонимающим, новоприбывшим другом? М? Что.       — Первое, — выдавливает Купер.       — Ну вот, видишь, — Барлоу почти смеётся. — В этом не было твоей вины. Конечно, и сейчас ты переехала к нему просто потому что он испугал тебя. Настроил против меня и остальных. Ой, не трудно догадаться, что он пригласил тебя к себе после вашего сотрудничества, не смотри на меня так.       «Этот город, судя по всему, населяют всезнающие сверхлюди».       — Это логика, — Барлоу стучит по виску пальцем. А потом снова улыбается всё той же улыбкой, всеобъемлющей, тёплой, сказочной и такой необходимой сейчас. — Опасаться — это нормально. И я уж тем более понимаю, почему ты сейчас так нервничаешь.       «Хватит, хватит всё понимать!»       — Но ты разве не слышала? — Ева удивлённо моргает, пытаясь понять, что имеет в виду Лайонел. Переворачивает внутри себя кипы информации. — Совсем скоро я нанесу визит самой Её Величеству. Она поощряет мои действия и ручается за них. Так что, — каждое слово эхом жестяных купален отражается в башке, скрипит, стонет, давит на виски цепкими кольцами — что она только что сказала?       Затяжка.       — Тебе больше не нужно быть двойным агентом Цепного пса, — Лайонел разводит руками, — зачем, ведь я — законопослушный гражданин, которому покровительствует сама Королева!       Давится дымом.       — Кхе-кхе, — Ева сгибается пополам, опираясь рукой о колени, а Лайонел начинает услужливо стучать ладонью по спине Купер. Она заходится кашлем, сухим, как серые глаза Барлоу, сдавливает пальцами горло, стараясь выцарапать из него раздражение и отёчность.       — Это звучит неожиданно, знаю.       «Да что ты?!» — Ева почти воет, и прямо сейчас на этой улице и взвыла бы, если бы не болезнь. Непонятно, кто хуже — Барлоу или Себастьян, но у них одна манера на двоих — поддерживать, предлагать своё плечо, рукой проводить по позвоночнику. Хорошо, что делают это они по-разному; у Лайонел рука меньше и тоже — прямо как у Купер — холодная.       «Мы не похожи».       — Но ты только подумай, как нам повезло, — женская ладонь скользит выше по плечу, перемещается на щёку, заставляя Еву поднять голову, палец стряхивает невидимую пыль, мажет по скуле. — Сколько возможностей. Я не забыла, Ванесса. Я всё ещё хочу показать тебе высший свет. — Ты ведь предпочтёшь называться Ванессой? Всё ещё, — добавляет Барлоу.       — Да, — горло першит, сухое. У Купер больше сигареты уже выкурено. Она всё также преданно затягивается, пускай зуд в горле от кашля и не пропадает.       — Приезжай ко мне в среду седьмого. Ох, как же ты бережёшь своё имя, — протягивает Барлоу с восхищением, оно кажется Еве поддельным. Лайонел снова держит Купер за руки, на этот раз мягко и за две сразу.       Тебе больше не нужно быть двойным агентом Цепного пса. Привлекательно ли?       Ева выбрасывает бычок в урну.       — Возьми, — Лайонел приниматься переворачивать свою сумку, достаёт из неё маленькую коробочку, насильно вручает Еве. — С Рождеством.       — Оно уже прошло, — выдавливает Ева, откровенно растерявшись. Коробочка небольшая и плоская, обитая тёмным бархатом, подарочная. Судя по всему, из-под украшения.       «Но зачем ей», — Купер переводит взгляд с коробки на Лайонел, решая тут же её убрать — она посмотрит потом. Озирается по сторонам, стараясь, но не желая найти выбивающихся из толпы личностей. Человеческая масса всё так же бесформенна, ничем не блестит.       Барлоу наблюдает за Евой, думает, что ей очень повезло, что они встретились лично, и что пусть девочка возвращается. Лайонел только будет рада, а предательство припомнит ещё не скоро.       — Мне пора бежать, столько дел, — она скользит взглядом влево, на возвышающееся в ста метрах могучее серое здание суда, сухое, чёрствое, справедливое даже с точки зрения архитектуры. Натыкается взглядом на вышедших, может быть, минуту назад, графа с его же дворецким. Улыбается чёрствой улыбкой. Кивает.       А потом снова поворачивается к Купер и, растягивая, произносит:       — Я знаю, — Ева краем глаза замечает, как стоявший позади господина Себастьян подаётся вперёд и только ожидает приказа, — что ты сделаешь правильный выбор.       И будто бы говорит ты можешь быть хоть трижды полицией, я всё равно буду ждать тебя у себя.       — Рада, что ты вернулась, — растягиваются в улыбке красные губы. Помада. Французская.       Барлоу уходит.

***

      Значит ли это, что ей просто надо делать вид?       Нож рассекает короткие миллиметры пространства, тянется выше, чуть вбок, разрезает плоские листья шпината. Ева характерно стучит по деревянной доске, полностью и безвозмездно игнорирует совершенное правило Михаэлиса — не готовить самой. За спиной на общем столе в ряд вырастают крафтовыми пакеты аптеки. Сил почти нет.       Нужно систематизировать мысли.       Слова Барлоу отражаются в битом стекле мозгов только кусочно: вот она говорит что-то про графа, здоровается, радуется, что Ева снова вернулась. А Ева не возвращалась и даже более того — не вернётся.       «Ведь это же правильно? Поступить так будет правильно?» — Купер замечает, что перебарщивает и увлекается, но только тогда, когда в кастрюле вовсю варятся тонны три спагетти, не меньше, а вытащенная из кладовой-холодильника курица внезапно превращается в несколько разделочных туш без грудки. Белое мясо идёт на стол и мешается со специями, в сковороду, много, много кусков птицы выкипают в масле, розовое становится белым. Купер перебарщивает, это в порядке вещей и почти каждый вторник для Евы, если речь идёт о периоде сессии, завалов у них на базе в офисе и просто нервотрёпки. Ева понимает, что такой масштаб приготовляемой еды попросту не осилит. Решает, что разумнее было бы поделиться и принимается возиться с тушей четвёртой птицы, чтобы наверняка всем всего хватило. Сливает пасту. Хватается за шпинат, долго ищет специи.       И прокручивает в мыслях единственное: лишь бы было вкусно, уже не в силах думать о докторе, сложившихся обстоятельствах, своём личном отношении к предложению Лайонел, Джеке, совершенно всухую проигранном заседании. Говорят, тринадцать минут после перерыва определили исход слушания. Присяжные были непреклонны. Очарованы старыми фотографиями.       «В девятнадцатом веке суд просто отвратный. Надо перевернуть мясо, лишь бы не подгорело», — когда настроение дрянь, пища получается той ещё. На кухню заходит Бард, тут же с неё выгоняется под весёлое: сегодня готовлю вам я, хах, ну как скажешь!       Ева выдыхает, поворачиваясь к плите. Ей хотя бы нужно с прислугой вести себя мило, иначе она совсем зачерствеет. Раздражение и бессилие сменяется тупой сосредоточенностью, ингредиенты для пасты начинают взвешиваться на весах и отмеряться дотошно.       «Лишь бы не подгорело», — Ева накрывает сковороду крышкой, начинает слушать, как за белым из-за пара стеклом с ручкой тушится томатный соус.       — Где тут у нас красный перец?       Спокойствие рушится просто стремительно.       — Мисс Купер, — Себастьян успевает только выдать своё расположение обращением, на большие слова у него попросту не хватает времени, потому как Ева внезапно вспыхивает, со всей дури вонзает нож в доску, разворачивается и шипит:       — Оставь меня. У меня нет сил на твои капризы, но ты — вселенское существо, ты древнее, ты терпимее меня, так что мирись сейчас с моими прихотями ты. Я не буду, — вытаскивает нож из побитого дерева. — Тебе ясно?       — Вы должны уметь контролировать свои эмоции, — невовремя — настолько, что дикостью пахнет в воздухе, осквернением человеческого процесса ярости — советует Михаэлис. — Гостям поместья Фантомхайв не подобает…       — А мне плевать, какой я гость. Ты здесь не для того, чтобы видеть во мне что-то хорошее, — произносит Ева, без угрызений совести или гордыни сознаваясь в своей слабости. Она смотрит на Себастьяна, думает о том, что он просто невозможен, что нельзя быть настолько бессердечным, бесчувственным даже к чужому гневу, хуй плавал с горестями или рыданием.       Он будто бы таким образом снимает свой стресс. Вываливает всё на неё, но Ева не помнит, чтобы когда-нибудь говорила, что будет это выдерживать.       «Но почему, почему он, абсолютное существо, не может пойти на уступки? Хоть раз», — Еву просто застали врасплох, Еву не предупреждали, Еве не обещали никаких неприятностей. А Себастьян тут стоит, словно карга из библиотеки и снова что-то от неё требует, мешает и обвиняет.       Конечно, ей обидно. Решили со всех сторон докопаться. Внезапно. Купер мажет взглядом по тёмным глазам напротив.       Имеет ли он право сейчас изводить её? Так трястись насчёт того факта, что в Еве, как в госте, слишком много самостоятельности, что бьёт по чужой самооценке и раздутому эго, словно шару из варёного мяса. Или, может быть, Себастьян убеждён, что таким образом отвлекает её от посторонних мыслей?       Да ведь он только подталкивает её к принятию решения о предательстве стороны.       «Да, конечно, мне осточертело торчать здесь с ним, постоянно пересекаться и иметь только тупой лес по соседству, где даже места нет для того, чтобы размять кости. Далеко не заходи, там волки, колдуны и просто всякая неприятность, — вспоминает Ева наставления Фантомхайва, — туда нельзя и туда нельзя, а ещё нельзя вот это и вот это и вообще — сиди в своей комнате, а чтобы тебе не было скучно — я запру его вместе с тобой».       Она не собирается предавать Сиэля. Ни за что, это само собой разумеется. Просто Барлоу со своим сказочным предложением появилась ужасно вовремя. Что теперь с этим делать, ничего уже не сделаешь. Фи-ни-то.       Ева разворачивается к Себастьяну спиной, продолжает кромсать шпинат, запоздало понимая, что листья вообще-то не надо было резать, а нужно просто так бухать в сковороду, и бросает едкое, полное нетерпения продолжение:       — И я здесь не для того, чтобы видеть что-то хорошее в тебе, — мол, посмотри на себя — ты тоже не сахарный. Я, поди, лучше других это знаю.       — Вы так добры.       — Это я, — вяло тянет Купер. Пальцы проскальзывают по тыльной стороне шеи, сжимая. — Оставь меня, пожалуйста, одну — я бы хотела приготовить всем ужин. Кроме Сиэля, — спешит сообщить Ева. — Это — твоя привилегия, знаю, знаю.       — Хотите заняться кулинарией? — в ответ прилетает в итоге что-то вежливое. — Могу предложить вам мою помощь и содействие.       — Одна, — спешит отрезать Ева. — И перестань. Хотя бы, когда мы одни.       — Что перестать?       «Это он, что, типа ещё не врубился?»       — Создавать видимость, — принимается объяснять Ева, про себя думая, что теперь ей надо с ним разговаривать. — Тебе же на самом деле не хочется мне помогать, что ж тогда предлагаешь?       — Почему вы так думаете?       Ева снимает крышку со сковороды, принимаясь вываливать в томатный соус шпинат. Проверяет, вытащила ли из кладовой сливки, кидая взгляд на стол.       — Потому что я говорю не про Себастьяна Михаэлиса, а про тебя. Демона… Семнадцатого лорда двадцать четвёртого круга или как там ты себя изволишь назвать, — Ева замирает, осознание того, что она даже понятия не имеет, как его зовут, внезапно вываливается на и без того захламлённую голову.       — Кругов всего девять.       — А похуй.        — Себастьян Михаэлис: пожалуйста, зовите меня так, — Ева оборачивается через плечо, натыкаясь на типичную рабочую улыбку, не подкреплённую никаким недовольством насчёт того, что Купер матерится (а оно сто пудов было, Ева уже успела заметить, что Себастьян особо мнителен и постоянно цепляется к ней ещё из-за этого). Да с таким талантом он далеко пойдёт.       Губы трогает нервная тупая усмешка.       — О, блять, очень приятно, никогда не слышала такого красивого имени.       — Мисс Купер, прошу вас, не ругайтесь, — искреннее счастливое лицо Михаэлиса приобретает тень упрёка и обречённости.       Вообще, на этом можно было бы и закончить. Но Ева вспоминает, как много всего знает о ней самой Себастьян. Как этот огромный пласт информации рождается из простого наблюдения и анализа. Да что там, Ева рассказывала ему про сон, про фобии и даже про неприятный инцидент с матерью. А тут — он даже своё настоящее имя не хочет говорить. Много чести.       