Напишешь мне формулу надежды?

— Дим, а куда вся невинность делась? — уже где-то на пороге своей квартиры, когда он уходил спрашивала Пелагея, нарочно долго поправляя воротник его куртки, мысленно проходясь по такому привычному сценарию таких привычных ночных визитов, что рано или поздно подходят к своим таким привычным финалам. — Какая невинность, Поль? Уж невинными мы никогда не были. Неожиданность этого вопроса можно было потрогать руками, но отчего-то ответ упорно не находился сам по себе. Она явно думала о чем-то исключительно своем, пытаясь не съехать мозгами от обилия «почему так?» в собственной голове, а он просто не спешил уходить, оставляя ее наедине с собой, потому что это намного страшнее, чем кричать до сорванных связок, что все здесь в порядке и идет так, как должно, потому что это намного страшнее, чем признаться, что они конкретно проебались. Она с Олимпиадой. Он со сказанными словами. За все их проебы уже даже поздно поднимать тосты, словно над надгробием и писать пафосные прощальные письма, выжигая свою боль в камине с пометкой красным маркером «не отправлено», «получатель не найден». — Ты была невинна, когда не собиралась замуж. И он уже почти был готов уйти, губами находя ее лоб, чтобы оставить на нем прощальный поцелуй вместо сказки на ночь, однако не смог, не гляда захлопывая дверь за спиной. — Есть еще вино? — Есть и вина. Дальше все по памяти и наощупь. Он и с завязанными глазами дошел бы до ее кухни, не зацепив косяка, так же бы нашел и бокалы под красное, и даже открыл бы вино, не разбив бутылку, просто потому что сейчас хотелось говорить. Говорить, а не трогать друг друга руками. — Тебе не кажется, что своим разводом я совершила медийное самоубийство? — закуривая спросила Пелагея, присаживаясь на край любимого подоконника, позволяя себе расслабиться, хотя бы в ту минуту, когда сын был слишком занят в гостинной, чтобы замечать вредные привычки матери, которые проецировать на ребенка та сознательно не хотела, заранее решив для себя стать идеальной матерью. О которых Марк давно прекрасно узнал и сам, переодически натыкаясь на новые пачки сигарет в ее вещах, комнате, столещницах в доме. — Наоборот. — пожал плечами Дима, тоже по каким-то своим причинам не сводя взгляда с Марка в гостиной, что строил дом из крнструктора, шумно выдыхая, когда очередная деталь становилась на свое законное место. — Хотя рано или поздно мы все совершим это самоубийсто. — Может нам стоило совершить его вместе несколько лет назад и тогда возможно мы бы до сих пор были вместе… — Ты говоришь об этом так легко, словно устала от собственного ребенка, за которого так отчаянно боролась раньше, словно у всех пощечин твоего мужа была какая-то другая цена, кроме безопасности Марка, словно ты сможешь отказаться от него, если выигрыешь лотерейный билет «изменить прошлое». — грустно улыбнулся Дима, провожая глазами сигарету в ее руке. — Не факт, что так было бы лучше. И он устал не меньше ее, хотя бы потому что не сделал замечание по поводу этой самой сигареты, а с трудом поборол желание попросить закурить, как простой прохожий на улице. Из солидарности открыл окно. — А ты так легко осуждаешь меня. — усмехаясь, подбирала слова Пелагея, не заботясь о пепельнице и стряхивая пепел прямо на белый пластик. — Но ты никогда не узнаешь, что я чувствовала, когда он меня бил, а дома рядом с ним меня держал ребенок. Снова. Снова. И снова. Может в один день я правда проснусь и пойму, что это того не стоило. — Замолчи. — А что? Это же моя правда, Дим. — Могу я тоже закурить? — устало попросил он, упираясь поясницей в тот же подоконик, прижимаясь затылком к холодному стеклу, чтобы хоть как-то прояснить голову после вина, к которому они даже не притронулись. — Теперь я понял слова этого дальновидного Крида «пьяный без вина», только наш сюжет не слишком-то радостный, Пелагея. От своего полного имени у нее прошелся мороз по коже, от которого так просто было уже не избавиться, только после его теплого «Поленька» и нежного поцелуя в висок. Полное имя как приказ выкинуть всю эту философию из головы или глядя в глаза собственному ребенку повторить, что все зря. — К сожалению нет. — ответила она, бросая окурок на пол, а после наступая на него голой ногой, под его резкое «ты что дурная?». — Это отвратно скажется на твоей тонкой душевной организации, что не выносит сигареты, потому что они вредны для связок, учитывая специфику нашей работы. А еще учитывая то, что она цитировала ему его же слова, которые помнила все время, с сарказмом повторяя перед каждой новой сигаретой между пальцев. — Я так стремлюсь быть идеальной матерью, женой, наставницей голоса, что проигрываю тебе по всем пунктам. — пожаловалась она Диме, намекая на что-то большее, чем пачка сигарет. — Если тебя это успокоит, то я закурил, после того, как ты вышла замуж. — не сводя глаз с огней машин за окном, признался Дима, находя ее ладонь на холодном пластике подоконика, а после переплетая свои пальцы с ее, в знак поддержки и ничего больше. Сегодня только так так. С драмами и откровениями. — И сразу же бросил. — А ты помнишь, кем мы мечтали стать в детстве? Нищими уличными музыкантами, поэтами или художниками? — поддаваясь романтическому настроению приближающейся ночи, поинтересовалась Поля сквозь наваждение в лице сына, что весело смеялся над чем-то в телевизоре. — Я автогонщиком. — просто ответил Дима, крепче стискивая пальцы на руке друга. — А я капитаном корабля. Ну и где это все сейчас? — Внутри нас. — просто пояснил Дима, удивляясь резкой перемене вектора в разговоре. — Это то, от чего до сих пор захватывает дух, от чего на лице невольно расцветает улыбка, то, что возвращает тебя к той девятилетней девочке, едва ты подходишь к зеркалу. Ничего не изменилось и не исчезло, Поль, просто нам пора взрослеть. — убедившись, что ребенок ничего не видит, Дима нежно провел ладонью по ее щеке, вынуждая ту заглянуть ему в глаза, как бы им обоим не хотелось сейчас этого избежать. — Если тебе станет легче, то ты навсегда останешься для меня той самой девочкой с пронзительным взглядом с фотографии, сделанную на старый палароид, а у тебя навсегда останется Марк, который гордится своей матерью и так, не смотря на твои вредные привычки и непостроенную карьерую капитана корабля. — Спасибо. — срывающимся голосом поблагодарила она, прижимаясь щекой к той самой спасительной ладони, изо всех сил стараясь не думать о том, что она рядом временно. Они оба старались не думать о пропости между собой, которую им пока не удается заполнить, нервно улыбаясь друг другу, как бы наслаждаясь моментом, как бы максимально используя то, что им по счастливой случайности досталось. Этакий подарок от судьбы. Этакая ирония мира. Но отстраниться друг от друга им все-таки пришлось, когда Марк подбежал к маме, обхватывая ее за талию и прижимаясь к ее боку, устало потирая глаза, намекая о том, что уже слишком поздно и они засиделись, злоупотребляя временем отведенным на бодорствование. Быстро выдернув свою руку из пальцев Димы, Поля сжала ее в кулак, обращая свое внимание на сына, смахивая непослушную прядь волос, что вечно спадала ему на глаза. — Знаешь, а в медийном самоубийстве был смысл. — хмыкнул Дима, пряча обе руки в рукава своей большой толстовки. — По крайней мере, никто не советует подстричь ребенка, как Яне. В этой шутке, как известно, была только доля шутки, но сил у каждого хватило лишь на улыбку со скрытым, нечитаемым подтекстом. Часы плавно добрались до отметки одиннадцать, а Марк изо всех сил принялся тереть глаза кулачками, что, конечно же, не укрылось от его внимательной матери, заставляя ту мгновенно подняться на ноги и подхватить, вяло сопротивляющегося этому ребенка, на руки. — Уже поздно и мне, наверное, пора. — заметив, как Марк медленно отрубается в объятиях у Поли, предполоджил Дима, закрывая окно. Слишком много сомнений было в этом твердом «наверное», что Поле мгновенно захотелось заявить, что вовсе не пора. Вокруг было слишком много того, что до сих пор осталось недосказанным, что-то длинной в возраст мальчика на руках, а что-то так и