Напишешь мне формулу надежды?

Чем больше Дима жил неопределенностью, тем сильнее его раздражал порядок. Мужчину устраивал сбитый график и прокуренные легкие. Единственным исключением из его постоянного послужного списка был алкоголь, который он больше не пил, потому что вино он начал ненавидеть еще в начале месяца, когда Пелагея решила поставить точку под их родное красное, а коньяк напоминал о неожиданном вечере вдалеке от Москвы, который был между их до и после, то есть в неопределенности, в ней любимой. Поняв, что за обещанный океан, лететь лечить нервы, он не может, Дима так и вернулся домой, в квартиру, о которой успел позабыть, впрочем никому ничего не объясняя, (Да и зачем?), лишь скинул короткое сообщение Рудковской, где сообщил, что с ним все в порядке и:  — Я не смог. А чего не смог, она не спросила и сама догадавшись, привыкнув к подобному за несколько лет. Наверняка пожала плечами и ушла читать сказку на ночь его крестнику, решив не дергать Билана, чтобы не начинать, уже сто раз оконченный, разговор, к которому тот никогда не привыкнет. Да, а зачем? — вопрос недели. Его обязательно следует перенести на следущую и на ту, что будет после нее и еще дальше, когда Пелагея приедет обратно в Москву и поведет свою команду сквозь тернистый путь, а он будет насиловать свои чувства, не отрывая глаз от экрана и вставляя свои комментарии пустому черному ящику. Впрочем современные телевизоры отказывали ему даже в этом безумстве, ящик пришлось заменить на настенную плазму. Не больше. Со временем ничего не прошло, а может и само время еще не прошло, однако Дима уже чувствовал себя, как из восемнадцатого века в тридцать третьем. Или, как говорит одна его хорошая знакомая с безумными советами:  — Ты, как старый глагол в современной обложке. А ему не хватало подобных цитат из соседнего красного кресла в родной студии Останкино, а не из соседнего по стране, что тоже не плохо, но недостаточно для окончательного счастья. Хотя Билан наперед знал, что на следущий год весь их юмор про строгое руководство и Градского с его девяностыми в эфире на первом будет казаться всем и каждому далеким бредом. Как там сказала Тина? Еще не поздно все вернуть? А что делать Диме, если он уже жалеет о том, что вновь позвонил Пелагее; что взял с нее слово о встрече, едва она вернется на Родину? Сейчас мужчина ждал за окном другой погоды, понимая, что абсолютно не готов к встрече с Полей, которая еще неизвестно, чего ради вернется, наверное, чтобы продолжить мастерски трепать его нервы. Лишь бы на Олимпиаду не улетела, а так какой бы страной дитя не тешилось, только бы не Кореей, при чем ни Северной, ни Южной. Ну, чтоб уж наверняка! Драмой и эпогеем здесь стало то, что мысленно Дима все еще был не в Москве. Как будто тело долетело назад, а мозг решил уйти в отгул и не сел в нужный самолет. Мужчина завис на собственной кухне и крутил в руках пачку самых дешевых сигарет, какие только смог купить на заправке и вновь собрался бросать курить, ловя себя на понимании, что если научится не забивать легкие дымом сейчас, этот навык пройдет через всю жизнь. Дима надеялся, что отправленные Тине на прощание цветы с коротким «спасибо» оплатят ей ее гостепримство и психотерапию разговорами о сплошных сугробах на ребрах и колкому льду в горле. Сто одну розу она точно заслуживала, хотябы потому что только благодаря ей, он забыл про гордость и нашел в контактах номер Поли, не сразу вспомнив, что перименовал ее из «Пося» на обыденное и строгое «Пелагея», да и просто так. У Тины же не было мужа, способного на такой подарок и сын еще совсем не подрос, а Дима же не дурак, как она сама сказала, все же напев ему перед уходом «Сдаться ты всегда успеешь», Дима же из благородных, как рыцарь круглого стала, но еще не король Артур, причиняет добро направо, налево и, какое из слов «причиняет» и «добро» следует в этом контексте поменять, покажет время. Только оно и покажет. Мужчина не жалел о первом беззаботном уэкенде, но жалел о кое-чем другом, поэтому созваниваясь с Пелагеей, он томно ждал ее возвращения, абсолютно не подозревая, что им теперь друг другу говорить. Списывать перерыв на зиму и приближающийся весенний диагноз, казалось бесперспективным, признаваться в том, что в какой-то мере они теперь квиты — тоже. Сам себе Дима