Она же не может так же — за ним наблюдать. Он ведь врёт. Язык поворачивается сам собой.       — А ты, будь добр, хотя бы на мгновение откажись от своей шелухи. Или ты не понимаешь, что, быть может, она далеко не всегда всем нужна?       — Что вы имеете ввиду?       Да Купер в жизни не поверит, что он такой тупой. Вечное притворство, махинации, постоянные попытки подстроиться под нее, или он думал, что она не замечает?       «Какой же он идиот», — думает Ева, не замечая, что сама сейчас не меньшая дура. Она сжимает губы, прищуривается, чеканит бесчувственное:       — Будь со мной настоящим.       А Себастьян видит в этом предложении неимоверное количество чувственности. Купер кажется, будто бы Михаэлис на долю мгновения не ожидал от неё этой реплики.       — Настоящим? — рабочая улыбка расходится трещинами, выше по скулам и лбу. Голос дворецкого опускается на пол-октавы ниже, и говорит Себастьян с какой-то странной настороженностью.       Странной, потому что волнуется он не за себя.       — Да. Или как я тогда… смогу хоть немного узнать тебя? — старательно не замечая изменения в чужом голосе, объясняет Ева. Она принимается мешать лопаткой соус. — Ты вот, судя по всему, много чего знаешь обо мне. Не считаешь ли, что это будет довольно честно с твоей стороны? — Купер, не глядя, оттаскивает сковороду с огня.       Еве кажется, будто бы она слышит характерный треск. Глиняный, он с каждым новым словом расходится по кухне всё больше, заглушает другие звуки и запахи. В углу валяются четыре куриные тушки, на скорую руку неумело разделанные Евой. Себастьян косит взгляд в сторону, долго смотрит на нанизанное на маленькие кости мясо, на неровно отрезанные волокна, криво, косо — Купер совсем не умеет разделывать туши.       Большое упущение.       Он приоткрывает рот, обнажая клыки, что выступают больше и характернее, чем у других людей. Снова смотрит на Еву, всё ещё сдерживая внутри себя тугое предвкушение или слабости. Говорит вычурно официально:       — Вы уверены в своей просьбе?       Ева, до этого твёрдо убеждённая в своих словах, осекается. Смотрит на Себастьяна, такого знакомого и уже выученного до дыр, будто бы в первый раз — видит в нём жалкие глиняные остатки человечности. Всегда можно ответить нет, ей всегда можно ответить нет.       «Ну а в чём тогда смысл?»       Ну а в чём тогда смысл, если он снова скажет ей что-то из серии: человек, клеймо, несмываемое, невыжигаемое, неразьедаемое ничем, кроме собственных слов, тугих, упругих, рассекающий воздух и их общие убеждения. Купер не идёт на риск, она не делает всё это ради понтов или гордости — она с ним просто топчется на месте настолько долго, что неприлично становится, а ещё Ева знает, что, если не сделает хоть что-то, то будет на этом месте стоять так ещё вечность, словно залитая бетоном и щебнем. Он-то, сам, ничего не будет делать. Ему не нужно.       А ей уже просто осточертело.       «Просто не придавай этому значения, — Купер формирует внутри себя первый догмат её с ним существования. — Не придавай, не зазнавайся — можно сказать иначе. И просто — помни о том, кто есть кто, но всегда старайся забыть — и тогда вы станете лучшими на свете подружками.       И будете плести друг другу венки, чёрт возьми».       — Да, — рот сохнет. — Ты не такой уж и крутой, каким можешь себе казаться.       — Что ж, — Себастьян кивает, — если это то, чего вы просите.       — Именно так. Удивлена, что ты меня наконец-то услышал, — не упускает возможности ткнуть посильнее Ева, защищаясь.       — Я всегда вас слышу, мисс Купер, — говорит. Ева хочет побыстрее вернуться к своей пасте.       «Но надо же, наверное, как-то скрепить обещание? Руки пожать, что ли, для приличия?» — Купер косит взгляд на дворецкого, который в ответ внимательно изучает её движения, и задумывается. Мешкает, делает шаг вперёд, протягивает правую руку.       — Только попробуй снова её чмокнуть, — предупреждает, прищуриваясь. Пытается перевести всё в плоскую шутку.       