осталось нераспитым на кухне в квартире, отчего перспектива вновь разъехаться по домам никого не впечатляла. — А может останешься? — предложила она, ожидая, что Дима по классике жанра начнет отказываться и протествовать, однако классика в этот раз непозволительно опаздывала, позволяя тому неуверенно кивнуть, забирая ребенка себе. И в ее квартире Дима вновь чувствовал себя как дома, наливая в чайник воду из-под крана, намереваясь заварить чай, дабы согреть ее сына и не пропускать вечернюю традицию в лице кружки красного напитка и пары печенек, что Марк, как и все дети, любил. В предверии ночи все выглядело по-семейному просто и вкус у этого всего был исключительно малиново-закатным. Даже тогда, когда обязательства искупать Марка в душе, переодевая ко сну, выпали на роль Димы, что вовсе не собиралася «косить» под отца, кто по счастливой случайности сейчас отсутствовал в пространстве не только физически, но и мысленно. Даже тогда, когда Марк сидел на высоком стуле и фыркал в большую кружку, едва сдерживая смех над историями из дества Димы. Даже, когда пришло время мальчишке ложиться спать и Пелагею вновь лишили возможности уложить Марка самому, как она делала все это время, когда осталась одна. Было что-то такое, что не давало ей покоя, когда она видела, как Марк снова привязывается к Диме, основательно подсаживаясь на наркотик с эффектом полноценной настоящей семьи, с которого уже потом будет невозможно слезть. Но мальчик в силу своей доверчивости не понимал, что все хорошее слишком быстро заканчивается в этой жизни и, что сказка на ночь от Димы акция, если не разовая, то и непостоянная. Ей вовсе не казался забавным тот факт, что ее сын буквально тонет в футболке Димы, что он у него выпросил в душе, поддаваясь неожиданному порыву, зарываясь носом в мягкую ткань, пока тот укладывает его постель, наощупь приглушая свет лампы до минимума, и на ходу выдумывая сюжет для сказки про прекрасного принца с разноцветными глазами и его большую сложную любовь, построенную на коварстве шоубизнесса и контрактах. Самая большая проблема Димы заключалась в том, что сказка слишком быстро подошла к своему логическому концу, где все жили долго и условно оставались счастливыми до самой смерти, а глаза Марка до сих пор были широко раскрыты и он совсем не торопился засыпать, как было запланировано изначально. Самая большая проблема Пелагеи была в том, что ей срочно была нужна приличная кружка американского кофе и валидол. — А как звали того принца? — спросил Марик, откидывая одеяло в сторону. — Дими. — странно нашелся Дима, чтобы не менять начальный сюжет, чтобы не испортить сказку окончательно. — А почему он не остался с той девушкой Поллианной? Из-за того парня, да? — Потому что тогда бы не было счастливого финала. — объяснял Дима, вновь закутывая Марка в одеяло, пока тот решительно не замечал ничего счастливого в том, что принцу пришлось отказаться от своей настоящей любви ради того, чтобы спасти королевство. — А ты же умеешь петь? — живо поинтересовался Марк, успев позабыть об этом. — Я хочу колыбельную. Тепло улыбнувшись, Дима упал на соседнюю половину кровати рядом с мальчиком и, обняв того одной рукой, затянул медленную, мелодичную песню на английском языке, закрывая глаза на то, что она мало походила на колыбельную, но отлично подходила к их жизненным событиям. Ring around the Rosie. Pocket full of posies. Ashes, ashes, We all fall dawn… Ring around the Rosie. What do you suppose we Can do to fight the darkness, In wich we down? К концу песни в квартире повисла абсолютная тишина, а свет в спальне погас. Пелагея не ловко топталась на пороге комнаты, не желая выдавать своего присутствия Диме, считая эту ночь исключительно его, начиная ужином и заканчивая колыбельной из детства. — Я благодарен ему за Марка. — догнал ее его голос на кухне, когда красное вино уже благополучно было разлито по бокалам, а атмосфера в воздухе излучала исключительно благодарность. Благодарность к человеку, которого среди присутствующих не было. — Хотя с тобой он и жесток.