давно ответил на вопрос зачем поперся в такую даль и через границу за коньяком, когда можно было съездить в соседний район к Гагариной и прожить стандартный сценарий: звонок в дверь, неуклюжие объятия Андрея, рукопожатие Исхакова, кухня, повышенный градус в крови, тонна сочувствия от Полины, за что ее сразу захочется убить, но не выйдет, а дальше разбитый об стену телефон и испорченное, как минимум на неделю настроение и отношения с Пелагеей. Впрочем обычно Билана устраивал такой расклад, пока он не выходит за рамки даже своей психики, даже своих возможностей. Со временем и работой на голосе друзья/знакомые/коллеги одних стали общими для всех и, как бы Дима не старался не мешать между собой любовь к Пелагее и дружбу с Гагариной и Добряковой, выходило не то, что надо. Мужчине впервые за шесть лет захотелось чего-то нового, личного и своего. Только своего. Без всяких клятв: «Между нами, Полина!», «Не смей говорить ей, иначе прибью!» Без всего утомляещего. Захотелось спокойного и непредвзятого. Дима не стремился к смирению судьбе и на данном жизненном рубеже проще было сбежать в Киев, чем загнать себя в апатию под аплодисменты «персональных» подруг. Черт, дружба такая сложная! Ему требовалась сочувствие и понимание от своего инкогнито, от того, кого не придется делить. Обычно поехать за коньяком, но вернуться трезвым было совсем не в его стиле, зато в стиле Кароль, что тоже хорошо! Как только Дима закончил вести внутренние монологи, он все же выкурил злосчастную сигарету. К слову, она больше не была серьезной дилемой или проблемой, потому что будь, как будет; как сложилось, так сложилось. Если, что во всем виноват скорый март и его волнение за хоккейную сборную России. Ага, в особенности за нее. На глаза попался конверт с письмом, помечанный прошлогодней датой и подписанный его рукой. Удивленно выхватив его из-под папки со сценариями и контрактами, Дима так спешил его открыть, что едва не разорвал напопалам. На стол выпала маленькая открытка, какая-то агитационная наклейка и короткое письмо, что само по себе уже было страно, потому мужчина вообще не помнил, когда последний раз хоть что-то писал от руки.

Объяснительная.

К строгой наставнице детского. К Полечки. Прости, что ни фамилии, ни полного. Я Дмитрий Билан, к черту отчество, а то совсем уже формально выходит.

Прошу простить мне мое отсутствие в красном кресле с вами по-соседству, ну просто я вас любил, и любовь еще не угасла насовсем, а вы так красиво сжигали все мосты фиерическим пламенем, что я решил вам не мешать. Дорогая наставница, я заебался замерзать в студии, где топят до безумия, от ваших холодных арктических взглядов. Вы говорили, что ваша сила — это любовь? Да вы похоже солгали на всю нашу большую страну! А совесть, говорите чиста? Ну как оно сейчас? Прошу простить, дорогая (нет просто наставница), но с вами нам не по пути.

Дата. Подпись.

А дальше пошли сплошные точки, да запятые и слова разобрать Билан не смог. У него тогда видимо кончились силы или алкоголь в крови, что отлично, так как он завязал со страданиями. Как со своими, так и с ее. Сминая маленький лист в кулаке и подпаливая его зажигалкой, Дима до последнего не отпускал письмо, до тех пор, пока пламя не подобралось в опасную для его рук зону. Только тогда он бросил лист на дорогую поверхность стола, не обратив внимания на то, что засыпал его пеплом и что догорающие угли оставят на дереве черный след. Следы они везде одинаковые: на сердце, теле и даже на столе. Теперь мосты сжигал уже он, между собой прежнем и настоящим. От этого становилось легче, словно негативная энергия нашла свой выход из его физического состояния, оставив место для новой. Не ожиданно, но ожидаемо его телефон ожил под рукой, напоминая о том, что совсем недавно мужчина, вроде как, ждал новостей. Прочитав сообщение, Дима расплылся в улыбке, скорее походившую на усмешку пересмешника, и, тут же подорвался искать свое пальто и ключи от машины, попутно набирая ответ левой рукой. Спешка — это один из тех редких случаев, когда возможно сделать пять ошибок в слове, которое состоит из трех. А что? Была не была. Должен же хоть кто-то победить тоску этой зимой. А у Пелагеи все было разительно контрастно в отличае от Димы. Если у мужчины была одна лишь объяснимая драма, то у девушки