А Себастьян не сдерживает смешка. Они уже сказали всё, что было нужно, но это было так по-человечески: поставить вместо точки жирную кляксу. Но он и не против. С этого можно даже начать.       — Должен заметить, к вашему блюду отлично подойдёт Кьянти* урожая восьмидесятого года, — Ева видит, как его правая рука тянется вверх, а во рту мелькают белоснежные зубы. — Я принесу его вам из погреба, если хотите, — Себастьян легко касается пальцами губ, сжимает в зубах контур собственной перчатки.       «Стоп. Он что?!»       — Финниан и Мейлин высказывали своё желание устроить праздничный ужин в угоду прошедшим праздникам. На вашем месте я бы взял этот факт на вооружение, — перчатка легко соскальзывает, обнажая мужскую кисть. — Мы будем скреплять договор кровью, как в братствах? — спрашивает Себастьян с нескрываемым весельем.       — Нет, можешь не снимать перчатку, — выдавливает из себя Ева, осознавая, почему Себастьян сделал то, что сделал.       — Нет, что вы, — обрывает он. — Я хочу.       «Не понимаю зачем, — Ева тянет руку чуть выше, ожидая, когда Себастьян пожмёт её. — Не понимаю зачем».       Он прячет перчатку куда-то в нагрудный карман.       «Не понимаю зачем», — Ева вздыхает, желая разобраться с этим побыстрее. Сжать чужую руку, раз встряхнуть, разжать. Всё просто.       Себастьян сжимает её ладонь намного сильнее, чем Купер. Он сдержанно выдыхает и не думает отпускать даже после четырёх секунд, которые и без того кажутся Еве непростительно длинными.       Купер, конечно же, теперь всё понимает.       Её вышибает, тянет куда-то вниз невидимая сила, заставляющая колени неметь от нахлынувшей слабости. Ева упрямо смотрит на их руки, стараясь более, как собственными пальцами больше ни с чем не сталкиваться с Себастьяном. Её руки привычно холодные. Его — обжигают, а тонкие пальцы вдалбливают собственные кости друг в друга, ненавязчиво, не принося боли, только лишь бесконечное волнение. Нервирует.       Да, было намного лучше, когда инициатором касания была она и когда она же этот процесс могла контролировать. Его пальцы настолько ощутимые, что непонятно, прикосновение кажется болезненным из-за резкой смены температур или чего-то другого. Соприкосновение словно иглы в кожу в районе костяшек и вен.       — Что ж, — глубокий голос заставляет Еву дёрнуться, а вместе с тем и дёрнуть на себя руку, но Себастьян всё также продолжает держать, как держал. У него немного грубая кожа. Особенно чувствуются характерные неровности, линии жизни на ладони, сеть отпечатков пальцев (а может быть, Еве всего лишь кажется).       Себастьян проводит большим пальцем по её тыльной стороне ладони, а Купер даже боится представить, какое у него при этом может быть выражение лица. Она остро чувствует его тяжёлый взгляд на себе, знает, что он чего-то ждёт от неё, и что это что-то вероятно — реакция на его действия, но всё равно Ева упрямо смотрит на их руки. Старается дышать спокойно. Забивает себе голову мыслями о чём-то несущественном. Честно старается.       — У вас очень маленькая рука, — зачем-то говорит Михаэлис, а Ева и так это прекрасно видит. И разницу в их силе она тоже видит. И чувствует, как Себастьян облепляет её саму будто со всех сторон. Удушающее чувство. Лучше не дышать вовсе. Нельзя так влиять на людей. Так глумиться.       Себастьян только тянет время. Тянет время и довольствуется тем, что на этот раз оно в его власти, и чужая часть тела тоже — в его власти. Делай, что хочешь. Это её слова. То есть сожми, сломай кости или оторви руку вовсе — чтобы потом Купер долго лечилась и зависела от его работы дворецкого. Что у-год-но.       Сломать или не сломать?       Пальцы Евы красивые. Они не длинные, как его, но Себастьяна интересует вовсе не длина. У Купер хрупкие кости, словно воздухом их наполнили, а не чем-то крепким и стальным. А ещё на пальцах мягкая кожа, пусть и костяшки до сих пор хранят в себе остатки бывших ушибов. Кисти тоже, тёмные силуэты сдавливающих верёвок.       И целая система вен, пульсирующих совсем рядом под собственными пальцами, которые особенно приятно чувствовать не через перчатки.       Сломать или не сломать?       Его редко когда просили быть самим собой и неизвестно, когда попросят в следующий раз. Значит ли это, что нужно выжать из такого исключительного отношения всё, что он может?       Делай, что хочешь. Будь собой. Как она скажет.       — Я согласен с вашей просьбой, — Ева хмурится, отлепляя взгляд от чужих пальцев и поднимая его на Себастьяна. Ей кажется, ей всё кажется и кажется, когда казаться уже не должно. Мысли путаются. Купер хочет сказать отлично. Не выходит, голос бесследно исчез.       Себастьяна попросили. Дворецкому не должно отказывать в прихоти гостя.       Будь собой. Будь настоящим.       — Мисс Купер.       Ох, он будет.       — А теперь вали. Давай-давай, побыстрее, у меня тут сейчас всё сгорит из-за тебя, Себастьян, — Ева разжимает руку, тянет её на себя, освобождаясь. — Что, забыл тепло человеческой кожи? Давно никого не касался и вот — праздник? — практически рычит.       Ева поворачивается к дворецкому спиной, принимаясь мешать лопаткой соус, что варится на плите. Руки мелко подрагивают, а в груди чувствуется ноющая, холодная пустота и опасение, но Купер решает списать это на его любовь к нервотрёпке. Которая, оказывается, входит в часть его «настоящего». Мысли окончательно путаются, и теперь Еве в будущем придётся ещё и разбираться в том, что из его действий показное, а что нет.       — У вас очень холодные руки, — сообщает Себастьян, рассматривающий собственную ладонь.       — Холодные руки — тёплое сердце, — Ева пожимает плечами, чувствуя, что ладони уже далеко не ледяные и даже вспотели. — Но это никому не мешает, потому что я ни с кем не держусь за руки.       — Конечно.       Зря. Зря она протянула ладонь. Они могли бы просто ограничится словами и попрощаться. Еве вовсе не нужно мешать соус, но она упрямо продолжает создавать видимость, ронять скупые вздохи.       Через какое-то время Ева оборачивается и замечает, она осталась на кухне одна. Пальцы сжимают плечо стальной хваткой, а взгляд мечется от одного предмета к другому, Ева сжимает губы, откладывает в сторону лопатку. Она принимается накрывать на стол, замечает на нём бутылку обещанного вина и решает, что её вскроет Танака или Бардрой. Обессиленно падает на стул. Прикрывает лицо руками. Вздыхает.       Потом резко подрывается к висевшему у входа в кухню пальто, лезет в карман и не находит там ни одной пачки сигарет. Безжалостно забрал. Снова.       Скотина.       — Прости, Ева, — Бард неловко проходится пятёрней по волосам. — Господин Себастьян запретил мне делиться с тобой сигаретами.       — Когда? — режет Купер.       — Сегодня подошёл, — он начинает что-то вспоминать и прикидывать. — Пойми, я не могу его ослушаться.       — Да, — Ева коротко кивает, опуская взгляд. В мозгу кипит сплошная каша, лопаются горячие пузыри. — Что?       — Я спрашиваю: что-то случилось? — они с шефом мнутся у арки в кухню, где уже вовсю хозяйничает Финни и Танака (Мейлин ради всеобщей безопасности смирно сидит).       — Хочу курить. Всего лишь, — Ева выдавливает из себя улыбку, стараясь переключиться на всеобщее воодушевление. Прислуга размещается за столом, Танака учит Финни правильно открывать вина, разливает тёмный напиток по сверкающим бокалам.       — Как хорошо, что мы так собрались все вместе, — весело тянет Финни. — У нас ведь совсем не было ни Рождества, ни Нового года.       — Да, поразительно, — вникает в разговор Ева. — Я думала, что англичане помешаны на этом.       — Только не господин, — решает объяснить горничная, — если поместье не посещает невеста господина, то он считает логичным отказаться от празднования.       — Вот как, — Купер переводит взгляд на Барда, который решает разложить всем еду в тарелки. Она бы сделала это сама, но сейчас не остаётся сил даже на то, чтобы лишний раз вежливо улыбнуться.       Всего лишь рукопожатие. Ева сардонически усмехается.       — Тут на порцию больше, — сообщает внимательный до таких вещей Бард. — Может быть, предложим господину Себастьяну присоединиться к нам?       — Да! — кричит Финни.       — Он вряд ли захочет, — Ева принимается качаться на стуле, рассматривая тёмное вино в бокале.       «Может, надраться?» — действия Себастьяна мешаются со словами Барлоу и тем фактом, что Сиэль по приезде заперся в собственном кабинете и приказал не беспокоить его.       А Себастьян появляется практически сразу же, изъявляет скромное желание, и слуги принимаются сдвигать свои тарелки друг к другу, чтобы уступить ему место. Финни оказывается особенно инициативным.       Ева думает начать такой привычный спор, когда Себастьян опускается рядом, но, встретившись с ним взглядом, понимает, что на это просто нет сил и что должен хоть кто-то из них уметь себя вести. Она отворачивается и принимается без энтузиазма ковырять вилкой курицу.       «Может быть, если он съест мою еду, он умрёт самой страшной смертью? Ну, или хотя бы получит несварение», — Ева косит взгляд в его сторону, потому что внезапно становится очень интересно увидеть, как демон может есть человеческую пищу.       Почему-то, все сидят смирно, что Купер замечает только сейчас.       — Мы должны поблагодарить всевышнего за этот дивный ужин, — внезапно произносит Финни, чем полностью сбивает Еву с толку.       «Э?»       — Мы так и не смогли отпраздновать Рождество, но зато собрались сейчас, — продолжает он под всеобщие улыбки и одобрение. — Возьмёмся за руки.       «Что-о?» — Ева вскидывает брови, наблюдая, как все за столом действительно берутся за руки.       «О, нет нет нет, хватит с меня рук. Сколько можно!» — она скрипит зубами, невольно подтягивает свои руки ближе к себе, но когда сидевший рядом с ней Танака напоминает Купер о том, что она тоже должна делать, как все, Ева дёргается от неожиданности и резко хватает его и кого-то слева, сильно сжимая собственные пальцы.       И только потом замечает, что рядом с ней — Мейлин и, несмотря на то, что Себастьяну уступили место около неё, он предпочёл пересесть.       «Чёрт с ним», — решает Ева. Ей остаётся только надеяться, что сей акт — крупицы понимания, а не его привычное циничное снисхождение.       Финни, одухотворённый собственной мыслью, просит Себастьяна прочитать молитву.       Он читает, долго и упорно, благодарит Бога в то время, как Ева лишь смотрит в стол. Ей кажется гадким тот факт, что демону ничего не будет за то, что он произносит вроде бы священные слова.       Ест она молча. Разговор успешно удается без неё, а Купер только безумно рада этому факту. Вино, принесённое из погреба, оказывается хорошим, но Еву на него как-то не тянет. Себастьян подливает пару раз. Накручивает на вилку спагетти. Ест, вроде бы — жуёт и глотает и не расщепляется после этого. С ней совершенно не взаимодействует.       Ей приятно простое вежливое внимание наподобие не пустеющего бокала или моментального исчезновения использованной тарелки с приборами. Себастьян решает ухаживать за всеми до конца вечера, говорит что-то Еве, спрашивая, что ей предпочтительнее, но она не слышит и только отвечает:       — Окей.       После основного блюда идёт десерт. Всё хвалят приготовленную пасту, радуются шоколадному торту, наслаждаются каждым кусочком вместе с чаем. Ева замечает, что её десертная тарелка оказывается пустой, когда рядом с ней на стол аккуратно опускается глубокое блюдце и знакомая ложка для мёда. Себастьян тут же оказывается по другую сторону стола и погружённый в какие-то дискуссии.       Ева добавляет в чай мёд и думает, почему они не могут так всегда: существовать тихо, почти понимающе и ничего не требовать друг от друга. Примечания: «Когда ты уже как следует натешишь своё эго?»* — намеренная ошибка. Ева не всегда красиво разговаривает. Кьянти* — итальянское сухое красное вино, производимое в регионе Тоскана (это примерно между Флоренцией и Сиеной). Итальянское правило — подавать пасту с томатным соусом с кислым сухим Кьянти. Считается, что его расцвет приходится на восемь-десять лет хранения, по истечению которых вино теряет свой вкус и может уже радовать лишь истинных гурманов и коллекционеров своим наличием на полке.