гиперактивный сын, который требовал полного внимания и вечных ответов на его вопросы. Сам день рождения и несколько дней после него прошли в замечательной гармонии и на самых тихих местных улочках Парижа. Пока Марк пробовал все эклеры в каждой булочной на их пути, Поля рассуждала о будущем, через раз отписываясь какому-нибудь пережевателю, которому со скуки захотелось поинтересоваться ее жизнью и здоровьем. Вняв просьбам дочери о личном пространсте и отдыхе наедине с сыном, Светлана Геннадьевна довольствовалась редкими сообщениями в течении дня и одним звонком перед сном, когда девушка уже переодевала Марка в пижаму и закутывала в одеяло. Разговор с бабушкой замещал и сказку на ночь, и молитву, и колыбельную, ну или кому там чего не хватает. Впрочем одного он Пелагее заменить не мог. Димы. Но раз уж было решено отдыхать ото всех, то приходилось держать данное друг другу слово и не срываться на звонки. Девушка все еще тешила себя мыслью переболеть, однако не получалось. По сто раз на дню повторяя себе, что они уже назначали встречу, которая обязательно состоится, как только она вернется в родные края, Поля действительно получала удовольствие от отдыха. Ее желание сделать его незабываемым сбылось еще в первые дни, поэтому теперь она жила в режиме обычной жизни, гуляя с Марком по два часа, а после отдыхая в отеле, где ребенок уже успел подружиться с каким-то мальчишкой. И все шло предельно правильно, весело и по плану ровно до того момента, как мальчик просил озвучить ему счет того или иного матча. После первого поражения России, Пелагея потратила львиную долю своих нервов и сил на объяснения почему отчаиваться не стоит и, что чуть позже обязательно все будет хорошо. И Марк даже ей внял, но упрямо просил телефон, чтобы позвонить папе, не теряя при этом всю свою серьезность. Вторая истерика за день произошла, как раз из-за отца. Сдаваясь на милость победителя, девушка позволила мальчику выполнить заветное желание, протянув ему телефон. Правда Иван разговаривать с Марком оказался не готов, из-за чего у них случился конфликт, который привел к новой порции слез и сорокаминутной ругани между его отцом и Пелагеей, в ходе которой выяснилось, что она хреново воспитывает их общего сына и мужчина жалеет, что не оставил его у себя. Мальчик потом еще долго икал, стискивая руками подушку, и просил прощения у мамы, считая себя главной причиной ее постояных слез, а Поля готова была выпить весь мини-бар номера, но ограничилась одним только чаем с ромашкой. Во избежании подобного, девушка постаралась максимально отвлечь внимание Марка и даже несколько раз сводила его на уроки стрельбы из лука, в начале переживая, что эта затея окажется слишком опасной и травмотичной. Однако тренер убедил ее в обратном, а счастливый сын, рассказывающий про успехи, еще больше укреплял ее уверенность. Хоккейные новости, впрочем, он уточнять не перестал, но теперь делал это исключетельно через гугл и исключительно в целях информации.  — Мам, я выучил новое слово. — похвастался Марк, выбегая к ней из ванны с каким-то пакетикам в руках.  — Да? И что же это за слово? — вздрогнув от резкого крика за спиной, поинтересовалась девушка, разворачиваясь и протягивая руки к ребенку, который любил начинать свое утро с долгих объятий и поцелуев в лоб.  — Shampoing. — запинаясь, прочитал он, намрщив лоб и смешно нахмурив брови. — Это шампунь. Пелагея никак не прокоментировала желание сына выучить все языки стран, в которых он успеет побывать, и еще крепче прижимала его к себе, не собираясь отпускать. Девушка наслаждалась его беззаботностью и детством, его открытостью к миру и светлой добротой, которой было так мало в его отце.  — А до этого ты голову не мыл? Что заметил название только спустя неделю, перед отъездом? — нехотя поднимаясь на ноги, поинтересовалась Поля, пряча свою улыбку за волосами, разбросав их по плечам.  — Я не хочу уезжать. — тут же погруснел Марк и уселся обратно на кровать, поджимая под себя ноги. Мальчик с тоской наблюдал за тем, как девушка неторопливо упаковывает чемодан, переодически бросая взгляд на часы, чтобы проверить не опаздывают ли они, и понимал, что лучше, чем здесь ему не будет уже нигде.  — Не говори глупости. — попросила его Пелагея, тут же дав задание собрать свой рюкзак с игрушками и книжками для занятий в самолете.  — Я уже давно не играю в игрушки. — пробурчал ей в ответ Марк и нехотя принялся разыскивать свой сборник рассказов. Он не собирался спорить с мамой и доказывать, что его желание остаться в Париже вовсе не глупости, а рациональное мышление и огромная выгода, заключающаяся, как минимум в сохранении нервных клеток, поэтому он быстро выполнил ее просьбу и изучал свое отражение в зеркале, пытаясь найти хоть одно отличие от собственного отца. Игра «найди десять отличий» не задалась, поэтому он вернулся в комнату к маме и твердо заявил:  — Мы никуда не поедем! Пелагея уставилась на Марка самым удивленным из всех своих взглядов.  — Это еще почему? — строго спросила она.  — Потому что мы там никому не нужны! — выпалил Марк и залился слезами, неожиданно даже для самого себя, вдруг осознав всю трагедию. Для маленького мальчика эта зима и была одной сплошной трагедией. Так что же могла от него требовать Пелагея, когда он узнал, что оказывается можно жить без ссор и криков, просто жить в гармонии с самим собой?  — Не правда, Марк. — опускаясь перед ним на колени, успокаивающе лгала ему Поля, и сама не зная, что их ждет в Москве.  — Правда. Папа больше не хочет со мной разговаривать и видеть меня. Дима тоже не хочет со мной дружить. Зачем нам ехать домой? — еще больше расстроился мальчик.  — Во-первых, у меня там работа, а у тебя школа и тренировки, которые ты и так достаточно пропустил, что недопустимо для хоккеиста, а во-вторых мы нужны бабушке. — абсолютно спокойным и нейтральным голосом продолжила свою речь Поля, надеясь, что мальчик все поймет и без долгих уговоров, на которые просто не было времени, а если не поймет, то додумает сам.  — Я не хочу быть хоккеистом. — вытирая глаза руками, чувствуя, как начинают гореть щеки, признался Марк. — Они всегда злятся. Я хочу быть переводчиком.  — Ну будешь переводчиком. — разрешила Поля, не видя смысла продолжать этот разговор. Поднимаясь на ноги, она отправилась к зеркалу, чтобы нанести наконец макияж и отправиться на ресепшен и сдать ключи от номера. Нанести тушь удалось не сразу, а только, когда Марк отвел глаза в сторону, перестав гипнотизировать ее взглядом, требуя вернуться и договорить. Девушка опасалась нечаянно попасть себе в глаз, поэтому терпеливо ждала, когда ребенку надоест. Однако этого не случилось. Потоптавшись на месте и завязав край своей футболки на узел, он задал свой самый главный вопрос:  — А Диме? Диме мы нужны? И вот тут уже Пелагея, неожидавшая такого удара по больному, все-таки промахнулась и закрасила себе бровь подводкой, решив впрочем и не тратить на нее время. Резко повернувшись к сыну лицом, она в молчании хлопала глазами, а затем приказала, немедленно пойти умываться после его истерики и больше не заговаривать о Диме. И все недосказаное пусть останется таким. А недосказаного между Полей и сыном, с каждым откровенным разговором становилось все больше, отчего на душе неприятно скребли кошки. А Марк все понимал, просто на что-то надеялся. Он все еще помнил о той смс-ке, которую Дима прислал его маме в их первый день в Париже в соборе Нотр-Дам-Де-Пари и недоумевал, почему дальше нее ничего не пошло.  — Мам. — тихо позвал он Полю, выходя из ванной.  — У меня нет ответа на твой вопрос, Марк. — не отрывая взгляда от собственных колен, шепотом призналась Пелагея. И ей было все равно, что она слишком рано подрывала веру ребенка во всезнание и всемогущество родителей. Кто не падал, тот не поднимался. У кого есть опыт, тот готов.  — Можно я еще раз увижу Эльфийскую башню? И сейчас Поля даже не стала исправлять сына за издевательство над творением Эйфеля. Не стала она ему и отказывать, потому что это казалось неправильным. Всего лишь попросив таксиста проехать мимо нее по дороге в аэропорт, она внимательно следила за реакцией своего ребенка, как только башня показалась на горизонте. Марк затих, грустно сжимая в руках незаменимого Фила и не отрывал глаз от окна, а вскоре заснул, потому что пробки в Париже были не короче, чем в Москве. А Пелагея медленно достала из кармана телефон и, найдя в контактах выученный наизусть номер, отправила сообщение, которым бредила почти шесть дней:  — Написать, когда вернусь говоришь? Ну тогда через пять часов наш самолет сядет в родном Шереметьево.